Мне дали посмотреть большую пачку старых эстонских журналов - "Марет", "Для всех" и "Эстонская женщина", в них было много картинок, и некоторые были очень красивые, а дедушка с бабушкой занялись чем-то у письменного стола. Через некоторое время бабушка спросила:
- Хочешь пойти прогуляться?
Прогуляться?! Это слово сразу поставило нас с Кай на ноги!
- Пойдём посмотрим, растаял ли лёд на реке, - предложила бабушка.
До реки и до моста было недалеко. Кай деловито обнюхивала обочины дороги, словно искала заячьи следы, то и дело подбегала к нам, будто хотела сообщить: "Извините, но в той канаве не было ни одного зайца!"
Льда на реке не было видно, кроме как у камышей, а река была гораздо шире, чем летом. И вода в ней была какая-то другая - не светло-серая и спокойная, как обычно, а жёлто-коричневая и текла быстро.
Бабушка оглянулась, достала из кармана пальто что-то, обёрнутое клетчатой материей, и кинула его в реку. Кай, услыхав, как свёрток плюхнулся в воду, сделала стойку и смотрела туда, словно собираясь прыгнуть за ним в воду, но, наверное, вспомнила, что она ведь гончая, а не спасательная собака, и села между нами.
- Что это было, бабушка? - заинтересовалась я.
Она ответила не сразу, а продолжала смотреть на воду, словно ожидая, не всплывёт ли свёрток. Но он не всплыл.
- Ах, так… ничего… Поговорим об этом как-нибудь в другой раз, - пообещала она. - Теперь быстренько пойдём домой и сделаем чай с малиной. Я что-то продрогла.
Конечно, стало прохладно, и я не хотела слышать, чтобы меня опять прозвали "всезнайкой", поэтому я сжала губы и тихонько поплелась рядом с бабушкой, как послушный ребёнок.
К счастью, в доме было очень тепло, дедушка опять протопил печь. Уже второй раз в этот день.
Медали и собаки
Позже выяснилось, что тате было очень жалко своих медалей. Я и сама догадалась, что дело не чисто, когда бабушка, человек очень аккуратный, не разрешавшая мне даже камешки кидать в реку, вдруг ни с того ни с сего швырнула какой-то свёрток - плюх! - в воду.
Тата иной раз, чтобы развлечь меня, бросал камушек так, что он разок-другой прыгал по поверхности воды, прежде чем булькнуть и уйти на дно. Тата называл это "делать блинчики". Но бабушка просто кинула, и по её таинственному виду я поняла, что происходит нечто сомнительное. И вот оказалось, что она, не раздумывая, выбросила в реку папины спортивные медали.
Когда у них с татой зашёл об этом разговор, дедушка вступился за бабушку:
- Ты сам сказал, что безопасность может к нам нагрянуть с обыском, и велел на всякий случай спрятать медали в надёжное место!
- Да, и дно реки, по-вашему, и есть это самое надёжное место? - усмехнулся тата. - Ну да ладно, теперь их оттуда не достать, что об этом говорить. Что пропало, то пропало…
- Если надо выбирать - или медали в ящике, или ссылка в Сибирь - долго рассуждать не требуется, - уверял дедушка.
- Да, конечно, - сказал тата и принялся за бабушкин пирог с капустой.
По мнению бабушки, да и по моему тоже, тата сильно похудел, хотя лицо его раскраснелось от езды на мотоцикле. Тата смог привести свой мотоцикл в порядок и приехал на нём за мной. И даже про мою "баковую" подушку вспомнил.
Езда на мотоцикле мне очень нравилась, но папа не осмеливался посадить меня на заднее сиденье - оно было большое и покрыто скользкой кожей. Когда я сидела впереди, на бензобаке, - чувствовала себя очень надёжно, но когда мы ехали через ямки на дороге, очень подбрасывало. Поэтому мама сделала для меня маленькую подушку, чтобы класть на бак. Внутри подушки мягкие перья, а наволочка вышита крестиком. Дома было так, что когда мы слышали тарахтение папиного мотоцикла - пык-пык-пык! - я сразу бросалась с собаками папе навстречу. Чем больше мы успевали пробежать, тем длиннее путь я могла проехать, и тем торжественнее был собачий лай, под аккомпанемент которого тата прибывал домой. Туям хотя и такса - собачка маленькая, голос у него низкий и солидный. А Сирка заливалась звонким голосом. "Как коровий колокольчик", - говорил про её лай тата. У Сиркиного дяди Краппа голос был ещё звонче, но он своё отлаял до моего рождения.
Историю Краппа мне нравилось слушать, кто бы ее ни рассказывал - тата, дедушка или бабушка. В их рассказах были небольшие расхождения, и хотя конец истории был очень грустным, но красивым.
Крапп всей душой и телом был предан тате - ведь и он был страстный охотник и, выслеживая зайцев, мог бродить в лесу без еды и питья целый день, утопая в сугробах. К весне, когда снег покрылся твёрдой ледяной корочкой, папа сшил Краппу тапочки из овчины, чтобы наст не ранил псу ноги. К концу охоты очень редко бывало, что у пса на лапах оставался один тапочек или два, но никогда лапы не были в крови, как это случается иногда с другими охотничьими собаками. Когда тата был молодой, он ездил на работу в город и обычно на всю неделю оставался в своей холостяцкой квартире на улице Лийвалайа, но круглый год он приезжал по субботам навестить своих папу с мамой. Весной и летом ездить было легче, и тогда он приезжал чуть ли не каждый день. Крапп уразумел, что папин автобус прибывает на остановку в Йыгисоо в половине шестого и каждый день прибегал точно к половине шестого на автобусную остановку и ждал там, глядя в сторону Таллинна. Когда автобус прибывал, но его друга в нем не оказывалось, Крапп понуро возвращался домой. Но в те дни, когда тата приезжал, пёс был вне себя от радости, прыгал и вставал на задние лапы, и бегал взад-вперёд, словно щенок, мчался на минутку к дедушке с бабушкой, чтобы дать им знать о прибытии сына, и снова возвращался к тате, чтобы вместе с ним, радостно подпрыгивая, идти к дому. Кай тоже любила тату, но о времени прибытия автобуса и понятия не имела. Обычно она оживлялась лишь тогда, когда дедушка и тата смазывали ружья и натягивали охотничьи сапоги.
Затем настало страшное военное время. Тата нипочем не хотел идти на войну, но куда денешься: ему угрожали, что если он не пойдёт на войну, его посадят в тюрьму, а дедушку и бабушку сошлют в Сибирь. И ему не оставалось ничего другого, как надеть эстонский кавалерийский мундир с красными штанами, потому что иной одежды для таких рослых мужчин на складе уже не было, и идти на поезд. Мама махала ему вслед рукой, а меня тогда ещё не было… Если бы я уже была, тата наверняка куда-нибудь спрятался бы, чтобы не идти на войну, голодать, быть раненым и ещё разное всякое… Это была жутко ужасная война и длилась долго-долго, целых несколько лет. Тату отправили в этом летнем кавалерийском мундире эстонского времени в Россию на лесные работы, где есть не давали, и очень много эстонцев от голода опухли и умерли… Но тата выжил, потому что он был крепкий спортсмен, не пил и не курил. И он немножко знал английский и русский языки, и стал переводчиком у Джона, который был американским моряком и был коричневым, будто из шоколада. Джону нравилась одна русская девушка Надя, и тата помогал им разговаривать, и Джон в благодарность давал ему американские консервы… Так что в городе Архангельске тата выжил благодаря чернокожему Джону. И потом тата был санитаром и возил на телегах с лошадьми раненых, а потом начал играть на трубе в оркестре. Однажды его обстреляли из самолета, и он лежал в госпитале, и пил еловую настойку, а в другой раз осколок бомбы разрезал ему икру пополам.
Но потом война, к счастью, закончилась, и тата смог вернуться в Эстонию. Он не знал, живет ли мама на старом месте, потому что невест и жён многих его военных друзей увезли в Германию, и поэтому он сразу приехал к дедушке и бабушке. Для бабушки он приберёг немножко сахару: завёрнутый в газету, он лежал у него в кармане шинели. В России по радио рассказывали, что во время немецкой оккупации половина эстонцев убита, а половина уморена голодом, но тата надеялся, что бабушка всё-таки жива и наверняка сможет сварить малиновый чай - вот она обрадуется, когда сможет положить туда немножко сахару.
Крапп тогда сидел возле крыльца на цепи, потому что у Кай было как раз время течки, и тогда нельзя собакам быть вместе. Но когда тата добрался до Таллинна, и оттуда на попутной машине до Йыгисоо, бабушка как раз пекла пирог с капустой к пятичасовому чаю, так что пирогом приятно пахло уже во дворе. Крапп от радости буквально сошёл с ума, он сначала разок гавкнул, а потом положил передние лапы на плечи таты и почти человеческим голосом смеялся и плакал, и из глаз его текли ясные большие слезы.
Бабушка заметила через окно, что кто-то стоит около Краппа, и крикнула дедушке:
- Странное дело творится: какой-то русский солдат, словно безумный, обнимает нашу собаку, и Крапп будто с ума свихнулся! Пойди, папа, посмотри, что там такое.
Дедушка открыл дверь и крикнул по-русски: "Извините!", но сразу догадался, что это вовсе не русский солдат, а мой тата, который был в солдатской шинели. И тогда они все начали плакать - от большой радости. Когда бабушка рассказывала эту историю, у неё всегда на глазах появлялись слезы - особенно тогда, когда он вспоминала те пять замызганных кусочков сахара, которые тата принёс ей в подарок. Этот сахар отдали Краппу и Кай.
До этого места история была такой красивой, ну прямо как сказка. Но конец был совсем не сказочным. В конце сказки должно быть так: "И тогда они счастливо зажили и живут, может быть, ещё и теперь, если не умерли". Но Крапп даже не успел съесть свой кусочек сахара, под вечер он умер… Бабушка считала, что у него от большой радости случился разрыв сердца, но дедушка сказал, что ему уже было много лет, долго ли может жить такая хорошая работящая собака. Тата даже и говорить не хотел о смерти Краппа, и, по-моему, это было правильно, ибо этой истории больше подходил такой конец, что "Крапп, наверное, живёт до сих пор, если не умер".
Про Краппа взрослые вспомнили и в этот раз, когда папа послал меня в комнату собирать свои вещи и тихо сказал бабушке:
- Туям исчез. Мы с Сиркой два дня его искали, но нигде не нашли…
- А может, его волки утащили? - спросила дедушка. - Сейчас в лесах полно волков, ведь граница-то с Россией открыта….
- А может, убежал куда-то на собачью свадьбу? - предположила бабушка.
- Не думаю - у Сирки течка только что кончилась… - сказал тата.
- Ну, ведь эта такса уже давно не щенок, вот и пошёл в лес умирать. Старые собаки так делают, - сказал дедушка. - И собаки всерьёз переживают людские горести и радости, вспомни хотя бы смерть Краппа!
- Нельзя так говорить, - сердито закричала я. - Может быть, Туям где-то спрятался под кроватью!
- Опять ты подслушиваешь! Ну, я скажу, этот ребёнок как энкаведэ - всё время ушки на макушке! - засмеялся дедушка. - Моя мать всегда говорила: "Маленькие дети - большие уши!"
- Поедем теперь домой, - сказала я тате. Кукла была у меня подмышкой, а мамины бусы - на шее. Чего ещё ждать? И я была уверена, что тата не сумел искать Ту яма там, где надо было: заглянул разок в холодную комнату, свистнул, стоя на крыльце, - вот и всё.
- Старый добрый "Харлей Давидсон" подан, барышня! - объявил тата. Барышня? Что ещё за барышня? Тата вроде бы не помнил тех важных слов, которые сказала обо мне кондуктор: товарищ ребёнок! Я подумала: ладно, успею напомнить ему об этом - первым делом надо попасть домой.
Ну и упаковали меня - на мне были пальто и шапки, а ещё мне пришлось завернуться в одеяло, только нос торчал наружу и глаза могли видеть. Я чувствовала себя мальчиком с крылышками, выглядывающим из яичной скорлупы, как на дедушкиной почтовой открытке.
Тата сунул полученный от бабушки пакет с пирогом себе за пазуху, поднял меня и посадил на бензобак. Дедушке с бабушкой помахать на прощанье я не могла - шевелила только руками под одеялом, как крылышками.
Снова дома!
До чего приятно было снова оказаться дома! Сирка радостно выбежала нам навстречу и не подумала, как положено старой собаке, помереть с радости от разрыва сердца. Всё было как всегда - может быть, только пыли немного больше, чем раньше, и в комнатах вроде бы холоднее, но ведь у дедушки с бабушкой было очень тепло.
На стоявший под окном круглый стол, покрытый клеёнкой с васильками, тата поставил одну из своих спортивных наград - вазу, из которой выглядывали ивовые веточки с серебристыми цыплятами. Оба ведра для воды были полны, а мусорное ведёрко совершенно пустым. На крючках висели чистые полотенца, а на мыльнице возле таза для умывания лежало новое пахучее розовое мыло. На решётке для посуды сушились тарелки, стаканы и кружки - было видно, что тата старательно наводил дома порядок перед тем, как ехать за мной. Однако и в кухне, и в комнате без мамы всё было немножко по-другому. И Сирка без Туяма была какая-то вялая - мне не приходилось отстранять её от себя, потому что она не очень-то рвалась лизать мой нос, разок провела по нему языком и ушла на подстилку отлеживаться.
- Видишь, дочка, все скучали по тебе и ощущали твоё отсутствие: и Сирка, и кубики, и книжки… И я, конечно, больше всех, - сказал тата.
Я почувствовала, как от удовольствия щёки начали краснеть, и призналась тате:
- Мама должна теперь скоро вернуться - я была у дедушки с бабушкой совершенно хорошим ребёнком. Там было немного скучно, но я почти не капризничала… только один раз… или два…
- Ах, кому охота считать эти разы, - усмехнувшись ответил тата. - Но пока мама вернётся, пройдёт ещё немного времени.
- Энкаведэ, что ли? Русское устройство? - спросила я деловито, хотя на самом деле и понятия не имела, что означают эти слова, просто я подметила, что когда у взрослых шла речь о серьёзных вещах, всегда говорили: "Энкаведэ шуток не понимает" или "А-а, русское устройство!".
- Знаешь что? Сделаем так, что этими словами больше пользоваться не будем, ладно? - сказал тата серьёзно, поднял меня, посадил на стул за письменным столом и продолжил: - Особенно при чужих людях. От них может быть много неприятностей.
- Эту песню, что "энкаведэ - юхайди, юхайда", больше петь не буду! - пообещала я.
- Ох, чёрт возьми! - воскликнул тата. - Этого ещё не хватало! Может быть, к нам в гости опять приедет тот дядя, который приезжал сюда в тот день, когда маму увезли… когда мама уехала. С ним постарайся разговаривать как можно меньше, ладно? Если он что-нибудь спросит, отвечай только "нет" или "да", а ещё лучше скажи: "Я маленькая, я ничего не знаю!" Договорились?
- Угу, - я кивнула со значением, хотя то, что я ничего не знаю, звучало как-то обидно. - А можно я скажу: "Я товарищ ребёнок, я ничего не знаю?"
- Это ещё лучше! - усмехнулся тата. - Товарищ ребёнок - звучит гордо! С большим "те"!
- И я ему не скажу, что твои медали в шкафу, где одежда, в белом мешочке, честное слово!
- Вот чёрт! - тата покачал головой и задумался. - А может, опять отвезти тебя завтра на некоторое время в Йыгисоо?
- Я дала честное слово!
- Ладно, пусть будет, как есть, - сказал тата, но по его лицу было видно, что он мною не очень доволен. Он успел выкурить несколько сигарет, пока я безрезультатно звала и искала Туяма, переходя из комнаты в комнату. В кухне казалось, что такса может свободно лежать себе в спальне под маминой-папиной кроватью, но когда я под кроватью не нашла ничего, кроме пыли, мне вспомнилось, что Туяму иногда нравилось грызть косточки в кухне за бельевым шкафом…
- Золотко, не трать даром силы! - сказал тата, грустно улыбаясь. - Неужели ты думаешь, что я не искал Туяма? Если он жив, то рано или поздно вернётся домой. Но, боюсь, он отправился на лучшие охотничьи угодья и теперь с облаков помахивает нам хвостиком, а у самого на шее круг колбасы.
- Все от нас уходят на лучшие охотничьи угодья! - недовольно пробурчала я.
Тата вздохнул и сказал:
- Можешь ещё немного поиграть, а потом посмотрим, чем поужинать, - и на солому.
Хотя "на солому" звучало заманчиво, я знала, что никакой соломы тата в комнату не принесёт, это просто означает, что мы ляжем спать. Я развязала ленты на косичках и аккуратно, как только могла, намотала их на железную трубку на спинке маминой-папиной кровати. Мама всегда так делала, и утром ленты были совсем гладкими, так что гладить их не требовалось. Конечно, у нас имелся электрический утюг, но он был не в порядке, из-за него часто перегорали пробки, и тогда тате приходилось при свечах долго возиться с проволочками. Хороший ребёнок, к тому же "товарищ ребёнок", не станет ссориться из-за пустяка! Я аккуратно положила мамины украшения обратно в ящик тумбочки у кровати и сама себя похвалила: "Товарищ ребёнок, это заслуживает благодарности!" Мама сказала бы, наверное, иначе: "Гляди-ка, молодец дочка!", но она ведь не знала, что я уже была "товарищ". И если говорить совсем честно, то, может, она даже рассердилась бы, что я без разрешения брала её бусы и брошки и надевала на себя.
Вдруг я почувствовала мамин запах. Пахло возле ночной тумбочки и во всей спальне - такой запах у неё бывал во время праздников и дней рождений. Такой тонкий и мягкий, и немножко цветочный и клубничный…
- Тата, тата! - крикнула я, вбегая в другую комнату. - Мама скоро вернётся домой, её запах уже здесь!
Рука таты повисла в воздухе над счётами.
- Где? Что ты болтаешь!
Когда мы с ним вошли в спальню, запах чувствовался как-то слабее.
- Мм-мм… Я не чувствую никакого запаха, - признался тата.
- Понюхай возле тумбочки!
Папа нагнулся и стал нюхать воздух, как охотничья собака.
- Немножко вроде бы пахнет одеколоном, - сказал он. - Может, ты какую-нибудь бутылочку случайно разбила?
Тата выдвинул ящик тумбочки, но никакой бутылочки не обнаружил. А запах уже почти исчез.
- Дело пахнет так, что тебе пора на боковую! - сказал тата и плотно задёрнул оконные гардины. - Мне надо подсчитать кое-какие школьные счета, потом я тоже лягу.
Странно, что тата не унюхал этот запах! С его большим носом гораздо легче нюхать, чем с моим носиком, который был таким маленьким, что сам тата называл его "кнопочкой". Но когда я, обняв Кати, легла в постель и послушно повернулась на правый бок, почувствовала ещё раз над своей головой облачко этого запаха. Мама не могла быть далеко!
Дома в одиночестве
В комнате было ещё так сумрачно, лицо девушки на потолке было тёмным, как и её шляпа, но папина постель была пустой. Я прислушалась: может, он так ловко залез под одеяло, что я его просто не видела?
- Тата!
Ни ответа, ни привета. Неужели он уже ушел в школу? Часов я пока как следует не знала, но дребезжание будильника наверняка услышала бы. Или ещё ночь?
- Т-тата, уу-уу!
Из кухни послышались звуки - Сирка поднялась на ноги, потянулась, громко зевая, и пошла, постукивая коготками о пол, к двери комнаты. Хорошо хотя бы то, что собака в доме - но вот куда мог запропаститься тата? От страха в животе сделалось холодно, а по ногам наверх побежали, как муравьи, мурашки страха: а вдруг чёрные дядьки ночью увезли тату?
Что же будет? Как мы с Сиркой вдвоём станем жить? Или… а вдруг тата, как Туям, ушёл в лес… умирать?
Ноги у меня дрожали, когда я вылезала из кроватки. Я только недавно научилась перелезать через боковую перекладину, и обычно утренние процедуры начинались с того, что мама или тата, вынимая из кроватки, первым делом поднимали меня вверх и ставили возле неё на барсучью шкуру. Сама я вылезала, если только мне вдруг приспичило на горшок или если хотела послушать, о чём взрослые говорят в гостиной.