– Но все же, бабуль, – включилась в разговор Татка, – согласись, что ничего плохого нет в драгоценностях, особенно если они старинные и фамильные, то есть перешли к кому-то от пра-пра-прабабушек. И это тоже своего рода память о людях, которые их носили. Ну, если, конечно, из-за них никого не убивали и если они не ворованные. Эти случаи я не беру. Так что, бабуль, твой аскетизм в этом плане не показателен. И кстати говоря, фамильные драгоценности с их материальным эквивалентом в трудные времена могут спасти от голода, например, потому что их можно продать и купить на эти деньги еду. То есть польза драгоценностей очевидна.
– Знаешь, Тат, по-моему, продавать фамильные драгоценности за хлеб – последнее дело, – возразила Ольга.
– Олечка, когда речь идет о том, чтобы накормить детей, – все продашь! – поддержала Тату тетя Зоя.
– Иногда фамильная драгоценность настолько значима для семьи, что продать ее – все равно, что предать память, – подал голос Ольгин муж, показав, что он участвует в разговоре на стороне жены.
– И все-таки, – повернулся к нему Дима, – по-вашему, что правильнее – сохранить фамильную реликвию ценой жизни или спасти жизнь, пожертвовав реликвией?
– Ну, это смотря о чьей жизни идет речь.
– Например? Поясните, пожалуйста!
– Дима! Не кипятись! – Тата подергала Диму за рукав.
– Слава, не спорь! – вполголоса сказала Ольга на ухо мужу.
– Ну почему же… я отвечу. Если спасать кого-то, то – да, это благородный поступок. А если себя…
– Получается так: черт с ней, с вещью, зато тебя я спасу! Но: черт с ним, со мной, зато вещь я сохраню! Значит, свою жизнь надо ценить меньше вещи? Или меньше чужой жизни?
– Дима, Дима! Не горячись так!
– Я просто хочу понять, что лучше – отдать вещь за жизнь или жизнь за вещь?
– Ну, тут нельзя ответить однозначно, пойми. В жизни бывают всякие ситуации. Любой вариант может быть выбран в зависимости от обстоятельств.
– Дим, папа прав. Нет единого ответа.
– С фамильными драгоценностями все ясно, – вступила в разговор Ася. – Меня интересует другое – как быть, если их нет?
– В этом случае, надо вести себя благородно, гордо, честно, – назидательно сказала Ольга.
– А в первом случае не надо? – уточнила Ася.
– Нет… – смешалась Ольга. – Надо всегда. Но если ситуация критическая… и ничего невозможно сделать, чтобы облегчить положение… нет материальных источников… то надо вести себя так, чтобы потомки… чтобы никому за тебя не было стыдно.
– Мама, ты опять сама себе противоречишь. Значит, если есть материальные источники, то не надо вести себя так, чтобы потомкам не было стыдно?
– Ася! Что ты ко мне цепляешься?
– Ася! – включился отец, – мама имела в виду, что в трудной безвыходной ситуации надо вести себя достойно, чтобы потомки…
– Папа! Вы с мамой, как на трибуне! "Надо вести себя достойно!" "Потомки!" Это все слова! Их говорить легко! А на самом деле очень трудно знать, что ты сейчас умрешь, а кто-нибудь когда-нибудь, очень нескоро, неизвестно когда, будет тобой гордиться. Но ты этого не узнаешь и не услышишь.
– А ты считаешь, лучше умереть, зная, что кто-нибудь когда-нибудь будет тебя стыдиться?
– Да я не об этом! Я совершенно о другом!
– О чем же?
– О том, как быть, если нет материальных ценностей, а есть только духовные. И можно ли их продавать, как материальные, ради того, чтобы выжить?
– Ась, ты о чем, я не понимаю?
– Что тут непонятного? Вот, например, писать доносы на своих друзей и знакомых, подписывать всякие показания…
– Чтобы выжить?
– Да, чтобы выжить. Дядь Жень, а вы что думаете? И бабуля, и тетя Зоя… А то мы тут спорим, а вы молчите.
– Ну, наконец-то вы о нас вспомнили!
– Дядь Жень! Мы не забывали!
– Да я шучу, шучу, Асенька! Мы молчим, потому что нам очень интересно вас слушать. Но я вам так скажу. Люди бывают разные – сильные, слабые… И твердые убеждения могут быть смяты, как бумажка. И ценности духовные тоже могут быть отброшены, как хлам.
– Дядь Жень, можно я сформулирую?
– Давай, Дима, формулируй.
– Мне кажется, что духовные ценности беречь тяжелее, чем материальные. Потому что продать драгоценности, чтобы спасти жизнь – это может быть благородно. А предать друзей – это всегда под лость.
– Димка, Димка, мыслишь ты правильно, – сказала тетя Зоя. – Но в жизни все бывает так перемешано… Сколько честнейших людей готовы были подписать, что угодно, чтобы спасти своих близких. Или просто не выдерживали пыток – моральных или физических, не имеет значения. И нельзя их осуждать за это. Дай Бог, чтобы вам не довелось испытать ваши формулировки на такой практике, какая выпала нам.
– Да, Зоинька, ты права… – вздохнула Аглая. – А вам, ребятки, я поясню, что я имела в виду, когда начала разговор. Я и не думала, что вы у нас такие философы. Не оставим мы вам фамильных драгоценностей, вы уж простите нас за это. Не накопили, не наработали. Но зато вы можете гордиться нами – мы, старики, сделали все, чтобы вам не стыдно было носить наши фамилии.
Ася подняла глаза и поймала предостерегающий тети-Зоин взгляд. Но она уже не могла остановиться.
– Бабуль, а вот если случается, что кто-то из семьи опозорил свою фамилию, предал, донес или что-то в этом духе – бывает же такое. И это становится известно некоторым членам семьи. Как быть тогда? Рассказывать всем? Аглая не ожидала такого вопроса – видно было, что на эту тему она раньше никогда не думала.
– Даже не знаю, что тебе сказать, Ася. Это, наверное, ужасная трагедия для семьи. Но, пожалуй, скрывать это нельзя. Такой человек обязан ответить за свое поведение.
– А если это стало известно после его смерти? Вот он жил, никто ничего не знал, а потом вдруг все обнаружилось. Как тогда?
– Ась, что ты пристала к бабушке? Откуда она знает? – недовольным голосом сказала Ольга.
– Нет, ну все-таки, мне интересно, что бабуля думает по этому поводу.
– Я думаю, что в любом случае правда должна быть раскрыта. Пусть все знают имя предателя. Чтобы не думать на кого-то другого.
– И что? Все узнают, что такой-то человек, оказывается, был предателем, но он уже умер! Значит, отвечать за него своим опозоренным именем будут его родные? Аглая удивленно смотрела на внучку.
– Ты имеешь в виду что-то конкретное, Асенька?
– Н-нет, – смутилась Ася, – я просто хочу узнать твое мнение.
Аглая перевела взгляд с Аси на Ольгу, на зятя, на Тату с Димой, на Евгения Павловича. Поймав Зоин взгляд, Аглая пристально посмотрела ей в глаза.
– Боже мой! – вдруг тихо произнесла она, побледнев.
– Что, Аглаша? Что с тобой? Сердце?
– Бабулечка! Не волнуйся!
– Мама, что произошло?
– Ничего, ничего, все в порядке.
– Вот твой нитроглицерин, прими скорей.
Через некоторое время Аглая почувствовала себя лучше.
– Все, отпустило. Так вот, Асенька, я тебе хочу ответить.
– Бабуль, не надо, пожалуйста, я уже сама не рада… прости меня!
– Нет, Асенька, надо! Я хочу ответить! Если в семье… случается такое… то… поскольку этот человек… при жизни… – Аглая тяжело дышала и поэтому говорила с остановками, – не нашел в себе… мужества… открыто признаться в своей… подлости… и ответить за нее… и понести наказание…то он…должен быть… вычеркнут из памяти… семьи… как будто его вообще не было! Никогда! Аглая помолчала, пытаясь отдышаться.
– Но все, что я говорила о фамильных ценностях…остается в силе.
Дядя Женя поднял бокал с нарзаном:
– Так, друзья мои, давайте-ка вспомним, что вообще-то у нас сегодня не собрание, а Аськин юбилей! Наполните свои рюмки, бокалы и фужеры!
* * *
– Как ты думаешь, она догадалась? – спрашивала потом Ася у тети Зои.
– Не знаю, Асенька, не могу понять. Но похоже, что да.
– Скорей всего, она заподозрила, но не была уверена в своей догадке, – предположил дядя Женя.
– Может, она давно уже об этом думала?
– Нет, вряд ли. Я бы знала об этом. Но уточнять мы не будем.
– Не будем.
* * *
Аглая прожила еще пять лет. За все это время она ни разу, ни в одном разговоре, не упомянула имени своей сестры.
Варианты развития случайных событий
"Вниманию пассажиров! Электропоезд Москва -
В Студены отправится с четвертого пути в семь часов двадцать минут. Повторяю!"
Пассажиры быстро заполняли электричку, с привычной ловкостью закидывая наверх огромные, пыльные, обвязанные ремнями сумки, мешки и клеенчатые котомки. Остальной багаж они ставили под сиденья, под ноги и куда придется. Народ все прибывал, и Вера порадовалась, что она уже сидит у окна. Вскоре почти все места были заняты крепкими тетками с обветренными лицами. Похоже, что они приезжали торговать на рынке, и сейчас, довольные результатом, возвращались домой. Женщины перекликались, подкалывали друг друга, вспоминали, как шла торговля. "Расскажи, расскажи, как ты ему сдачу с полтинника сотнями дала". "А ко мне тут одна подходит, почем, говорит, грудиночка. Я говорю – это лопатка с хрящом. А она мне – я не первый год мясо покупаю, знаю, наверное, что такое грудинка и лопатка". "А я, смотри, какой халат купила. У этого, как его, ну Ахмед такой, бритый. Ух, какой. Цветастый! И почем? А че ж мне не сказала, я б тоже купила. – А у него только один был". В вагоне было шумно, и пахло многолюдьем.
Электричка, наконец, вздрогнула, дернулась и, медленно набирая ход, отправилась в путь. Мало-помалу пассажирки унялись. Одни достали из сумок хлеб, колбасу, термосы с чаем и завтракали; другие дремали, прислонив головы к окну или к плечу соседки, третьи тихо разговаривали.
Вера отвернулась к окну. Там тянулся обычный придорожный пейзаж – массивные промышленные грязновато-бетонные блоки с редкими вертикальными прорезями вместо окон, про которые даже не хотелось знать – склады это или что-то другое; отцепленные вагоны с какими-то отметками на боках, груженые пыльным углем; потемневшие от старости, осевшие деревянные дома, серые пятиэтажки, розоватые "продмаги", стекляшки "булочных" и "трикотажа".
Последнее время Вера пребывала в смутном настроении. Она была недовольна собой и всем, что ее окружало. Хотя толком сформулировать, что именно было плохо в ее жизни, у Веры не получалось. И это тоже ее раздражало. Но что-то было не так, и это "что-то" перевешивало все плюсы и преимущества ее стабильного существования. Как-то все надоело. Ничто не радует. Все одно и то же каждый день, жизнь проходит, ничего не случается, а то, что случается – абсолютно не трогает, не задевает, не волнует, ну, может быть, ненадолго. Но если честно, то – нет, не волнует. Все по инерции. Надо что-то менять. Уехать куда-нибудь. Куда? Не знаю. Куда-нибудь. Вырваться из этого затхлого круга. Бросить все. Начать сначала. Иначе. Не знаю, как. Но по-другому.
Такие внутренние монологи постоянно звучали в Вериной голове. Стоило ей перестать думать о делах, как между мыслями появлялся некий свободный промежуточек, который тут же заполнялся этим назойливым "Все надоело, надо что-то менять". Настроение от этого еще больше портилось, потому что она никуда ни уезжала, ничего не предпринимала, и никаких перемен не происходило.
И вот теперь Вера сидела в переполненной электричке, которая везла ее в некий – четыре часа езды, потом сорок минут на автобусе и сколько-то километров пешком – городишко на Оке. Этот городишко давно уже отошел в область воспоминаний, из которых Вера сотворила себе легенду. Там был закат в яблоневом саду, взгляды, руки, губы, падающие звезды – весь романтический набор первой студенческой летней "практики". И хотя известно, что поздняя явь губительна для легенд, Вера уже около двух часов пребывала в необычном состоянии – сознательного совершения безрассудства, единственным объяснением которого служат слова – так надо.
За время пути состав пассажиров немного сменился. Вместо дородной тетки рядом с Верой теперь сидел худой старик с впалыми щеками, заросшими седой щетиной. От его брезентового плаща пахло дождем и землей. На коленях у него стояла старая потертая черная сумка, которая время от времени сползала то в одну то в другую сторону, и он ее поправлял и устанавливал поудобнее. Напротив Веры у окна оказался мужчина лет сорока. "Ничего особенного. Хотя… Нет, не мой тип. Но что-то в нем есть…" Рукава его фланелевой в синюю клетку рубашки были закатаны до локтя, открывая сильные предплечья с легким загаром, как у человека, загоравшего не специально. Он сидел, спрятав ладони подмышками. "Наверно у него въевшееся машинное масло под ногтями и один палец деформирован", – принялась фантазировать Вера. – "Например, его зажало станком". Мужчина взглянул на часы, и обнаружилось, что ладони у него опрятные, ногти в порядке, пальцы все на месте. "Ладно, значит ты не механик по моторам. Тогда кто? Инженер какой-нибудь. Господи, чем я занимаюсь" – мысленно рассмеялась Вера. Мужчина, очевидно, заметил ее интерес, хотя не понял, чем он вызван. Он с легким недоумением взглянул на свои ладони и не найдя ничего стоящего внимания, снова скрестил руки на груди. Вера смутилась и отвернулась к окну.
Вдруг ее левой руки коснулось что-то холодное и одновременно пушистое. Из черной сумки, стоявшей на коленях у старика, высунулась черная мордочка щенка и ткнулась Вере в руку.
– Ах ты какой славненький, ты мой хороший песик!
Щенок тут же попытался целиком выбраться из сумки и забраться к Вере на руки. Старик запихнул щенка обратно в сумку, но Вера протянула руку и стала гладить пушистую большелобую голову с чуть опущенными на концах ушками. Мужчина тоже наклонился к сумке.
Хорошая псинка. Сколько ему? Месяца два?
– Два и неделя. У меня дочка в Москве. У них Жулька ощенилась. А внучка сейчас у меня. Со старухой. Обрадуется. А потом я его себе оставлю. А то моя-то Альма сдохла, мать ихней Жульки. Вот так вот. Такие дела.
Старик скупо – не привык много говорить, а тут – вишь! – разговорился, погладил щенка по голове. – Ну, хватит, полезай. Давай, давай.
– А у моих ребят тоже пес. Дворняга, – одобрительно сказал мужчина. – Нашли его щенком, зимой. Кто – то его выкинул, он уж даже не пищал. Мы его выходили, вон какой пес стал. Ему уж пять лет скоро.
– А сколько твоим? – спросил старик.
– Старшему будет двенадцать. Младшему девять.
– Большие. А моей внучке еще четырех нет, три годочка вон в апреле стукнуло.
– Маленькая еще.
– Да-к, маленькая. Хорошая, – старик опять скупо улыбнулся.
Во время этой беседы Вера как следует разглядела своего попутчика напротив. Нет, не интересный. Без затей. Обычный. И голос никакой, в толпе не различишь. Глаза серые или голубые? Скорее серые. Губы… да, не бесформенные. Наверно мягкие и теплые. Как у коня. Она представила, что дает ему пучок травы и он мягкими и теплыми губами берет ее с Вериной ладони. Она чуть не рассмеялась вслух. В общем, заурядный, простой мужик. Не урод. По-своему даже красив, расщедрилась Вера, но…грубоват, остановила она себя. Наверно, он Коля.
Старик поднялся – "ну, будьте здоровы", направился к выходу. Теперь они остались вдвоем друг напротив друга.
– Куда вы едете?
– А, так, – Вера махнула рукой. – А вы?
– А я еду…Дед звал. Огород… вообще по хозяйству. Ему трудно.
– A-а. Понятно.
– Вы до Студен?
– Да, до Студен.
– Я тоже. А потом на автобусе. А может на попутке. Если долго не будет.
– Мне тоже надо на автобус. Не помню какой. Но найду.
– Найдем! Я помогу.
Вера улыбнулась.
– А как зовут – то вас? – неожиданно спросил мужчина.
– Вера, – ответила она просто.
– Вера, – повторил он. – Вроде и ни к чему, да? А захотелось узнать ваше имя.
"Ну а тебя-то как зовут? Спросить? Или не спрашивать?". И только она открыла рот, чтобы спросить его, как он сказал:
– А я Николай, Коля.
– Правда? – ахнула Вера.
– Да. А что? – удивился он.
– Да нет, ничего ("не объяснять же ему…а то еще решит, что я всю дорогу только об этом…"). И тут же вопреки себе сказала:
– Просто я почему-то подумала, что вас зовут Коля.
Она ждала, что он скажет "Здорово, неужели. Надо же". Но он помолчал, посмотрел на нее и произнес:
– Значит, угадали.
Вере понравилось, как он это сказал. Мелькнула мысль, что этот момент запомнится. Какое-то время они ехали молча. Вскоре бабки стали суетиться, доставать свои мешки и тюки, и выстроились в проходе.
– Вот и Студены, – сказал Николай. – Приехали.
На пыльной привокзальной площади стояло несколько автобусов.
– Вот моя "тройка". Ну, пойдемте искать ваш.
– Знаете, Николай, не надо. А то уйдет ваша тройка, и как вы будете добираться?
– Пойдем, пойдем, вам куда надо?
– До Соснянки. Знаете такую?
– Слышал. Сейчас найдем.
– Спасибо, Николай, – твердо сказала Вера. – Я сама. Езжайте.
Он поставил рюкзак на землю, не торопясь расслабил туго стянутый шнур, достал из рюкзака большое зеленое яблоко с красным боком. Подбросил его. Поймал.
– Это вам.
– Ой, что вы, спасибо!
Яблоко с трудом уместилось на Вериной ладони.
Они постояли, глядя друг на друга.
– Ну что вам сказать? Поехали со мной, а?