- Знакомое ощущение, - рассмеялась она. - Хорошо, вернемся в номер… Смотри, репортеры!
Он вздрогнул и втянул голову в плечи, словно черепаха, прячущаяся от врагов. Девушка озорно рассмеялась.
- Ну что ты, в самом деле? Это я пошутила так… Извини, если напугала.
- Шуточки у тебя, однако, - обиделся он, - Это даже не смешно… Так и до мании преследования недолго. Все, хватит с меня балконов, на которых ты виден любому зеваке… Бери бутылки с вином, я беру плед и стаканы, и возвращаемся в номер… Там хоть окна зашторить можно.
Когда девушка ушла, Филимошин прошел в ванную комнату и долго стоял под душем, попеременно чередуя то горячую, то холодную воду. Но настроение, испорченное нахальным коллегой, не улучшалось.
"Завтра я ему покажу, как за мной шпионить, - говорил себе Филимошин. - Я ему… О! Может, статью про него написать? Фельетон такой злобный? А что, хорошая мысль. Пусть на себе испытает, каково это, когда на тебя ведро грязи выливают. Сразу журналистскую этику вспомнит… Эх, молодежь пошла, совести ни на грош нет… Но я ему вправлю мозги, я ему…"
Гнев Филимошина был искренен и праведен. Он ни на секунду не отождествлял себя с нахальным юнцом, уже позабыв, что еще вчера ему льстило восхищенное обожание Евдокимова, кумиром и образцом для подражания которого он являлся. Соринка в чужом глазу была куда заметней острому взгляду журналиста, чем бревно в собственном. А собственная обида была несравнимо пронзительнее, чем все, нанесенные им самим.
"Дерьмо молодое! - возмущался Филимошин, - Вместо того, чтобы нести людям пользу, он оттачивает на мне свои филерские способности. Это он что, таким образом демонстрирует мне свое умение? Ну, завтра я оценю это "умение" и ему четко определю границы между тем, что можно расследовать, а что нельзя".
И тут Филимошин глубоко задумался, пытаясь сформулировать этот параграф завтрашней взбучки. Он долго мерил номер шагами, разделяя дозволенное в журналистике и недозволенное, но к какому-нибудь конкретному выводу придти так и не смог. У Филимошина получалось, что расследовать и публиковать можно все, что заинтересовало, кроме рассказов о нем, Филимошине. Нет, по большому счету, о нем тоже можно было рассказывать, но только с его слов, в виде интервью и с его подписями после ознакомления на каждом листе. Если читателям это интересно, Филимошин был готов на это пойти, но что бы, во-первых, его изучали друзья, а во-вторых, при его непосредственном участии и контроле. Разумеется, это делалось бы не ради бахвальства или из желания выглядеть хорошо в глазах общественности, а исключительно во избежание ошибок, недоразумений, неточностей, субъективного мнения и происков врагов.
От этих мыслей Филимошина отвлек телефонный звонок. Он некоторое время задумчиво смотрел на телефон, размышляя, брать трубку или нет, но все же взял.
- Женя? - услышал он голос редактора. - Ты спишь, что ли? Что к телефону не подходишь?
- Заснешь тут, - проворчал Филимошин. - Завтра у вас в штате будет недоставать одного сотрудника, Семен Павлович. Я собственноручно задушу негодяя Евдокимова.
- Чем же он тебе так насолил? - вкрадчиво спросил редактор, и Филимошин понял, что пройдоха-репортер уже успел побывать у него.
- Сами знаете чем, - ворчливо отозвался он. - Совсем обнаглела молодежь. И сами не работают, и другим мешают. Нашел чем заниматься! Время ему девать некуда…
- Все мы когда-то начинали, - усмехнулся редактор. - Чего ж его бранить? Он с тебя пример берет, повсюду за тобой хвостиком увивается, едва ли в рот не заглядывает. Ты бы его не гнал, а к делу приспосабливал. Парень хваткий, из него толк выйдет. А чем ты не наставник? Опытный, тертый, даже битый, пора бы уже и опыт молодежи передавать. Не будь эгоистом, Женя - присмотри за парнем. Заодно и помощника получишь…
- Таких помощников розгами пороть надо, - сказал Филимошин. - Сколько раз добром просил: уйди от меня, не мешай, но он же настырный, как таракан… Ох, его счастье, что не попался он мне под горячую руку!
- Все хорошо, что хорошо кончается, - заметил редактор, - А как твое расследование продвигается? Как скоро результатов ждать?
- Так я же отдал вам статью, - удивился Филимошин. - Завтра-послезавтра еще материалов поднаберу и сделаю продолжение.
- Я не про это расследование. Эта статья прекрасна - спору нет. Как раз то, что я от тебя ожидал. Тираж разойдется молниеносно… Но я про другое твое расследование. С певицей.
- Ах, с певицей, - смутился Филимошин. - Тут вот какое дело… Тут все несколько запутанней, чем я предполагал. Понадобится еще время…
- Она же послезавтра уезжает, - напомнил редактор. - Тянуть нельзя. Может, Евдокимова к делу подключить? Пускай парень "в окрестностях пошукает", может, что и найдет. Не мешая тебе, а так… параллельно…
- Нет! - быстро отверг Филимошин. - Вот этого не надо… Понимаете, Семен Павлович, все не так просто… Информация очень противоречивая, требующая тщательной проверки…
- Кончай темнить, - прервал его редактор, - говори прямо - что там не так?
- В общем… Я думаю, что информация не подтвердилась, - решился Филимошин. - Не связан ее приезд с группировкой Березкина.
- Постой, постой… Что значит "не связан"?! Контракт с ее импресарио кто подписывал? А "крыша" у них кто?.. Вот то-то же… Налицо явная махинация по отмыванию денег. К тому же она явно хорошо знакома с Врублевским. Евдокимов даже сделал их снимки… Да и ты делал… Что тебе еще нужно? Факты налицо, их хватит даже на самого отъявленного скептика. Требуется мелочь - красиво и талантливо все проанализировать и описать. Что тебя смущает?
- Все и проще, и сложнее. Они не связаны деньгами. Врублевский и Александрина-Лунева были знакомы много раньше. Несколько лет назад они были… друзьями. Потом расстались и встретились вновь только сейчас. Никакого предварительного сговора.
- Да как же "никакого"?! - возмущенно завопил редактор. - Тут все ясно, как божий день! Тем более, что они были знакомы раньше! Они даже в суд на нас подать не смогут, а если и подадут, то ничего не добьются. Тут факты! Фак-ты! Это же материал не для одной статьи, а для целой серии. "Пропаганда криминального образа жизни!", "Тиражирование криминальных идей и взглядов", "Молодежь пытаются увлечь уголовной романтикой". Ты хочешь, чтобы они проповедовали свой образ жизни? Развращали нашу молодежь? Захватывали шоу- бизнес? И ведь это только идеологическая подоплека! Дело пахнет перекачкой криминальных денег. Стоит только копнуть поглубже, и все эти странные, якобы "прощальные" турне окажутся ничем иным, как сбором денег для "общака". Ты не хуже меня знаешь, что современные "общаки" - это не кубышка и не чугунок с деньгами. Это банки, фирмы, концерны, даже некоторые люди: художники, артисты, певцы, журна… Тьфу, черт, я от волнения даже заговариваться начал. Я хотел сказать: журналы и газеты… Не все, разумеется. И мы должны, просто обязаны дать всему этому отпор. Благо, время для этого подходящее: в центральных газетах как раз "волна" по этому поводу пошла. Мы же "в струю" попадем. Дай струю, Филимошин! Дай струю!
- Но это действительно не то, - слабо сопротивлялся Филимошин. - Она вполне честный человек…
- Не дай себя обмануть! Ты же знаешь, что в этом мире нет ни абсолютного зла, ни абсолютного добра, все относительно. Если бы все преступники имели отвратительные рожи и ослиные уши, было бы куда легче их разоблачать. Если бы они и облик имели соответствующий, то кто бы не увидел, с кем имеет дело? Но они рядятся в маски вполне порядочных людей. Ты же журналист, ты должен сорвать эти маски, разоблачать зло, показывать людям настоящую правду, а не ту, которая есть. В том-то вся и доблесть, что бы пересилить себя, выйти на бой несмотря на сомнения, биться со злом во всех его проявлениях, до последнего дыхания, не раздумывая, не робея! - чувствовалось, что на редактора снизошло вдохновение. Удачные разоблачения последних дней буквально окрылили его, вознося к грезам о невиданном тираже.
- Но если все относительно и абсолютного зла нет, то получается, что в каждом человеке есть что-то плохое и что-то хорошее, - устало сказал Филимошин. - Может быть, не стоит отыскивать зло и бороться с ним, а просто увидеть в людях и в жизни хорошее, попытаться показать его и умножить? А так получается, что охаять можно любого…
- Да! Да! Да! - заорал довольный редактор. - В том-то вся и прелесть! Наша работа вечна! Сенсации и разоблачения никогда не перестанут быть актуальны и интересны! Кто будет читать про что-то "хорошее"? Что ты под этим подразумеваешь? Слюнки и сопельки? Чушь! Кто сказал, что в раздоре нет правды? В споре рождается истина! Зло - это интересно, добро - это обыденность… Но оставим громкие слова. Я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь о том, что в основе нашей работы лежит обязанность говорить людям правду, объективную правду. Мы это и делаем, только подаем ее в наиболее интересном виде. Кого интересуют сухие факты? Мы же это делаем не ради себя, а ради людей.
- Насколько помню, ни одна подлость на земле не была сделана из "меркантильных интересов", - сказал Филимошин. - Все убийства, войны, предательства, репрессии начинались "во благо народа", "во имя Бога", "во имя революции, перестройки, реформ" или, на худой конец, ради жены и детей… Не знаю, Семен Павлович… Мой нюх никогда меня не подводил… И сейчас…
- Вот именно, что "никогда не подводил", - подтвердил редактор. - Ведь почувствовал ты что-то, когда взялся за это дело, начал его… Значит, было предчувствие? Так не останавливайся же на полдороге!
- Но…
- Послушай, - рассердился редактор, - полчаса назад у меня сидел Евдокимов и слезно умолял позволить ему самому написать об этом. Я не только отговорил его, но и запретил вмешиваться в проводимое тобой расследование. А сейчас я начинаю задумываться: не зря ли я это сделал? Евдокимов - молодой, обещающий репортер и его уже давно пора выводить "на первую полосу". Может быть, эта статья и будет началом его карьеры, его "звездным часом"? Ты не можешь или не хочешь, так почему бы другим эту возможность не дать?
- Евдокимову?! - взвился Филимошин. - Да он даже некролог написать не в состоянии. Это - приложение к фотоаппарату, а не репортер. У него кроме наглости и нахрапистости других талантов сроду не было. Лезут в журналистику все, кому не лень, а обыватели судят обо всех разом… Скоро нас из-за таких вот Евдокимовых в один ряд с политиками ставить начнут. Благо, что "четвертая власть"… Ни в коем случае нельзя ему такие темы давать. Загубит все на корню. И себя дураком объявит, и нас на посмешище выставит. В таком деле грамотный подход нужен, тонкий, профессиональный…
- Все понимаю, - скорбно вздохнул редактор, - но время поджимает, а ты вдруг остановился на полпути… Я бы, конечно, хотел в этом деле твою руку увидеть, но раз ты пытаешься самоустраниться… Придется потерять в малом, но выиграть в большом. В крайнем случае, что-то в его статье подправим, что-то выкинем, что-то добавим. Короче - доработаем…
- Не получится "доработать" то, что он сделает, - заявил Филимошин. - Это то же самое, что из трактора напильником танк вытачивать. У Евдокимова есть определенный рубеж, за который он прыгнуть не в состоянии…
- Вот и возьмись за это дело сам. Я в тебя верю, сынок. Ты талантливый, ты - мастер, ты - Филимошин… Постарайся, Женя. Сделай забойный репортаж! Прижми им хвост так, чтобы глаза на лоб вылезли! Действуй, сынок! Я пока не ухожу из редакции. Сижу и жду твоего звонка. Понял?.. Как напишешь - позвони мне… А если все же откажешься, - он тяжело вздохнул, - придется подключать Евдокимова. Так или иначе, но завтра статья будет. Заваривается крутая каша, и мы не должны быть в стороне, тем более, что фактически мы ее и заварили. Мы должны очистить наш город от скверны… Или они очистят город от нас. Все. Я жду твоего звонка, Женя.
Филимошин опустил смолкшую трубку на рычаг и задумался. Заложив руки за спину, долго бродил взад- вперед по комнате, что-то бурча себе под нос, подошел к окну, отдернув штору, тоскливо уставился во мрак холодного весеннего вечера… И даже вздрогнул, разглядев в слабом свете фонарей зябко пританцовывающего на месте Евдокимова. Журналист терпеливо нес свой добровольный пост у входа в гостиницу, время от времени бросая вожделенные взгляды на горящие окна ресторана. Холодный ветерок явно навевал ему мечты о горячей чашке кофе, но мужественный "охотник за удачей" не позволял себе покинуть пост даже на минуту.
Брови Филимошина сошлись над переносицей, глаза заблестели, он направился было к выходу, но уже взявшись за дверную ручку, остановился.
- А вот кукиш тебе, поганец ты этакий! - злорадно прошептал он. - Я тебя по-другому сделаю. Ты у меня не от удушения, а от зависти сдохнешь!..
Он вернулся к столу, включил печатную машинку и бодро вывел заголовок: "Лебединая песня мафии, или под чью фонограмму поет Александрина". Подумал и добавил подзаголовок: "Хроника одного расследования"… И машинка затрещала длинными, автоматными очередями. Филимошин продолжал свой бой за правду…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Голова дурная, ты как всегда не даешь покоя моим ногам,
рано или поздно придет беда, ветер, ураган.
Дедов самосад не саднит нутро, бабкин самогон не дурманит сном
и уже в казенник дослал патрон тот, кто ждет давно…А.Розенбаум
- У тебя будут неприятности, - сказал Устинов. - Зря ты ему врезал. Это очень злопамятная сволочь… А начальство за нас никогда не заступается. У тебя будут неприятности, Сережа.
- Хуже уже не будет, - отмахнулся Сидоровский. - Да и не о том я думал, когда ему оплеуху отвешивал. Это же он, подонок, девчонку до самоубийства довел. Своей грязной, псевдоразоблачающей статьей… И что я вижу, когда входу в номер? Он плачет, но труп фотографирует! Ты понимаешь?! Плачет и фотографирует!
- А что ты от него ожидал? Мерзавчик, он и есть Мерзавчик. Рано или поздно это должно было именно так и закончиться… А вот врезал ты ему все же зря. Он ведь все равно не понял - за что… А у тебя будут неприятности.
- Начихать. Не впервой.
- Смотри, - пожал плечами Устинов, - тебе жить… Стало быть, ты уверен, что это было самоубийство?
- Самоубийство, - кивнул Сидоровский. - Весь вчерашний вечер она провела с Мер… с Филимошиным. Около десяти часов вечера она вернулась в номер, примерно в то же время к ней зашел импресарио. Они с полчаса обсуждали свои дела, причем она выражала желание задержаться в нашем городе еще на некоторое время. С его слов, она была весела, на редкость жизнерадостна, общительна. Импресарио это обрадовало - в последние месяцы она находилась в жуткой
депрессии… А в девять часов утра он принес ей утреннюю газету. В ней-то и была напечатана эта мерзость. Импресарио и не думал, что она на это так отреагирует. Подобная гадость бывала уже не раз… Она словно окаменела, увидев эту статью. Импресарио пообещал ей заняться этим делом лично, опубликовать опровержение, подать в суд, найти виновных, разобраться, и так далее… Она вышла в коридор, начала стучаться в один из номеров (потом я установил, что этот номер снимал Филимошин). Не получив ответа, вернулась к себе, под надуманным предлогом отделалась от импресарио и заперлась в номере. Импресарио хотел дать ей время придти в себя и полчаса не тревожил. Через тридцать минут постучался, но не получил ответа. Он забеспокоился, сбегал за обслугой, портье нашел запасные ключи от номера, открыл дверь… Они тут же вызвали врача, но было уже слишком поздно. Смертельная доза снотворного… И не только снотворного, ты бы видел, сколько там пустых бутылочек из-под лекарств. Помочь было уже нечем: мертвым промывание желудка особого облегчения не приносит… Я подозреваю, что, охотясь за сенсацией, Мерзавчик вскружил ей голову, а в ее состоянии любая мелочь воспринималась как трагедия, не то что такая подлость. Вот это и стало последней каплей.
- Полагаешь, влюбилась?
- Не знаю. Но иллюзия могла возникнуть. Филимошин красивый, здоровый мужик, язык хорошо подвешен, манеры благообразные, одевается со вкусом… Только один недостаток - Мерзавчик он… Ну, а человеку на грани нервного срыва много ли надо? Депрессия, плюс очень напряженные дни, интенсивная работа… Да, я думаю, что это самоубийство… А ему даже доведение до самоубийства не пришьешь, все слишком хлипко… Открутится и в этот раз. Вот я и не выдержал - врезал ему разок, от души…
- Да уж, от души, - с удовольствием вспомнил Устинов. - Бедняга всю мебель в номере сгреб…
- "Бедняга"! - передразнил Сидоровский. - Убийца он, а не "бедняга". И что самое поганое: он ничего так и не понял. Ни-чего. Для него это самоубийство не больше чем досадное недоразумение, несчастный случай, чуть-чуть покалывающий совесть… Если она у него вообще есть. Надо же: плачет и фотографирует! Вот я и засветил ему пленку… И самому ему тоже… засветил.
- Если он ничего не понял, то и смысла бить его не было. Теперь только вопли о "милицейском беспределе" начнутся, да карьеру себе подпортишь. Кроме удовольствия, ты ничего с этого не получил.
- Зато какое удовольствие! - подчеркнул Сидоровский. - А карьера… Я ж "вечный оперативник", Коля. Генералы, они в других семьях рождаются. Их, словно особые виды овощей, в тепличных условиях выводят. Там заранее каждому овощу табличку привешивают: "генерал выдающийся", "видный деятель государства Российского", "директор института особо умный"… А наш с тобой предел на бирочке с рождения обозначен: "майор обыкновенный". А выгонят… Я себе работу всегда найду. Опыт у меня немаленький, в лучших местах с руками оторвут. Может, так оно и было бы лучше, да сам уходить не хочу. Я - сыскарь, Коля. Сыскарь, от макушки до подметок. И люблю свою работу, хотя… подчас и ненавижу ее до зубовного скрежета…
На балкон гостиничного этажа, где они курили, ожидая окончания работы экспертов, заглянул встревоженный портье.
- Господин капитан, - обратился он к Сидоровскому, - помогите, пожалуйста. Там, внизу, в холле, один посетитель разбушевался. Рвется в номер к покойной… Сильно выпивши… Может быть, вы его знаете - некто Врублевский. Очень горячий молодой человек. Непременно хочет пройти. Говорит, что ему обязательно надо ее увидеть и проститься… Я уж объяснял, объяснял… Помогите…
- Врублевский? - прищурился капитан. - Пойдем, Коля, поможем утихомирить этого засранца…
- Послушай, может, не надо? - попытался остановить его Устинов. - Ты и так сегодня повоевал достаточно… Я не хотел говорить, но ты очень плохо выглядишь в последнее время. Работаешь на износ, и нервы у тебя уже не лучше чем у покойной Александрины… К тому же мы сейчас находимся здесь едва ли не в положении гражданских лиц - можно считать, что мы уже в командировке… Там есть кому пьяных вразумлять. Пусть этим постовые занимаются…
- Пойдем, пойдем, - потянул его за рукав Сидоровский. - Нам с этим поганцем по возвращении все равно работать придется… Лично я собираюсь вернуться. А ты?.. Вот и пойдем.