Мешуга - Исаак Башевис Зингер 6 стр.

Было время, когда я мысленно отвечал родителям, спорил с ними - но не сейчас. Я по­дошел к кафетерию в тот самый момент, ког­да подъехала машина и из нее выпрыгнула Мириам, гибкая, с личиком как у школьни­цы. В белом платье она была восхитительна. Она улыбнулась мне и помахала рукой. Как она ухитрилась за такой короткий срок об­резать волосы, сделав мальчишескую приче­ску? Она показалась мне выше, стройнее и более элегантной, чем накануне вечером. У нее была белая сумочка и белые перчатки. Мириам одарила меня шаловливой улыбкой бывалой женщины, взяла за руку, и мы во­шли в кафетерий так торопливо, что на ка­кой-то момент прильнули друг к другу во вращающейся двери. Наши колени соприкоснулись. Нас обоих развеселило наше нетер­пение. Я вытянул два чека из автомата около двери, и автомат дважды звякнул. Я заметил свободный столик у окна, выходящего на улицу, и сразу же занял его.

Мириам уверяла меня, что она не голод­на и не хочет ничего, кроме чашки кофе. Однако, идя к прилавку, я решил принести завтрак на двоих. Хотя на улице я часто ис­пытывал растерянность, в кафетерии мне все было известно - где лежат подносы, ложки, вилки, бумажные салфетки и так далее. Я знал, где раздача блюд, а где кофе. Когда я вернулся к нашему столику с яич­ницей, булочками, маслом, овсянкой, мар­меладом и кофе, Мириам опять сказала, что уже ела, но тем не менее отведала яичницу, съела несколько ложек каши и отщипнула булочку.

Мы сидели за столиком, как двое бежен­цев, но жертвой Гитлера была только Мири­ам. Она смотрела в лицо бесчисленным опасностям, пока не очутилась под небом этой благословенной страны, где еврей­ская девушка может водить машину, сни­мать квартиру, учиться в колледже и даже писать диссертацию о малоизвестном еврей­ском писателе. Я наслаждался первой стади­ей любовного приключения, началом, когда будущие любовники еще не овладели друг другом, когда все, чем они пока обменива­лись, было просто благожелательностью, не­испорченной требованиями, обвинениями, ревностью.

Вскоре Мириам Залкинд (она сказала, что такова была ее девичья фамилия) призналась мне в своих секретах. Ее мать в тридцатые годы была в Варшаве коммунисткой - из тех, кого прозвали "салонными коммуниста­ми" - и жертвовала деньги на помощь политзаключенным. У нее была любовная связь с коммунистическим "функционером", как их называли. Отец Мириам был членом На­родной партии, но, когда эта партия потер­пела поражение, он примкнул к сионистской партии "Поалай Цион" (одновременно к правым и к левым) и поддерживал создание школ с преподаванием на идише. Брат Мири­ам, Моня, стал ревизионистом; он принадле­жал к фракции Жаботинского и агитировал за прекращение британского мандата Лиги Наций на управление Палестиной, даже если для этого потребовался бы террор. Московские процессы, антисемитизм Сталина и его пакт с Гитлером отвратили мать Мириам от коммунизма. Когда Фаня, мать Мириам, уд­рала в Палестину с каким-то актером, отец Мириам, Моррис, привел поэтессу, которую звали Линда Мак Брайд. Мириам сказала:

- Она такая же Мак Брайд, как я турчан­ка. Ее настоящее имя Бейла Кнепл, она ев­рейка из Галиции. Ее первый муж был неев­рей, и она взяла его фамилию. Я попыталась однажды читать ее стихи, но они вызывают смех. Она хочет быть современной и футури­сткой. Кроме того, она пишет картины, и ее картины похожи на ее поэзию - мазня. Как мой отец смог воспылать любовью к такой йенте, я никогда не пойму.

- Как вы понимаете, я не моралистка. У меня были мужчины в Польше, и здесь то­же, и я всегда питала иллюзии, что люблю каждого из них или, по крайней мере, что он любит меня. То, что произошло с нашей се­мьей, это своего рода самоубийство. Вместо того чтобы покончить с собой в России или в концлагерях, многие беженцы принялись убивать себя здесь, в Америке, когда стали богатыми, сытыми, оказались в безопасно­сти. Дня не проходит, чтобы не услышать о смерти кого-нибудь из друзей. Вы верите, что это случайное стечение обстоятельств?

- Я не знаю, чему верить. Существует такая вещь, как желание смерти.

- У меня это тоже есть, - сказала Мириам. - Я учусь, читаю, вдохновляюсь вами и другими, мечтаю о счастье, путешествиях, о том, чтобы иметь ребенка, - а потом начи­наю уставать от этой отвратительной игры и хочу покончить со всем. У Макса это жела­ние даже сильнее, чем у меня. Он вечно гово­рит о смерти. Он хочет обеспечить всех бе­женцев, особенно меня. Каждые несколько недель он меняет завещание. Он достаточно оптимистичен, чтобы считать, что фортуна от него не отвернется, но я уверена, что рано или поздно он все потеряет. Он, вероятно, говорил вам, что у меня есть муж, Стенли Барделес. Это маньяк, графоман, упертый писака безо всякого таланта. Он отказывает­ся дать мне развод и создает всякого рода трудности. Макс убедил себя, что я беспомощная маленькая девочка, ребенок, но на самом деле у меня часто бывает чувство, что я старая, очень старая.

- Сколько у вас было мужчин? - спро­сил я, тут же пожалев о своей бестактности.

В глазах Мириам заиграла усмешка.

- Почему вы спрашиваете?

- Я не знаю. Глупое любопытство.

- Много было.

- Двадцать?

- По меньшей мере.

- Почему вы это делаете?

- Возможно, из-за желания смерти. У моей учительницы был брат, который стал моим любовником в Варшаве. Он погиб в Варшавском восстании в сорок четвертом. Когда ты лежишь в дыре много месяцев и ед­ва можешь размять ноги - и твоя жизнь в опасности, - каждая встреча с кем-то из ми­ра живущих становится захватывающим событием. Это было частью цены, которую я платила за мое желание жить. Когда я наконец вышла на свободу и увидела город в развалинах и могилах, я почувствовала, будто произошло какое-то чудо, будто я встала из могилы. У вас есть похожий рассказ - как он называется?

- "В мире Хаоса".

- Да, я читала его. У всех беженцев есть, что рассказать, и некоторые из них прожили жизнь, которая хуже смерти. Мы пробира­лись в Германию. Дороги кишели самыми разными убийцами - грабителями, фашистами, фанатиками всех видов. Мы проводи­ли ночи в хлевах, конюшнях, в хранилищах картофеля. Иногда мне приходилось спать рядом с мужчинами, которые могли полезть на меня, не говоря ни единого слова. Не бы­ло никакого смысла устраивать скандал. Я уверена, что вы находите меня отталкива­ющей из-за того, что я теперь рассказываю. Однако раз уж вы спросили, я решила отве­тить.

- Я не имел права спрашивать. И отталкивающими я нахожу убийц, а не их жертвы.

- Агенты из Израиля, члены организа­ции Бриха, приходили, чтобы помочь нам. Они тоже были мужчинами, а не ангелами. Что есть у женщины в таких обстоятельст­вах? Ничего, кроме ее тела. Когда мы доб­рались до Германии, нас опять упрятали в лагерь в ожидании виз в Америку или в Па­лестину. Мой отец стал контрабандистом и добился некоторого успеха, но мы все еще были заключенными. Я стала совершенно циничной и начала сомневаться, что где-ли­бо существуют любовь и верность. В Амери­ке я встретила Стенли Барделеса, который показался мне приятным. Я убеждала себя, что нашла настоящую любовь, и слишком поздно поняла, что он дурак. Боже мой, уже без четверти одиннадцать! Вы все еще готовы поехать со мной на Парк-авеню?

- Да, если вам это будет приятно.

- Если мне будет приятно? Каждая мину­та с вами для меня радость.

- Почему вы так говорите?

- Потому, что вы и Макс - братья, и я хочу быть женой для вас обоих. О, вы по­краснели! Вы и вправду еще дитя.

Я сел рядом с Мириам и любовался, как она управляет машиной, куря сигарету. Она сказала:

- Я хочу, чтобы вы знали, что в моем первом гилгул я жила в Тибете, где женщина может быть замужем одновременно за двумя или тремя братьями. А почему бы не здесь? Прежде всего, я люблю и вас, и Макса. Во- вторых, Макс хочет найти мне мужа. Я часто задаюсь вопросом: "Почему мужчинам разрешается все, а нам, женщинам, - ничего?" На днях Макс спросил меня, кого я предпо­чла бы в качестве моего будущего мужа или любовника - и я ответила немедленно, Аарона Грейдингера. Надеюсь, вы не считаете оскорбительным быть вторым номером. Но Макс старше вас. Он мой первый, и так будет всегда.

- Мириам, мне доставило бы наслажде­ние быть вторым номером.

- Вы это серьезно?

- Совершенно.

Мириам протянула мне правую руку, и я взял ее. Наши руки были влажными и дрожа­ли, и я ухитрился нащупать ее пульс, кото­рый оказался ускоренным и сильным. Она ехала теперь по Медисон-авеню, и я спросил ее почему, ведь нашей целью была Парк-аве­ню. Мириам ответила:

- Я не могу пригласить вас наверх, пока мать ребенка дома. Как видите, я все распланировала. Вот здесь я записала номер теле­фона. Подождите десять минут и потом позвоните. Мать ребенка всегда уходит сразу, как только я появляюсь. Она тоже влюблена, по-своему.

Мириам остановила машину, и я вышел. Она дала мне клочок бумаги и сказала:

- Посмотрите на часы и позвоните мне через десять минут. - И прежде, чем я смог произнести хоть слово, отъехала.

"Где этот клочок бумаги, который мне только что дала Мириам? " Так происходило всегда - как только фортуна мне улыбалась, сразу же начинали свои шутки демоны и бе­сенята. Внезапно я осознал, что сжимаю клочок бумаги в левой руке. "Чего я так вол­нуюсь?" - спросил я себя. И опять услышал голос отца: "Развратник!"

Десять минут прошли, я нашел телефон и набрал номер. Мириам ответила сразу же.

- Она ушла, - сказала Мириам. - Поднимайтесь наверх!

Я был уверен, что Парк-авеню справа от меня, но вместо нее оказался на Пятой аве­ню. Я повернул обратно. Почему так получа­ется, что я всегда выбираю неправильный путь? Тем не менее, я добрался до нужного дома - огромного здания, очевидно, для бо­гатых. Привратник был разодет, как генерал, включая золотые пуговицы и эполеты. Он взглянул на меня с сомнением и подозрени­ем. В лифте были диванчик и зеркало, и лиф­тер дождался, пока Мириам откроет дверь. Я вошел в квартиру, которая выглядела, как дворец. Мириам взяла меня за руку и повела словно по музею с восточными диванами, стенами, обитыми богатыми гобеленами, комнатами с большими висячими лампами и резными потолками. Она спокойно откры­ла дверь, ведущую в детскую комнату, в беспорядке заваленную дорогими игрушка­ми. В кроватке спал бледный мальчик с ры­жими волосами. Рядом я заметил бутылочку и термометр. В моей голове пронеслось: "Он мог бы быть моим сыном".

Как будто прочитав мои мысли, Мириам сказала:

- Диди похож на вас.

- Что навело вас на эту мысль? - спро­сил я, пораженный ее телепатией.

- На вашей голове еще осталось несколь­ко рыжих волос. Волосы его матери - ярко-рыжие. Она лесбиянка, живет здесь со своей любовницей отдельно от мужа. Обе из достаточно богатых, известных в Бруклине еврейских семей. Такую страсть мне никогда не понять. Я однажды видела ее мужа. Высокий, красивый как картинка, имеет доктор­скую степень Гарвардского университета. Зачем она вышла замуж и завела ребенка, ес­ли предпочитает кого-то своего пола? По не­которым причинам она мне доверяет и пола­гается на меня. Ах, все это так трагично и, одновременно, так смешно. Я знаю и дру­гую - страшна как смертный грех и говорит басом.

Гостиная представляла из себя смесь старины и современности: рояль, отделанный золотом, и картины современных художни­ков, которых я не знал. Мириам объяснила:

- А это не книжные полки, а бар. - То, что казалось томами (в шикарных перепле­тах с золотым обрезом) Шекспира, Милтона, Диккенса и Мопассана, на самом деле было дверцей шкафа, содержавшего бутылки ви­на, виски, шампанского и более дюжины раз­ных ликеров. Мириам сказала:

- Если хотите выпить и забыть ваши заботы, можете это сделать.

- Нет, спасибо, не сейчас.

- Макс был здесь несколько раз. Он пьет как лошадь. Может разом опрокинуть бу­тылку коньяка и не пьянеет, только стано­вится веселым. Хозяйка дала мне полную свободу в этой квартире: я могу здесь есть, пить, принимать гостей. Она изливает мне душу. Что это за безумие, которое охватило ее? Когда я вспоминаю время, проведенное в темной дыре в доме моей учительницы, оно кажется мне похожим на фантазию. А сей­час у меня есть - по крайней мере, времен­но - все, чего я хочу. Но почему-то я не сча­стлива.

- Почему? - спросил я.

- Скажите мне вы. Возможно, я прошу слишком многого. Существует такая вещь, как счастье?

- А чего именно вам не хватает?

- Если бы я знала. Сейчас поездка Мак­са в Польшу окончательно определилась, он просит меня поехать с ним, но мысль о том, чтобы вновь оказаться там, ходить среди могил, вызывает во мне дрожь. Однако он для меня отец, любовник, муж - все, что у меня есть на земле. С тех пор, как моя мать ушла с этим обманщиком, я утратила все чувства к ней. Я знаю теперь, какова она: скверная женщина, которая не может любить никого, кро­ме самой себя. Отец сделан из того же теста. Вы, конечно, думаете, что яблочко недалеко катится от яблони. И вы правы. Как я могу быть другой, если я их дочь? Я прекрасно по­нимаю, что вы обо мне думаете.

- Нет, не понимаете.

- Я все понимаю. Я люблю Макса, но если у него есть другие женщины и если он поддается всем своим безумствам, то почему бы и мне не делать того же самого? Он убеждает меня найти другого мужа и даже как-то сам предлагал его найти. Или он чувствует себя виноватым, или хочет отделаться от меня? Может быть, вы поймете все лучше, чем я.

- Как я могу понять? Я знаю вас меньше суток. Вчера в это время я не подозревал о вашем существовании. Я даже думал, что Макс мертв.

- Вы правы. Вы, может, знаете меня меньше суток, но я знала вас пять лет. Был ли когда-нибудь написан роман о женщине, которая знает мужчину пять лет, тогда как он знает ее только один день? Герой мог бы быть писателем, похожим на вас, а героиня кем-то вроде меня.

- Он мог бы быть и актером, - сказал я.

- Верно, но я никогда не могла бы полюбить актера, который повторяет, как попугай, чужие слова. Я могу любить только че­ловека, который говорит собственные слова, пусть они даже будут лживыми или безумными. Правда состоит в том, что мы с вами одного поля ягоды.

- И вы даже не хотите иметь детей.

- Я хочу тебя, - сказала Мириам.

Мы обнялись и смотрели друг на друга, крепко прижавшись. Наши глаза, казалось, спрашивали: "Ты готов?" Однако вопрос остался без ответа, потому что начал громко звонить телефон. Он разбудил Диди, и мы услышали его плач.

- Погоди! - воскликнула Мириам и ото­рвалась от меня.

Это была ее хозяйка, объяснившая, что она неожиданно возвращается. Я, конечно, понял, что мне следует уйти. Мириам пошла в комнату Диди, успокоила его и вышла, что­бы поцеловать меня на прощание. Ожидая лифта в холле, я обернулся; Мириам с опеча­ленным видом стояла в дверях. Мы, не отры­ваясь, смотрели друг на друга, пораженные страстным желанием.

Примечания к главе 4

[53] - Хаймишь (идиш) - домашние.

[54] - "Поалай Цион" (Рабочие Сиона) - ле­вая партия социалистов-сионистов в Польше до Второй мировой войны.

[55] - ...стал ревизионистом... - Ревизионисты - ра­дикальное крыло сионистов, возникшее в 1930-е го­ды под руководством Вл. Жаботинского, которое требовало немедленного создания Еврейского госу­дарства в Палестине и изгнания англичан, правив­ших Палестиной по мандату Лиги Наций.

[56] - Йента - (идиш, букв. "девица ") - здесь провинциальная, местечковая женщина; это слово ча­сто ассоциируется с именем (Енте, Ентл), ставшим на­рицательным, как, например, русское Фекла (ср. "связался с какой-то феклой").

[57] - Бриха (ивр., букв, "побег") - название подпольной операции (и организации, в дальней­шем влившейся в израильскую разведку Моссад) си­онистской молодежи, в основном партизан из гетто и концлагерей, по массовому выводу евреев из ок­купированной немцами Европы в страны Средиземноморья с целью дальнейшей отправки их в Палес­тину (1944-1947 гг.). Всего было выведено бодее двухсот тысяч человек.

[58] - Гилгул (ивр., букв. "превращение, мета­морфоза") - переселение души в одном из ее зем­ных воплощений согласно воззрениям каббалистов.

Глава 5

На следующее утро в редакции газеты ме­ня позвали к телефону, и когда я взял труб­ку, голос, говоривший на польском идише, сказал:

- Вы писатель Аарон Грейдингер?

- Да; можно спросить, кто говорит?

- Хаим Джоел Трейбитчер.

Я знал, что это друг Макса и также дядя Хэрри Трейбитчера, его доверенного броке­ра на бирже.

- Недавно мне прислали ваш роман, - продолжал он, - и я прочитал его от корки до корки. Как писатель помнит такие вещи? В вашей книге есть такие слова и выражения, каких я не слышал с тех пор, как умерла моя бабушка Тиртза-Мейта, мир праху ее.

Мне хотелось сказать ему, какая неожиданная честь для меня слышать его, но я был не в состоянии прервать поток его слов. Он гово­рил так громко, что я держал трубку на неко­тором расстоянии от уха. Его речь содержала певучие интонации Бет Мидраш, хасидского штибл, и маклеров черного рынка, торгую­щих акциями, но с оттенком германизирован­ного идиша, на котором разговаривали в за­лах сионистских конгрессов.

- Как вы все это помните? - продолжал он. - Вы убедили Ангела Забвения Пуру не оказывать на вас влияния? Вы в самом деле напеваете "армимас, рмимас, мимас, имас, мае" при окончании Субботы после Хавдала? И вы никогда мальчиком не выпивали во­ду, которую ваша мать - да покоится она в мире - оставляла после замешивания теста? И никогда не съедали сухожилия, не позабо­тившись прежде связать рукава рубашки с арба канфес?

- У вас самого совершенная память, - удалось мне вклиниться.

- Что такое человек без памяти? Ничем не лучше коровы. Гемара говорит нам: "Ты должен наблюдать и ты должен запомнить то, что приходит с небес". Сейчас дело в следующем: мой добрый друг, известный в этих местах как Макс Абердам, и моя жена, Ма­тильда, решили вместе лететь в Польшу.

Позвольте мне быть кратким. Мы устраива­ем в честь них что-то вроде "парти", междусобойчик или прощальную вечеринку, как вам больше нравится. И так как мне известно, что вы и Макс были друзьями в Варшаве и только недавно возобновили вашу друж­бу, мы приглашаем вас к нам на ужин. Не бойтесь, мясо в моем доме glatt {cовершенно(нем.)} кошерное - лемехадрин мин хамехадрин - пригодное даже для самых ортодоксальных. Вы не обязаны писать об этом в вашей газете, хо­тя немного рекламы никогда не повредит. Америка, кроме всего прочего, живет на паблисити. Я живу на Вест-Энд-авеню, неда­леко от вас.

- Как вы узнали о моей дружбе с Максом Абердамом? - спросил я.

- Я уже говорил с Максом, и он обещал привести свою прелестную жену, Приву, и, возможно, еще его секретаршу, Мириам. Нас будет немного, всего один стол. Будьте так добры, запишите дату и мой адрес...