– Тебе нравится вот это: "Или так и надо ближним, так и надо без следа, как идущим накрест лыжням, расходиться навсегда". По-моему, бред.
– Это Уткин?
– Он, голубчик. Разве лыжня – не след? Ну, Бог с ним. Будем расставаться, но не навсегда.
И побежал трусцой в сторону Большого Устьинского моста.
Никто из редких прохожих не обращал на него внимания.
А я стоял, пока он не скрылся из виду.
И всё-таки, что это такое "поиски иной сути"? И зачем ему на ум пришло: "Может, так и надо ближним…"?
Через полгода после этого у меня появились стихи, в которых была перекличка и с этой нашей утренней встречей, и с нестандартной, то есть в том понимании, что не очень советской мыслью, вдруг пришедшей в голову Кириллу Илларионовичу Смельчакову из Васиного романа "Москва Ква-Ква". Мысль такая вот была: "А кто сказал, что человек рождается для счастья? Быть может, он рождается как раз для горя? Вот всем нашим детям вдалбливают в головы посредством речевой и наглядной агитации основательную в её оптимизме цитату, и даже мой сын Ростислав частенько её повторяет: "Человек рождён для счастья, как птица для полёта!" А ведь с тем же успехом можно сказать, что человек рождён для горя, как птица для полёта. Кто сказал, что с горем не поднимешься так высоко, как со счастьем? Быть может, именно в перемежении горя и счастья и заключается полёт человека? Счастье подбрасывает толчком, горе держит тебя в своём постоянном потоке. Подумав так, он почувствовал удивительную бодрость и пришёл к итогу данного мыслительного процесса: жив!" Прочитать эти стихи Василию Павловичу я так и не успел, потому что, ощутив разрывающую сердце боль, он резко остановил свою машину… Но здесь я их всё-таки процитирую.
ЛИСТОПАД ВСЕЯ СТРАНЫ
Вас. Аксёнову
Листопад всея страны.
Стали ночи холодны.
Нет духана. Нет зурны.
Нету Галича струны.
В том кафе – другие струны.
Где же барды? Где их страсть?
Ветер сам – как слово "красть".
Звуки ржавы и чугунны.Нам уроки все – не впрок,
Хоть кровав любой урок.
Что ни век – всё поперёк.
Знаю, будто вор в законе,
Что и тополь, и ветла -
Всё раздето, всё – дотла,
Что предательски светла
Ночь в Нагатинском затоне.То-то рады топтуны,
Сыска младшие чины,
Хоть и бодрствовать должны,
Даже в тень свою не прячась.
Окна. Меньше в них огней.
Стало быть, вокруг темней,
Ну а мы с тобой – видней,
Не утратившие зрячесть.И баржа. И воздух спёрт.
Лунный серпик башней стёрт.
И глотает Южный Порт
Звон последнего трамвая.
Глянь-ка, здесь опять Москва -
Словно рифма для "ква-ква",
Сонная, полуживая.Скоро Новый год уже.
Надо быть настороже:
Дремлет в том же гараже
Воронок всея державы.
Неприметный номерок.
Дремлет старый воронок.
Стар и я. И одинок.
Буквы ржавы. Ноты ржавы.
И ещё.
Отчего-то, взявшись за эти страницы, я тотчас представил не нечто солнечное, подобающее случаю, а совсем-совсем наоборот: печальный, панихидный Московский Дом композиторов. Был хоть и торжественный, но пасмурный день, и это подчёркивалось, например, отрешённостью и потерянностью Людмилы Гурченко, будто ослепшей и прошедшей мимо нас, утиравшей слёзы. Мы стояли с Аксёновым, прощаясь с 90-летним королём джаза Олегом Лундстремом. И неожиданно Василий Павлович прошептал: мол, Лундстрем – никто иной как Кандид той поры, когда "оттепелью" и пахнуть не могло; мол, он – один из тех, кто, невзирая ни на что, возделывал наш сад вместе с другими великанами, потому что и сам был большим художником. То же самое я говорю сейчас о нём, о Василии Аксёнове. И всё это – в сопровождении джазовых хитов, записанных на диске, который прилагается к роману "Редкие земли". И я жду, что вот сейчас, вот-вот зазвучит "Блюз для Васи".
Глава 6. Дай бог нам всем так "мазать"
1
Я уже говорил в предыдущей главе о том, какое впечатление произвели на меня опубликованные в шестидесятых годах в журнале "Юность" мятежные строки Василия Аксёнова об Алексее Баташёве, первого джазомана страны, про которого ходили легенды: да это, мол, ходячая джазовая энциклопедия, да это же друг и Дюка Эллингтона, и Дэйва Брубека, и Оскара Питерсона… Конечно, тут были преувеличения, перехлёсты, но и правды было тут немало. Многим тогда запомнились эти почти стихотворные аксёновские строки в популярнейшем журнале. В них Алексей Баташёв, для меня таинственный и непостижимый, полными надежды на лучшие времена звуками золотого саксофона оглашал синеву весенних, почти летних московских вечеров, утверждая право человека на любовь, сострадание и – самое главное – на свободу, на страстное нежелание подчиняться диктату казарменного искусства.
И вот Аксёнов, когда у нас зашла речь о Баташёве, удивился:
– Как, ты с ним не знаком?! Удивительно. Ну, это легко поправить. Иду звонить ему.
Через пару часов мы были в ресторане Дома журналистов. Присутствие там двух столь знаменитых людей вызвало прямо-таки ажиотаж.
Аксёнов сказал:
– Володя служил в Будапеште в шестидесятых годах. Там было где послушать хороший джаз. У него и написано про это немало. – И обратился ко мне: – Прочитай для Алёши "Весёлый барак".
Я не заставил долго ждать себя:
Говорит он: "К чёрту экивоки.
И скажу я, лабухи, вот так:
Мы – джазмены, Мы – в Восточном блоке,
Но зато как весел наш барак.Пропущу-ка я стаканчик виски.
Чей заквас во мне? И вправду: чей?"
И ответил сам же по-английски:
"Все мы – от цыганских скрипачей".Летом он Граппелли слушал в Ницце.
Дал зимою в морду стукачу
Розочка горит в его петлице.
"Я напился. Я играть хочу.Чардаш? Нет. Ведь ночь – для "Звёздной пыли".
Выпьем мы да унесёмся вдаль!"
До сих пор в "Савое" не забыли,
Как смеялся плачущий рояль.
2
В общем, в тот день для меня Алексей Николаевич Баташёв стал просто Лёшей. О начале нашей дружбы я рассказал в одной из своих прозаических вещей, где главный герой гитарист Митя Чурсин приходит в гости к Алексею. Пришёл к нему и я. Он в те поры работал в НИИ "Теплоприбор", худощавый, но ладный, крепкий (он был мастером спорта по плаванию) и щеголеватый, что правда, то правда. Проживал Лёша на улице Чайковского, в Алябьевском особняке, в типичном московском дворике, вместе с бабушкой Юлией Петровной, матерью Марией Васильевной, женой Машей и только что родившейся дочкой Ксюшей. Разговорились по душам. Мне стало известно, как начинал юный саксофонист Алексей Баташёв, как он играл в оркестрах Министерства иностранных дел и какого-то закрытого НИИ и как внезапно "завязал" с музицированием: Стеном Гетцем, мол, стать не выйдет, выше себя прыгнуть не дано. Но максималистом был смолоду. Сдал инструмент, а по ночам, говорил он, снится звук, и какой звук!
– Вася ещё до нашего знакомства говорил, что ты много стихов написал на нашу тему. Прочитай что-нибудь. "Весёлый барак" я уже знаю. А ещё что-нибудь?
– Хорошо. Ну вот, пожалуй…
В гостинице, дружок, не то что старой, -
Изглоданною временем, – запой,
Что я простился с джазовой гитарой,
Как ты недавно – с джазовой трубой.Идёт гармошка прямиком к затону.
За ней "КАМАЗ" поехал к гаражу.
Зарёкся я и струн уже не трону.
Нарочно синий бантик завяжу.Пойдём-ка за гармошкою вдогонку
Теперь надежды нету никакой.
А музыка под силу – цыганёнку,
Пусть даже с изувеченной рукой.Братишка младший Скрипача На Крыше,
Да разве знал он в таборе о том,
Что вознесётся Музыкою Свыше
Над Сеной, над любым её мостом!Ты пой, что я лопух, что я бездарен.
Я перекати-поле. Я никто.
И ты не Брубек – и, однако, барин.
И подаёшь ты Брубеку пальто.И станет видно кларнетисту Пете,
Что ты уж не порхаешь налегке.
Ты исчезаешь, будто звук в кларнете,
В последнем "Новогоднем огоньке".Да, я никто. Вот и прощай, дружище.
Пусть дюковский уходит караван.
…Гостинный двор в Кобыльем Городище.
Уже давно погас телеэкран.
– Обо мне, что ли? – спросил Баташёв. – На меня намекаешь?
– Господь с тобой, – ответил я. – Ты ведь не трубач. Ты у нас обладатель золотого саксофона, оглашающего…
– Ладно, ладно, – прервал он меня.
И захохотал. Должен отметить: так, как Лёша, никто не хохочет. На всю катушку! До слёз иногда…
У нас не было "разведки боем", потому что он принял меня (может, с Васиной подачи) сразу, что-то такое разглядев во мне. В моей книге, где о нём шла речь, он так же легко сошёлся с главным героем, Митей Чурсиным, и по-свойски заявил ему:
"– Парень ты вроде ничего, но одет – хуже не придумаешь. Неужели в Тбилиси нельзя прилично экипироваться? Ты же музыкант. Многие тебя хвалят.
– Какой я музыкант? Газетчик.
– Ну а я – инженер! – отрезал Лёша, не уточнив при этом, что остался среди тех, кто предан музыке Луи Армстронга, Джона Колтрейна и наших энтузиастов и кому столпы официальной культуры хотят вытереть сопли белоснежным носовым платочком, но кто плюёт на их мнение".
Он носил костюм, лихо сшитый Марией Васильевной, вот только над покроем они колдовали вдвоём. Костюм был что надо, с секретом – не фирменный, и тем не менее шик-модерн, однобортный, с тонкими лацканами, из тёмно-серого материала, издали похожего на дакрон и купленного "по случаю" самим Лёшей. В таких нарядах щеголяли тогда американцы, имевшие отношение к джазу, с которыми он дружил, не опасаясь последствий.
3
Алёша родился во внутренней тюрьме ОГПУ. Младенцем спал в платяном шкафу, в его нижнем ящике, где прежде хранилась обувь. Там ещё пахло ношеными ботинками и туфлями, и этот затхлый, кислый запах долго чудился мальчику. Пролетарский меч не обошёл стороной Лёшиного отца, Николая Александровича Баташёва, выпускника Санкт-Петербургского института гражданских инженеров императора Николая I, очень доброго и гуманного начальника, архитектора от Бога, симпатичного и отзывчивого человека. Алексей показывал отцовскую уцелевшую записную книжку: адреса встреч и разлук, программки спектаклей, бесценные фотографии. Николай Александрович, молодой, загорелый, сияющий, запечатлён среди научно-технических работников на самых разных конференциях и съездах…
Однажды я с приятелем пришёл к Баташёвым и застал там (вот уж причуда!) нью-йоркский джазовый квартет в полном составе.
– Может, не вовремя? – усомнился я, готовый немедленно ретироваться.
– В самый раз! – весело ответил Лёша. – Если тесноты не боитесь, добро пожаловать. Ребята прибыли к нам в страну прямо с европейских гастролей.
Те заулыбались не по-нашенски широко, как люди с другой планеты, где жаркое солнце не заходит, пожалуй, даже по ночам. Здороваясь, они не оставляли попыток сфотографироваться с маленькой Ксюшей. Сильное впечатление производил их руководитель, трубач Идрис Сулейман (от рождения – Леонард Грехэм, выходец из Санкт-Петербурга, штат Флорида), круглолицый, со щеками, как у Диззи Гиллеспи, с большим, выпуклым лбом, носом-картошкой, округлым подбородком. Его лицо словно было вылеплено из разных сферических фрагментов. Пианист Оскар Деннард представлял собой тип академического учёного и поражал изысканным галстучком. Резко отличался от него басист Джамиль Насер – прежде всего азиатской внешностью и бородкой кустиками (мальчик в гостинице сказал о нём: "Дядя с усами на подбородке"). А ударник Эрл Смит покорял всех своей тактичностью и покладистостью. Это был сухопарый, отменно подтянутый щёголь.
– Как они здесь оказались? – спросил я.
– Не поверишь, – ответил Баташёв. – Я и сам не поверил, когда услышал от них: прибыли к вам, в вашу Страну Советов, чтобы получить её гражданство, работу и чтобы здесь навеки поселиться. Я просто обалдел. Насчёт навеки, говорю, это не по моей части, а вот поселить в гостинице "Украина" попробую.
– Ты не шутишь? – сказал я в изумлении.
– Какие там шутки! Они признались: когда мы, дескать, покидали Нью-Йорк, то прощались с ним, надеясь больше никогда не возвращаться, ну и, естественно, плакали. Жёнам и детям велели ждать вызова в Москву.
– Что же толкнуло их на такой шаг?
– Наша пресса, которая распространяется в Штатах, и передачи советского радио – вот что. В общем, "я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Они и клюнули. Им невдомёк, что произошло с "Колыбельной" в фильме "Цирк".
– А разве что-нибудь особенное произошло?
– Так ты не в курсе… В фильме идёт речь о страшной доле негров в Америке и о бедных негритятах. А колыбельную пел Соломон Михоэлс. Он держал в объятиях младенца Джима Паттерсона. Цензоры вырезали и брезгливо выбросили в мусорный бак этот эпизод. Понял? А Идрис на своём стоит: "У вас больше перспектив, чем у нас, в Штатах". Хоть кол на голове теши…
(Заметки на полях рукописи: кортасаровскому Джонни в "Преследователе", в свой черёд, казалось, что кругом – поля с зарытыми урнами. Попробуй переубеди!)
– И что же дальше? – спросил я.
А дальше – уму непостижимо. Не отказываться же, когда такие музыканты просят тебя помочь. Баташёв ходил вместе с Сулейманом в приёмную Верховного Совета, в Министерство иностранных дел на Смоленской площади, в МВД на улице Огарёва. Экзотический вид тёмнокожего трубача вводил чиновников в состояние шока. Они порой забывали дружески улыбаться и наверняка принимали американских музыкантов за свихнувшихся кретинов, переглядывались, о чём-то шептались. А как они отфуболивали Идриса!
Видать, особое подозрение вызывал у них Алексей. Не шпион ли он, этот Баташёв? Допытывались, какой у него резон хлопотать за этих идиотов. Записывали серию и номер его паспорта, домашний адрес. А он, хоть и знал заранее, каким будет результат, не увиливал от выполнения своего долга. Четвёрку, наконец, допустили в ЦК КПСС: туда докатились слухи о чрезвычайном происшествии. И дали здесь окончательный ответ: укажите, дорогой мистер Идрис, любое место на глобусе – и мы вас туда отправим. Бесплатно. Не из-за джазменов же портить отношения со Штатами. А ежели кого-нибудь из наших туристов в отместку задержат, а? Да и давно ли случай с "У-2" обернулся грандиозным скандалом? Были бы птицы поважнее – овчинка стоила бы выделки…
– И когда ребята отбывают восвояси? – спросил я.
– Уже скоро. Я их пригласил до отъезда прийти к нам на открытие джаз-клуба. Это будет гвоздём программы!
Я ушам своим не поверил.
– Джаз-клуба?!
– По сути – да. А официальное название такое: джазовая секция молодёжного музыкального клуба.
Вечером мы поехали на Раушскую набережную, 14. То было трёхэтажное здание ДК энергетиков рядом с МОГЭСом, осенённым сияющим лозунгом: "Коммунизм – это Советская власть плюс электрификация всей страны". Баташёв, не скрывая гордости, показывал свои богатства: фойе, колонны с лжекоринфским ордером, капитель растительного характера, обилие мрамора, большой и малый залы…
– Как тебе это удалось? – допытывались дорогие гости.
Тот довольно усмехнулся.
– А у меня, – сказал Лёша, – имелись на руках "теоретические" козыри…
– То есть?!
– Слыхали про ленинскую концепцию "о двух нациях и двух культурах в буржуазном обществе"? Вот ею я и побивал идеологических королей. В горкоме комсомола, где с удовольствием приняли наказ старших товарищей взять под опеку "ниву культуры", согласились с моим лукавым доводом: есть джаз буржуазный, коммерческий, с одной стороны, а с другой – пролетарский, с перчиком. И мне дали добро.
4 августа 1960 года – вот дата! Наш первенец распахнул свои двери. Но это неточно сказано, потому что аншлаг был полный и калиточку пришлось захлопнуть. Нетерпеливая публика, не попавшая в ДК, раз за разом предпринимала попытки перелезть через ворота. Лёша чувствовал себя именинником. Если не ошибаюсь, на открытие клуба пришли кинорежиссёр Андрей Тарковский и скульптор Эрнст Неизвестный. Именно там я познакомился и с русым крепышом и мечтателем Алексеем Мажуковым, которого ждала слава популярного композитора и которому предстояло почти четыре года проработать пианистом в оркестре Эдди Рознера.
Отовсюду доносилось: "Ведь вот как повезло!"
Был во всём этом и некий "комсомольский уклон", да тут уж ничего не попишешь. Старались не обращать внимания.
Легко простили и опоздание на целых два часа Сулейману, Деннарду, Насеру и Смиту. Идрис перед выступлением квартета что-то меланхолично говорил – кажется, благословлял, и Лёша с женой переглянулись, почувствовав в его словах (неуловимое для публики) недоумение.
А в глазах у него стоял вопрос: "Почему эти парни мной пренебрегли?" Ничего не сведущий в политике, он мало что понял. Ведь он был всего-навсего трубачом, который прославился, влившись в начале сороковых с группой молодых музыкантов стиля боп в новый оркестр Эрла "Фаты" Хайнса, а потом отправившись в Нью-Йорк для сотрудничества с самобытнейшим пианистом Телониусом Монком, чьи взгляды на джаз разделяли далеко не все. Сулейман стал знаменитым. Он объявился в Москве как признанный мастер, как удачливый участник оркестров Каунта Бейси и Лайонела Хэмптона.
– А сейчас, – объявил залу Идрис, – наш квартет исполнит свою версию "Подмосковных вечеров".
Сулейман улыбнулся, услышав свист одобрения.
Он очень хотел угодить советским парням. Он прощался с ними. Его версия была просто превосходной. Кто-то пытался подпевать: "Трудно высказать и не высказать…"
А Лёша говорил тихонько друзьям:
– Как думаете, в чём заключается самая гениальная функция джаза?
– Раз ты так спрашиваешь, у тебя, значит, готов ответ. Давай, не томи.
И Баташёв сказал: