- Ну так, доченька, - сказал папа серьёзно, положив руку мне на плечо. - Придётся нам с тобой поиграть в хозяйку, пока мама не вернётся. Попробуем к завтрашнему дню всё привести в порядок, верно?
Перво-наперво мы вдвоём вымыли в кухне пол, затем в большой комнате поставили книги обратно на полки, а бумаги уложили в ящики письменного стола. Б холодной комнате шкаф для белья тоже надо было привести в порядок, оттуда дядька в чёрном пальто выбросил все простыни и скатерти, но папа считал, что этот шкаф может подождать, и просто поднял всю кучу белья с пола на стол, чтобы Туям не смог её теребить.
Холодная комната была такой комнатой, в которой мама держала всю посуду, бельё и одежду - те вещи, которыми пользовались не особенно часто. Б этой комнате не было печи, поэтому зимой в ней не жили.
Вообще-то во всех комнатах было немного холодновато, и без шерстяных чулок в них заходили только летом. В кухне огонь в плите шумел целыми днями, так что там можно было снимать шерстяные чулки, но кому охота то снимать их, то снова натягивать! Длинные полосатые половики были проложены через всю кухню и большую комнату, а в спальне возле кровати лежали барсучьи шкуры - охотничья добыча папы и Ту яма. Особенно холодно было возле окна, я играла там в Север. Правда, осенью ставили вторые оконные рамы, и мама запихивала во все щели вату, а потом наклеивала на них ещё и бумажные полоски, но, приложив руку к бумаге, ощущалось, как холодные порывы ветра пытаются проникнуть в комнату.
В уборной ещё холодней, но туда я и не хожу, у меня под кроватью свой маленький ночной горшок. Мама, когда идёт в уборную, надевает шапку и кашне на шею, а папа, когда выходит оттуда, объявляет: "Перед вами морозоустойчивый фрукт великого русского садовода Мичурина!" или: "Храбрый индеец Орёл Холодная Попка вернулся из разведки!" На это мама обычно отвечает, что не может дождаться, когда всё опять уладится и мы переселимся обратно в свою квартиру.
Наша квартира была в доме школы - там было тепло и светло.
Там были белые и блестящие печи, светлые стены и окна, и уборная была такой, что туда могли ходить и дети. Но теперь в нашей квартире живёт тётя Людмила. Она вместо мамы сделалась директором школы, потому что умеет лучше вести школу к светлому сталинскому будущему. Тётя Людмила приехала из Сибири, оттуда, куда увезли бабушку Мари. Слушая разговоры взрослых, я подумала, что когда бабушка вернётся из Сибири, она, наверное, начнет руководить школой. Услыхав это, мама грустно усмехнулась и сказала, что бабушка, конечно, вернётся из Сибири, это ясно, но в её возрасте она вряд ли станет директором школы - когда её высылали, ей уже было восемьдесят четыре года. Да и со слухом у неё было не всё в порядке, и кто знает, может быть, теперь она совсем и оглохла, и ослепла… "Бабушка и так молодец, выдержала такой долгий переезд в вагоне для скота и теперь там, в Щедрино, ещё в состоянии работать на колхозном поле, как она сообщила в письме!"
Я ходила за отцом по пятам и помогала убирать, но мысли мои всё время возвращались к маме.
- Пап, а эти чёрные дядьки, с которыми мама уехала, были те же самые, что увезли бабушку Мари?
- Нет, с чего ты взяла? - рассердился он. - Те были совсем другие! Бот увидишь, мама скоро вернётся, так что не беспокойся, ладно? Понимаешь, бабушку Мари увезли в Сибирь, потому что она была хозяйкой большого хутора. И её не одну увезли, в холодные края увезли многих эстонцев из тех, у кого были большие хутора, или фабрики, или роскошные жилые дома. Но наша мама всю жизнь только учила детей, у неё нет ни земли, ни домов и никаких богатств. Когда важные деятели её увидят, сразу скажут: "Извините, это была большая ошибка! Немедленно отвезём вас обратно домой!" И когда мама вернётся, она будет очень расстроена, если у нас всё вперемешку, как каша с капустой!
- Как каша с капустой, - повторила я за папой. Это звучало хорошо! - Мне хочется немножко каши и капусты! В животе пусто!
Тут и папа вспомнил, что у него с утра во рту и крошки не было. Он принёс из холодной комнаты кувшин с молоком и отрезал несколько больших ломтей хлеба, а на них намазал сироп из кастрюли, стоявшей на плите.
- Я и понятия не имею, какие были у мамы планы насчёт этого сиропа, ну да завтра она сама разберётся! - сказал он, словно извинялся - Но капельку в такой тяжёлый день мы можем взять. Ведь ни каши, ни капусты у нас с тобой и нет…
Мы с папой большие сладкоежки, но с сахаром теперь совсем плохо, поэтому мама и варит кленовый сироп. Чтобы собрать кленового сока, пришлось потрудиться: во-первых, мы с папой провертели в стволах нескольких больших клёнов дырки, и папа нарезал деревянных палочек, которые мы всунули в эти дырки. А в палочках он ножом прорезал глубокие канавки, по которым сок тёк и капал в ведёрочки из-под килек, которые мы подвесили на эти палочки. Каждый раз под вечер, когда папа возвращался из школы, мы проверяли ведёрочки и сливали из них сок в большое ведро. У кленового сока был приятный вкус, немножко напоминавший вкус снега, только слаще. И когда мама варит его долго-предолго на плите, вся кухня пахнет очень приятно, словно там растаял: снежный сугроб и появились подснежники. Это оттого, что вода выкипает, а сладкий сироп остаётся в кастрюле. Его остаётся в кастрюле так мало на донышке, что даже не верится, что сначала кастрюля была почти полная! И этот оставшийся сироп сладкий и тягучий, как мёд, только гораздо светлее.
- Какой ломоть хочешь: для одной руки или для двух? - спросил папа, сделав хитрое лицо. - Ты ведь знаешь давнюю историю, как хозяин спросил это у батрака. Батрак сразу пожадничал и ответил, что, конечно, для двух рук - ведь это в два раза больше! Но не тут-то было. Хозяин отрезал ему такой тонюсенький ломоть, что он почти просвечивал. "На, этот ломоть надо держать двумя руками, чтобы не развалился! - сказал хозяин и отрезал себе толстенный ломоть. - Вот этот для одной руки - он не развалится, если и одной рукой держать!".
Мне было жаль батрака, но я хихикнула пару раз вместе с папой: отрезанные им ломти все были толстые - для одной руки, а от сиропа во рту сделалось сладко.
Быть хорошим ребёнком с папой было гораздо проще, чем с мамой. Мама наверняка сделала бы мне замечание, что я накапала сироп на клеёнку кухонного стола, а папа не замечал ни капель сиропа, ни того, что, когда я пила молоко, накапала им себе на свитер. Он только сказал:
- Эту историю мне рассказала моя бабушка. У неё было много таких историй.
- Расскажи ещё какую-нибудь историю, - клянчила я, но он взглянул на часы на стене и испугался:
- Ой, тебе давно пора быть в постели! Что мама скажет, если узнает, что мы с тобой до полуночи вспоминали истории прежних поколений!
У взрослых всегда так: именно тогда, когда разговор начинает делаться интересным, они отправляют тебя спать! В этом папа остался твёрд, как мама, и на моё упрашивание пробурчал:
- Не поможет ни женский плач, ни детский крик - деньги пропиты!
И когда я, испугавшись, спросила:
- Неужели ты начнёшь пропивать деньги, когда я пойду спать? - он только рассмеялся и сказал:
- Это тоже бабушкина поговорка. Она ведь была дочкой корчмаря в Раннамыйза, с детства слышала народные присказки!
Я пыталась хитростью направить папины мысли на истории его бабушки, чтобы оттянуть время и не идти в постель, но он остался непоколебим:
- Вымоешь руки, умоешься и наденешь ночную рубашку! Ты что, не помнишь, что мама велела тебе быть хорошим ребёнком?
Ну да, ничего не скажешь…
Помогая мне надеть ночную рубашку, папа сказал:
- Если будешь хорошим ребёнком, завтра поедем в Йыгисоо к дедушке на день рождения!
- Но…
- Никаких "но"! - И папа поднял меня на постель. - Сразу под одеяло, голову на подушку и спать!
- Но разве хороший ребёнок должен спать в валенках? - спросила я как могла быстро, чтобы он не успел меня перебить.
- Вот это да! - испугался папа, глянув на мои ноги. - Валенки на ногах, да ещё и с галошами! Ну и ну!
Он снял с моих ног валенки и отнёс к печке:
- Завтра утром они будут тёплыми!
Поцеловав меня и пожелав "Спокойной ночи!", он сказал, немного стесняясь:
- Слушай, будь хорошим ребёнком и не рассказывай маме про это… про валенки, ладно?
Я великодушно кивнула в ответ. Действительно, с папой было гораздо легче быть хорошим ребёнком, чем с мамой!
Луг на потолке
По утрам очень приятно смотреть на потолок - там всегда что-нибудь иначе, чем было раньше. В наших прохладных комнатах удивительно красивые пёстрые потолки: бежево-коричнево-жёлтые. Но пёстрые не потому, что там точки, линии или какой-то иной узор. На каждой пластине потолка своя особая картина. Прямо над моей постелью большой четырехугольник, который состоит из нескольких треугольников, а из самого близкого ко мне треугольника выглядывает из-за пышных жёлтых облаков девушка в старинной широкополой шляпе. Лицо её иногда улыбается, иногда становится серьёзным. А иногда её вовсе не видно - только завитушки и полоски. Над шкафом для одежды - новомодный луг и несколько длинных человечков с маленькими головками. Туман там стоит так высоко, что некоторым человечкам он по грудь, некоторым - по пояс. Над маминой-папиной кроватью почти такая же картинка, только на ней человечки стоят не в тумане, а в реке - вокруг их фигур водяные круги, и лица видны гораздо яснее. Если внимательнее присмотреться к лицам стоящих в воде, то можно понять, что имеешь дело с неграми. Один из них, возможно, папин военный друг Джон.
Когда я однажды сказала папе об этом, он сначала рассмеялся, но потом сказал: "Впрочем, поди знай! Эти потолочные пластины сделаны из ореховой фанеры, может быть, их привезли из Америки, и вполне может быть, что Джон часто проходил возле этого орешника, который потом использовали для пластин".
Папу очень интересовало, что происходит с человечками на потолке. У мамы по утрам никогда не было времени меня выслушивать, а вечером у меня не было охоты говорить о потолке. Потому что мне всё-таки было немножко тревожно, ведь я не могла знать - собираются ли ко мне во сне прийти чёрные дядьки или нет. Да к тому же в вечерних сумерках в углу над шкафом появлялось изображение сатаны с рогами. Когда в комнату светило солнце, то на этой фанерной пластине были только следы веток - "просто такой орнамент", как сказал папа. Но вечером, когда на потолке горела лампочка, рогатый опять появлялся на своём месте. Ещё этого не хватало, чтобы вечером, перед тем как лечь спать, я говорила о нём - тогда наверняка сатана объединился бы с чёрными дядьками, и они вместе напали бы на нас всех! Беги, как можешь, или лети изо всех сил, а зло из сновидений всё равно тебя настигнет. И потом, когда проснёшься, у тебя опять будут мокрые штанишки - фу, как стыдно!
В это утро лицо девушки в широкополой шляпе было совсем обычным - не грустным и не весёлым, а как бы мечтательным. Сатана, появляющийся над шкафом, исчез, и солнце светило прямо в мою кровать. Было слышно потрескивание дров в плите, а за окном - порывы ветра… Ночь со своими страшными снами ушла и куда-то подевалась. Кровать мамы и папы была пустой, но не прибранной.
- Мам, я уже проснулась! Доброе утро!
В ответ ни слуху, ни духу. За окном капало со стрехи, и в печи шумел огонь. Совершенно обычное утро, только мама не крикнула из большой комнаты или из кухни: "Один момент, золотце!" или: "Сейчас-сейчас!"
- Ма-а-ма, па-ап!
Я вылезла из своей кровати, перебравшись через деревянную решётку, и первым делом сходила на горшок.
- Ма-ам, пожалуйста, дай туалетной бумаги!
Что-то было не так.
- Па-ап, пожалуйста, горшочный билет!
Ничего другого не оставалось, как самой идти к ночной тумбочке за бумагой. Пол был холодный, прямо ледяной, но, перепрыгивая с одной барсучьей шкуры на другую, можно было добраться до тумбочки, ни разу не ступив босой ногой на голые доски пола. Пока сидела на горшке, локти и предплечья покрылись мурашками. Я забралась обратно в кровать и думала: "Главное, чтобы сон с чёрными дядьками больше не вернулся!"
Наконец послышался скрип снега под ногами, хлопнула дверь, и я услышала, как в кухне папа скомандовал: "Туям, сюда! Сирка, на свою подстилку!"
- Па-ап, ма-а-ам! - крикнула я. - Па-ап, мама не принесла мне туалетной бумаги!
Знала, конечно, что жаловаться некрасиво, но что мне оставалось? Прежде всего надо было разобраться, что случилось во сне, а что - наяву! Не могла я кричать, что мама осталась в плохом сне с чёрными дядьками… Это ведь был МОЙ гадкий сон, и словно моя ВИНА была в том, что он продолжался, хотя солнце ярко светило и рогатый сатана с потолка пропал. Я втайне надеялась услыхать от папы, что мама уехала в город на совещание или пошла к тёте Армийде, чтобы принести от Клары молока.
- Доброе утро, дочка! - Папа вошёл в спальню и принёс мне домашние тапочки, оставшиеся вечером в большой комнате.
- Мама ещё не вернулась, может, приедет вечерним автобусом. Я как раз ходил в школу - звонить, чтобы выяснить это дело, но никого не застал - воскресенье!
У меня в животе защипало, будто сон и не кончился! Никакого совещания и молока от Клары - мама действительно уехала с чёрными дядьками, потому что я была плохим, очень плохим ребёнком…
Папа сам одел меня, и от этого настроение стало немного лучше: оказалось, он не знал, что пуговицы лифа должны быть сзади, и поэтому вышла неразбериха со штрипками для чулок.
- У женщин с младенчества всякие штучки-дрючки! - ворчал он. - Ну зачем нужна такая штуковина, как этот лиф?
- Иначе чулки не будут держаться на ногах, - объяснила я. Лиф, или лифчик, по-моему, вещь очень неудобная: у какого ребёнка такие длинные руки, что он может застегивать пуговицы за спиной? Да и со штрипками надо быть очень осторожной, чтобы не прищемить кожу на ляжке, когда их застёгиваешь на чулках. Словом: лифчик - это такой предмет одежды, без которого зимой не обойтись и который не даёт тебе почувствовать себя взрослой.
- Надо бы тебя приодеть более празднично, - сказал папа. - Мы ведь поедем сегодня к дедушке на день рождения. Тут нужна была бы мамина помощь!
Более празднично? Конечно! Мама надела бы на меня ту тёмно-синюю юбку с оборками и такую же блузку, на которой она вышили несколько белых цветков… И тёплые штанишки - как же без них!
Но об этом я папе не скажу, я не младенец! Нет - уж пусть от отсутствия мамы будет хотя бы та польза, что я наконец буду одета так, как мне самой хочется!
Первым делом мы натянули на чулки кружевные гольфы, с голубыми кисточками наверху. Затем нашли в шкафу светло-жёлтое летнее платье с рукавами-буфами. У этого платья на груди мама тоже вышила цветы - весёленькие, красные и белые. Охотнее всего я надела бы воздушно-тонкое белое платье, на котором сверху донизу были сухие миртовые веточки. В этом платье когда-то давным-давно меня крестили, и тогда оно было длинное, до пола, а теперь было как раз по икры. Но папа счёл, что в таком тоненьком платье не стоит пускаться в апреле в долгий путь. Да и на жёлтое платье он с удовольствием натянул бы вязаную кофту, но это ему не удалось: вместо кофты я потребовала зелёную с белыми полосками вязаную жилетку. На её белых полосках бабушка по моей просьбе вывязала красных белок, а на зелёных - белых оленей. С тем, чтобы надеть на шею мамины сверкающие хрустальные бусы в виде капель и золотую цепочку с медальоном, я легко справилась сама. И совершенно самостоятельно прицепила к жилетке серебряную брошку и янтарную брошку в виде паука, а вот с тем, чтобы завязать бантами бело-синюю клетчатую и розовую ленты на голове, папе пришлось повозиться, у меня есть и третья лента - красная, но для неё уже не хватило волос.
Честно говоря, я хотела воспользоваться ещё маминой губной помадой и пудрой и подвести брови, но как раз в тот момент, когда я начала искать помаду и пудру в ящике ночной тумбочки, папа крикнул:
- Если мы сейчас не выйдем, опоздаем на автобус! Надень быстро сама валенки, а я пока напишу маме пару строчек и оставлю записку на столе, чтобы она не волновалась, если успеет вернуться раньше нас!
Спешить на автобус было не впервой! До больших дорог - на Пярну и на Лихула - было так далеко, что мне каждый раз казалось, что до них надо идти целый день. И раньше я частенько проделывала не весь этот путь пешком на своих двоих - обычно, когда я выбивалась из сил, папа брал меня на закорки.
- Бык делает одним махом то, что комар - всю жизнь, - говорил, смеясь, папа, когда мама торопила его. - Полторы тысячи метров, это как раз моя коронная дистанция!
У мамы была, наверное, другая коронная дистанция, поэтому мы с ней всегда пускались в путь раньше папы. Бывало, папа ещё брился, когда мы с мамой поспешно выходили из дома, и он в большинстве случаев догонял нас бегом на полпути, но бывало и так, что он догонял нас лишь тогда, когда мы с мамой уже садились на автобусной остановке на скамейку, чтобы перевести дух.
Но на этот раз мамы не было, мы заперли дверь, оставили ключи на третьей полке шкафчика в коридоре и, держась за руки, пошли в сторону шоссе.
Маленький Затопек и большой Нурми
Взрослые не имеют никакого понятия о некоторых радостях жизни. Например, о том, как здорово скользить на ледянках - полосках льда на деревенской дороге, или о том, какое чувство свободы испытываешь, когда попадаешь ногой - пляц! - в свежую коричневатую лужу в колее от автомобильных колёс. Эти лужи совсем и не глубокие, выше галош на валенках вода не поднимается, разве что какие-нибудь брызги. Папа мне часто рассказывал, как он со своими братьями и приятелями весной бегал по лужам, и они старались как можно больше обрызгать друг друга. Но если я хотя бы пару луж разбрызгаю, он уже сердится.
Выходит, что все проделки, какие раньше позволяли себе дети, забавные, а если я делаю так же - сразу "плохой ребёнок"!
Я образцово взяла папу за руку и постаралась идти как взрослые - так, чтобы ни одна лужа не попалась на пути.
- Может, запоём? - спросил папа. - Так легче шагается. - И начал:
Вы не бойтесь,
Я ведь не разбойник
И не знаменитый аферист…
Это была забавная песня, и я с удовольствием подхватила:
Просто часто у меня нет денег -
Я ведь бедный в джазе тромбонист!
- Верно ведь, с песней дорога становится короче? - спросил папа, когда мы допели до конца.
Я не стала возражать: по-моему, дорога совсем не сократилась, а даже будто вытянулась и стала длиннее, потому, что ноги мои совсем устали, а мы не прошли и полпути - конец света, то есть хутор Кунгла, ещё не был виден. Папа заметил, что уголки моих губ начали опускаться, и спросил бодро:
- Ну как, Эмиль Затопек?