В сборнике статей и интервью "Квакаем, квакаем" он писал: "Сталина давно уже нет, идут исполненные робких надежд годы "оттепели". А где лучше можно было разморозиться от вечного советского страха, чем в древнем караванном городе, чьё имя как раз и говорит о тепле?"
(Из дневника: Читал черновик этого очерка Виктору Есипову, которому Аксёнов, как вечному поверенному, беспрекословно доверял – в том числе находясь вне России – заниматься устройством своих непростых литературных дел. В этом месте Витя прервал моё чтение:
– У тебя наверняка нет 133-го номера журнала "Грани" за 1984 год.
– Точно: нету. А что здесь?
– Здесь? Васина статья "Прогулка в Калашный ряд". У нас она не публиковалась. Возьми оттуда вот этот кусок: он прямо просится сюда; без него никак нельзя.
И я взял с благодарностью:
"Грузия – источник христианской веры для России, не менее важный, чем Византия, она и сейчас там живее, чем где-либо, недаром в грузинских стихах Ахмадулиной столько раз встречается слово Господь, всякий раз низводимое к строчной букве грязной советской цензурой.
Грузия – карнавал, заговор средиземноморских весёлых плутов против одолевшей орды марксизма.
Белла – ренессансное дитя; поэтому, тяжко страдая от утечки российского (советского) "ренессанса", она всякий раз бежит в Грузию.
…от нежности всё плачет тень моя,
где над Курой, в объятой Богом Мцхете,
в садах зимы берут фиалки дети,
их называя именем "Иа"…
О Грузия, лишь по твоей вине,
когда зима грязна иль белоснежна,
печаль моя печальна не вполне,
не до конца надежда безнадежна…
И Грузия отвечает всеми остатками своего рыцарства. Помню, в конце 60-х годов в тифлисских застольях всякий раз наступал торжественный момент, когда пили за "нашу девушку в Москве". У националистов среди портретов выдающихся грузин висел портрет Ахмадулиной: "наша дэвушка". Однажды марксистский князь давал обед в Кахетии. Белла сидела по правую руку князя-секретаря, принимая его льстивые речи, а на другом конце огромного стола сидел ещё один москвичишко, так называемый поэт, пропахший ссаками сучёнок-сталинист. Желая тут потрафить кахетинцам и заслужить стакан на опохмелку, поэтишко привстал над коньяками и тост за Сталина как сына Сакартвело скрипучим голосом провозгласил. Гульба затихла и грузины смолкли, усы повесив, шевеля бровями, продажностью московского народа в который раз в душе поражены. Тогда над шашлыками и сациви вдруг Беллина туфля промчалась резво, великолепным попаданьем в рыло ничтожество навек посрамлено. "Все пьём за Беллу", – князь провозглашает, и весь актив, забыв про сталиниста, второй туфлёй черпая цинандали, поплыл, врастая в пьяный коммунизм.
"Сны о Грузии" – самый внушительный сборник Ахмадулиной, том в 541 страницу, из них чуть ли не треть – переводы из Бараташвили, Галактиона Табидзе, Симона Чиковани, Отара Чиладзе… Среди карнавального шума сделана была серьёзная и в высшем смысле профессиональная работа, иные стихи стали русскими шедеврами, сохранив свою грузинскость").
Для меня очень важно ещё и то, что в этом отрывке – во весь рост фигура и самого Аксёнова.
Но вот ещё один отрывок из дневника, самый недавний:
"Только что стараниями Виктора Есипова и издательства "Эксмо" появилась книга Аксёнова "Одно сплошное карузо", в которую вошли никогда ранее не издававшиеся эссе, рассказы и дневники Василия Павловича. Здесь очень много Грузии, страны, защищённой горами от полярного ветра, много чисто аксёновского, несколько шаржированного Тбилиси, который сквозь бензин активно благоухает цветущим миндалём. Здесь я увидел на проспекте Плеханова ту, уже давнюю, манившую и пугавшую старорежимными тайнами гостиницу "Рустави", где Вася читал мне совершенно новые стихи Беллы (в том числе её переводы из Отара Чиладзе: "Я попросил вина и пил, был холоден не в меру мой напиток. В пустынном зале я делил мой пир со сквозняком и запахом опилок…", пошутив при этом, что зал – явное преувеличение (но всё равно красиво и точно), рассказывал о Георгии Владимове, на тот момент заведующем отделом прозы "Нового мира"… Ну и, конечно, намекнул, что его горло пересохло и без запинки выдал на-гора классические и вдохновляющие строки:
…Кахетинское густое
Хорошо в подвале пить, -
Там в прохладе, там в покое
Пейте вдоволь, пейте двое,
Одному не надо пить!
В самом маленьком духане
Ты обманщика найдёшь,
Если спросишь "Телиани",
Поплывёт Тифлис в тумане,
Ты в бутылке поплывёшь…
В "Одно сплошное карузо" эти строчки не могли не войти…"
В книге "Квакаем, квакаем", говоря о моём "Блюзе для Агнешки", он "с радостью" находил в романе среди вымышленных персонажей имена реальных людей, которых и он встречал в те годы в тбилисских застольях: Иосиф Нонешвили, Эдик Елигулашвили, Гоги Мазурин, Шура Цыбулевский… В одном интервью В. П. признался: "Я вообще очень люблю Грузию. Я когда-то провёл в ней очень интересные молодые годы, имел массу друзей, они были немыслимо забавные – богема. Тбилиси… Шляние по этим кварталам, сидение на террасах и болтовня, выпивание вина; водки почти не было, а вот вино, вино… совершенно другое опьянение, какое-то восторженное".
Так уж совпало, что день нашей первой встречи с Аксёновым был моим едва ли не последним днём в Тбилиси, где я прожил почти десять самых счастливых лет: у меня уже были оформлены все документы на выезд, в загранку, в длительную служебную командировку. Именно в Тбилиси, как писал обо мне Аксёнов, возникла идея проникновения дальше, за пределы, пусть в социалистическую, но всё-таки Европу, в Будапешт, где, конечно, на каждом перекрёстке есть кафе и там играют комбо блестящих джазменов, венгерских вариантов Джона Колтрейна и Стэна Гетца. Раннее утро я отметил походом в хашную, расположенную на небольшой площади недалеко от музея Нико Пиросмани, потом оттуда (не понимая: то ли мне грустить, то ли в воздух чепчики бросать) спустился прямиком к духану у самого берега Куры, сидел там часа три – и спохватился: "Но ведь надо попрощаться с моим Гоги. Иначе я не имею права уезжать: себе не прощу". Я купил оплетённую золотистой лозой бутыль кахетинского и отправился к Мазурину (человеку "неизвестной национальности", по словам бдительного Станислава Куняева). Здесь я и увидел Аксёнова, растиражированного на весь мир самым востребованным журналом "Юность". Это он запечатлел кусочек неба, похожий на железнодорожный билет, пробитый звёздным компостером! Он произносил тост за узкие, горбатые улочки старинного города, а ещё – за хрупкие балкончики, бесстрашно и романтично нависшие над обрывами с выставленным на показ бельишком.
– Где ты пропадал? – набросился на меня грузный Гоги. – Докладывай.
Я, как умел, принялся рассказывать о своей поездке на праздник Ломисоба.
У Васи разгорелись глаза. Он требовал подробностей.
Уже смолоду он поклонялся им. Для Аксёнова деталь в литературной работе была основой основ образности. С каким удовольствием повторял В. П. ослепительную находку Олдоса Хаксли, рисующего древнее пианино, один из первых "бродвудов" георгианской эпохи, под открытой крышкой которого скалились жёлтые клавиши, будто зубы старой лошади! В таких случаях Аксёнов восклицал: "Это ли не перл? Увы, современная проза, как свинья, равнодушна к россыпям подобных сокровищ". Он не скрывал от читателей, что, побывав в юности в квартире Пушкина на Мойке, не обнаружил ничего особенного, кроме… умывальника, неизгладимо, навсегда оставшегося в его памяти. Но умывальник-то этот не простой – кругельсонговский, мраморный, с фарфоровой, в цветах и фазанах, раковиной. На нём, этом роскошном пушкинском бытовом предмете, и держится вся художественность трогательной новеллы.
Ну а я, вдохновлённый солнечным кахетинским, докладывал о своём.
Пасанаури. Это здесь, увековеченные Николаем Заболоцким, "на двух Арагвах пели соловьи". Рядом – гора Ломиси (два с половиной километра высотой). У подножья – храм Святого Георгия. Первая среда после Троицы. Народ валит сюда валом. Пожалуй, со всех окрестностей. Все нарядно одеты. Возбуждены. Смех, крики, песни, блеянье баранов, которых принесут в жертву.
– Языческий обряд, что ли? – спрашивает Аксёнов.
Я отвечаю: скорее всего – да, отголосок.
И бегло описываю двух священников, проходивших мимо, недовольных, сердитых. Один из них в сердцах махнул рукой: ничего, мол, не попишешь, пусть им…
А ближе к вечеру мы повели Аксёнова в Чугурети, к Цыбулевскому – надо было показать, как художница Гаянэ Хачатурян украсила своими дивными фресками Шурину лоджию. Голубые девушки и голубые кони поразили Васю. Он не забывал их (это я точно знаю) чуть ли не до конца жизни.
2
Вторая встреча с В. П., ставшая началом нашей долгой дружбы, произошла много лет спустя случайно и благодаря Гале Евтушенко, давней соседке Майи (Маяты), самой большой Васиной любви. Мы пили чай у неё на крохотной кухне (при огромнейшей тем не менее квартире), спорили о "Людях лунного света" Вас. Вас. Розанова, и тут она вспомнила:
– Ой, я ведь обещала Васе, что позвоню ему, когда вы придёте… Познакомлю заодно.
– С Аксёновым? Мы познакомились с ним ещё в Тбилиси.
– А… ну да, мне что-то такое Межиров об этом говорил. А теперь Васю выручать надо. Гаишники права у него то ли отнимают, то ли уже отняли. Поможете?
Я отправился в комнату, где до этого рылся в куче (почти сплошь запиленных) фирменных джазовых пластинок, оставшихся в наследство от Евгения Александровича, предназначенных ею на выброс как ненужное барахло (её волновала только классика). Галя, кстати, говорила, что я такой же ненормальный, такой же джазонутый, как Вася. Прервав моё занятие, она сообщила, что он вот-вот будет здесь. И проворчала:
– Вечно скорость превышает. Лихач. Это ему урок. Но выручить его необходимо.
Войдя, Аксёнов остолбенел, заметив меня.
– Гамарджоба, кацо! Привет авлабарцам. Сколько лет, сколько зим! Так это ты меня спасать будешь? Вот не предполагал. – И спохватился: – А почему же мы в ЦДЛ не сталкивались?
– Служба, – ответил я. – Тягомотина. Я в ЦДЛ раз в году бываю.
Он не стал с ходу рассказывать мне о своих неприятностях, причинённых ему ГАИ, и неожиданно для меня предложил:
– Айда в "Иллюзион". Маята отказалась. Билеты вот они, при мне. Через десять минут начало.
– А что за фильм?
– "Судьба солдата в Америке".
Я сказал, что видел эту картину шесть раз, но с радостью составлю ему компанию.
– А я пятнадцать раз смотрел, – укоризненно произнёс Аксёнов. – И опять иду. Малыш Джеймс Кэгни – титан. Чудо! А мысль там какая?! Уложить всех вокруг себя куда проще, чем договориться…
До "Иллюзиона" (кинотеатр – в том же здании-высотке, на Котельнической, рядом с роскошным гастрономом, которого уже нету), ходу – три-четыре минуты. Но за это время Вася успел упомянуть, что настоящее название фильма – "Ревущие двадцатые", что советские прокатчики – идеологические бандиты, подтасовщики.
– Суки! – добавил он сердито.
А когда сеанс завершился и мы, оглушённые, шли обратно, я прочитал ему свои стихи "Трофейные фильмы" с такими строчками:
Как богато мы, нищие, жили!
Ты почти что босой – всё равно
Для тебя Тито Гобби и Джильи.
Это юность. И это кино.…………………………………..
Славлю щедрости кинопроката
За влюблённую насмерть трубу,
За судьбу фантазёра-солдата
С верой в женщин и с пулей во лбу.
Аксёнов пожалел, что я не посвятил ему это стихотворение.
– Мне это было бы по душе, – сказал он. – Мои мотивы.
Разумеется. Это перекликается с его "Песней петроградского сакса образца осени пятьдесят шестого": "Я нищий, нищий, нищий… И пусть теперь все знают – у меня нет прав! …Боже праведный, мне двадцать лет, а скоро будет сорок! Я тоже донор, и кровь моя по медицинским трубкам вливается в опавшие сосуды моей земли! И пусть все знают – я скорее лопну, чем замолчу! Я буду выть, покуда не отдам моей искристой крови, хотя я нищий, нищий, нищий…" Должок я вернул впоследствии, получив в подарок от него старинный роман "Вольтерьянцы и вольтерьянки" с эпиграфом: "Дорогой Володя! Вот то, что я навольтерьянил. Читай и вольтерьянь стихом. Твой Вася". Вот и свольтерьянил я стихотворением "Листопад всея страны", ему посвящённым, с такой концовкой:
Да не будь настороже:
Дремлет в старом гараже
Воронок всея державы.
Дремлет старый воронок.
Стар и я. И одинок.
Буквы ржавы. Ноты ржавы.
Он возразил:
– Не дремлет – и не мечтай. На то он воронок! Старый запросто меняется на новый.
Однажды едва ли не в полночь, незадолго перед отлётом в Биарриц, он позвонил мне:
– Пишу предисловие к твоему роману. Пишу – и вспоминаю наш с тобой поход в "Иллюзион".
– Ну и ну… – ответил я растерянно.
Подходящих слов у меня не было.
– К утру, – пообещал он, – закончу. Пришлю тебе по имэйлу. А теперь слушай…
И принялся читать из книги: "Эпоха трофейных фильмов! Даже у тебя, козявка, есть возможность пересечь все границы. Запах свежайших пирожных "наполеон" и компота из сухофруктов. Всё это приготовлено услужливыми частниками (скоро их время закончится). Нетерпение в каждом жесте счастливчиков, которым достались билеты. Отстояв в очередях, мы входили победителями то в "Пионер", то в "Спартак", где когда-то, до войны, рокотали, щебетали, признавались в любви струны Пантелея Савельевича, и на нас обрушивалась "Чаттануга Чу-Чу". Эй, машинист, поддай-ка жару, поехали, поехали, поехали! Вверх, вверх, вверх! В горы! Элегантный, невозмутимый, гениальный Гленн Миллер посверкивал стёклышками очков, и мы замирали от предвкушения чудес. Всем нам просто не верилось, что джаз может так переворачивать душу…"
Наш поход в "Иллюзион" отразился и в прозе Аксёнова следующим образом: "Я смотрел "Путешествие будет опасным" не менее десяти раз, "Судьбу солдата в Америке" не менее пятнадцати раз. Было время, когда мы со сверстниками объяснялись в основном цитатами из таких фильмов. Так или иначе, для нас это было окно во внешний мир из сталинской вонючей берлоги. (…) Один из моих сверстников, будучи уже высокопоставленным офицером советских ВВС, как-то сказал мне: "Большую ошибку допустил товарищ Сталин, разрешив нашему поколению смотреть трофейные фильмы"".
3
Кто же такой сей продвинутый высокопоставленный офицер советских ВВС?
Чтобы узнать это, нужно обратиться к самой для меня дорогой из всех аксёновских книг – "В поисках грустного бэби".
Дело здесь не в литературных и несомненных её достоинствах (есть у него вещи и куда сильнее). Суть в том, что в ней, в частности, звучит ода в честь свободолюбивого джаза, который побратал нас с В. П.
Этой музыкой была загромождена от пола до потолка аксёновская квартира в писательском доме на Красноармейской улице. Мы, правда, сидя на кухне и попивая кофе с коньяком, находили возможность потолковать о литературе. Вася обожал поэзию (и русскую, и зарубежную), знал её, пожалуй, не хуже маститого литературоведа.
Но очень часто в наши "беседы на кухне" вторгался Аксёнов-младший – Лёха, который затем достиг баскетбольного роста; он самозабвенно оглушал окружающих (соседей – в первую очередь) ударной установкой, где были в полной исправности тарелки, в том числе вкрадчиво шипящая crash, барабаны snare drum, high tom-tom и middle tom-tom ну и, естественно, bass drum. И поглядывал на нас: каково? Ждал похвалы. И надеялся, что Фрэнк Синатра позовёт его к себе в Америку, в свой оркестр.
– В меня пошёл, – горделиво говорил Вася. – Он уже, считай, профессионал.
А Лёха в такт своим тарелкам заорал:
А у нас в России джаза нету-у-у,
И чуваки киряют квас…
Меня он уважал вовсе не за литературные доблести, которых, естественно, не было, а за то, что я мог ответить на многие его вопросы: "Что такое бибоп?", "Что такое граунд-бит?", "Что такое драйв?" и т. п. Ставил на свою вертушку диск Бадди Рича "Winter Nights" и восхищался:
– Качественная музыка! Вам нравится, Володя?
Восхищаться юный драммер научился у своего отца. Они и внешне были похожи.
(Из дневника: Ночной Васин звонок:
– А ты слушаешь сейчас Уиллиса Конновера?
– Спрашиваешь!..
– А каков Пол Дэзмонд?! А?!
– Да…
– Не разбудил, старик?
– Что ты!)
Мне не надо стараться, воспроизводя прошлое; спасибо Васе: он блистательно воссоздал те дни и те страсти в "Грустном бэби", упомянул даже о далёком прошлом, о том, что мы оба были вовлечены в увлекательный бизнес "джаз на костях" – то есть обменивались рентгеновскими снимками и последними музыкальными новостями. Большое место отведено моим встречам с ним и его ненаглядной Майей у меня дома, когда я жил возле Измайловского парка. То было время после сильнейшего идеологического взрыва, наделанного выходом в свет "Метрополя". Думаю, нет смысла останавливаться на подробностях начавшегося шабаша: расставлены все точки над "i". "Меня уже тогда, – вспоминает В. П., – далеко не все друзья приглашали в гости". Боялись, что попадут в немилость и власти начнут их преследовать. Один из почитателей Аксёнова в предисловии к третьей части "Зеницы ока" честно признаётся, как в 1980-м, заметив В. П., поднимавшегося по лестнице в кинотеатре "Октябрь", где проходил джазовый фестиваль, не решился подойти и поздороваться с ним: "Уже было известно, что он уезжает".