Влада прижалась к Саларьеву, вцепилась коготками в локоть; ее била мелкая дрожь. Все, им приходит конец, этот непонятный мальчик с самолетом и такими мягкими мягкими губами, как будто даже не совсем мужскими, ничегошеньки не сможет сделать.
Павел сиплым, севшим голосом спросил:
– Чего хотите? – И грозно прокашлялся.
Пацаненок грязно выругался – прозвучало это как заученный урок – и немного смущенно добавил:
– Денег хотим. Только отойдем подальше.
Страх сковывал Владу, она как будто ничего не видела, не различала слов, только слышала какой-то общий гул. А Павел, тот наоборот, собрался, превратился в зрение и слух. Вдалеке, за кромкой фонарного света, едва просматривалась темная фигура: кто-то контролировал происходящее, старательно кутаясь в тень. Пацаны сбавляли шаг – и неизвестный тут же замедлялся; они ускорялись, и он устремлялся вперед. Опытный учитель принимает зачет у студентов? Коллоквиум по уличному нападению? Тогда, ребята, будет вам сегодня низачот. Если б вы напали на Саларьева – без Влады, кто знает, как бы он повел себя. Но теперь он просто вынужден вас победить, вы не поняли друзья, ему деваться некуда.
Совершенно перестав бояться, Павел высвободил левую руку, продолжая правой поддерживать Владу; положил ладонь на плечо пацаненку, как взрослый – подростку.
– Ты чего это? – вздрогнул тот, и от ужаса дернул рукой; лезвие вспороло пуховик, мальчик окончательно перепугался, и стал по-настоящему опасен.
– Спокойно, спокойно, все нормально, куртку поменяем, не волнуйся…
Саларьев вел себя отечески заботливо, поглаживал мальчишку по плечу, и чувствовал, как тот сникает; воля начинающего вора была уже подавлена, он полностью и без остатка подчинялся Павлу.
– Ты, главное, не нервничай, мы все решим.
– А я ничего и не нервничаю! – с неуверенной злобой ответил грабитель.
И окончательно обмяк.
Они дошли до края площади и снова уперлись в безлюдную желтую трассу; через дорогу стразами сверкал спортивный комплекс; из глухой тени за ними наблюдал суровый педагог.
– Ну чё, – не попадая в тон, как в рукава, развязно потребовал мальчик, – давай.
– Что – давай? – как бы недоуменно переспросил Павел.
– Деньги давай, кошелек.
– Слушай, нет у меня кошелька. Просто деньги сунул в карман, и пошел.
– Кому другому расскажи.
– Да зачем мне врать?
– Давай.
– Погоди, а я с чем останусь?
– Ну послушай, ты чего. Как я без денег уйду? – Пацаненок почти умолял.
– Ладно, бери. – Павел сунул руку в карман, и, не вынимая портмоне, вылущил из него купюру. – Только я тебя прошу, подумай, стоит ли тебе этим делом заниматься.
Цапнув подачку, как щенки хватают на лету объедки, пацанята побежали в темноту, к учителю. А Павел потянул с собою Владу: быстрее, быстрей, пока не опомнились.
Влада благодарно подчинилась.
5
Шампанское в бокалах было синее, отсвечивало синим блузка Влады, им было хорошо, они смеялись. Страх кончился, осталась счастливая легкость. Пьяное шипение веселых пузырьков, страстный подростковый спор о пустяках, фразы, брошенные на полпути… Сквозь еле уловимые духи проступал весенний запах свежей кожи и едва-едва заметной тонкой пудры. Господи, чего он был лишен все эти годы… Влада с удовольствием поведала Саларьеву про то, как жила в Судаке и в Запорожье, про балетную школу и про гадского гада Семена, а Павел – про свое приазовское детство, и про рыбалку на камнях… Они поговорили обо всем, о друзьях, о деньгах, даже о политике, только об одну-единственную тему ударялись, как мячик об стену, и резко отлетали в сторону. Он, как партизан, молчал о Тате, а она – о Коле.
Надоедливый официант крутился бобиком, намекая, что смена закончена; они его не удостаивали взглядом, и он терпел, потому что заказ был солидный, чаевые ожидались полноценные; но в половину первого не выдержал и жертвенно всучил клиенту чек.
– А теперь пойдем к тебе? – просто, без кокетства и назойливой уклончивости спросила Влада. – Лучше прямо сейчас, а то я так напереживалась и сейчас напилась, еще часок – и от меня не будет никакого толку!
И Павел с облегчением сказал:
– Пойдем.
Физиология – как рацион; она предписана, извольте соблюдать. Отдавая дань физиологии, человек ведет себя как заводная кукла: предварительные ласки, прогрев мотора, коленвал, распределитель, впрыск. Все действия посчитаны, сценарий утвержден, путь от замысла до результата неизменен. Но внезапно кукла оживает. И больше не умеет ничего, безвольная, как бабочка при виде лампы. Лететь – нельзя, и не лететь – нельзя, погибнешь.
Тело перестало подчиняться. Оно жило своей отдельной жизнью, в него вошла чужая сила, влился световой поток, и нужно было донести поток до Влады.
Полагалось похвалить мужчину, изобразить полнейшее удовлетворение, но у Влады совершенно не осталось сил; она лежала, размягченная, прикрыв глаза. А Павел содрогался от потока мыслей; они врывались вирусной атакой: что это было? ничего похожего он не испытывал, прожил жизнь, ни разу не попробовав любви – не домашней упорядоченной процедуры, не пошлой медицинской камасутры – а любви – как же дальше жить?
– Требую продолжения банкета, – ласково шепнула Влада, и все вопросы разом обесточились, их не осталось.
В четыре Саларьев очнулся и больше не сумел уснуть. На душе было гадко и стыдно, несмотря на полное, беспримесное счастье. Женщина, та самая, лежала рядом, тихая, опустошенная, дышала невесомо. Он должен был вскипать от радости, а вместо этого испытывал тоску, как завравшийся школьник, которого поймали за руку. Все это подло и нечестно; там, за тысячу километров, есть другая женщина, с которой он сплелся корнями; он ей всю жизнь недодавал, сейчас это стало так ясно, а она все время смотрит на него и ждет, смотрит и ждет. Когда они ругаются, она сначала злится, сжимает маленькие кулачки, зрачки расширены, горят, ну просто кошка кошкой, а потом сама себя пугается, становится смешной, обиженной, и хочется ее погладить по головке. Но какое там! у Павла гонор, он продолжает хладнокровно обижать.
И вот он ее предает. Ее, которая была ему верна, надежна, навсегда. Но ведь он не искал свое новое счастье, просто перекоммутировались провода, и его настиг внезапный голос. Он не бегал за юбками, не косил по сторонам, всегда хотел одной-единственной любви, но не холодноватой, бытовой, а намагниченной, способной втянуть без остатка. Тата сама виновата, это она подготовила почву; если бы она владела тайной пола, он бы ни за что и никогда, но Тата этой тайной не владела.
И Павел стал припоминать, на что еще он может быть обижен. Покаянный настрой, как заслонка в печи, не давал раздражению вспыхнуть, но вот сверкнул один эпизод, от него подхватился другой: она отвадила его друзей, посуда на кухне копится, нарастает могильным холмом, Тата этого не замечает. И вообще ее единственная цель – надежность жизни, посторонний, унылый покой…
Он раскалял себя, как мог, но сквозь горячечное раздражение все равно струился холодок. И потому что все это напоминало детский лепет: а чего она? ей, значит, можно? И потому что нету никакого объяснения. Кроме невнятного слова любовь. Просто оказалось, что он Тату не любил. Никогда. Он ей симпатизировал. И только теперь это понял.
Никто ни в чем не виноват.
6
Ночь раздвигалась тяжело, как старые советские гардины. С четырех до шести в кромешной темноте кошачьим глазом сиял электрический таймер; в шесть проступили очертания вещей – шкаф, неуклюжее кресло, торшер; к девяти рассвело, и в одну минуту все переменилось. С неба словно содрали наклейку, оно оказалось отчаянно синим, а в самой его сердцевине белым искусственным светом светило луженое солнце. Сразу стало по-весеннему спокойно, безмятежно; муки совести остались позади, сердце пело, впереди был целый день невероятного и незаслуженного счастья.
Но опять зазвонил телефон. Точнее, замычал, удушенный гостиничной подушкой. Влада открыла глаза; полминуты смотрела ошарашенно, бессмысленно, как кукла, потом очнулась, приказала:
– Не смотри! я не прибрана! – использовав старое, книжное слово, она засмеялась. – Посмотришь, как выйду из ванной!
Павел сделал вид, что послушался, прикрыл глаза. Влада выудила телефон, зорко опознала номер, недовольно покачала головой и решительно скользнула на пол. На звонок ответила только после того, как защелкнулась дверь ванной комнаты.
– Бубубу, – загудела невнятная речь.
Слов он разобрать не мог, но интонация ему не нравилась, ловкая увертливая воркотня; кажется, она боится Старобахина. Ну конечно, денежный мешок. Заподозрит нехорошее, и может снять с довольствия. А к бедности мы не привыкли. Мы привыкли жить на всем готовом… стоп! Ревновать нехорошо. Ревновать не полагается. Кто ты такой, чтобы ее ревновать?
Влада вышла из душа нескоро; в местном вафельном халатике, смешная; волосы уже просушены, уложены, вокруг нее клубятся запахи шампуней, гелей, ничего тяжелого и плотного, только воздушная свежесть. Павел, как ни пересиливал себя, не удержался:
– Что, муж позвонил? Контролирует?
– Ой какие мы ревнивые. Ты, Павел, лучше посмотри на время… не нет, а да, ты посмотри и немного подумай. В Москве теперь который час? Ну то-то. Мама мне звонила, понимаешь? Мама. Ты чем ревновать без толку, вставай, пойдем покушаем.
Он не выносил народные словечки типа кушай, яичко, картошечка; но Влада говорила так забавно, так беспечно, что в ответ хотелось улыбаться, широко, до ушей.
– Погоди, я быстро, я в два счета.
В большой и холодной столовой, почавкивая, завтракали несколько китайцев. Влада неохотно ковыряла вилкой в яичнице; здешнее меню – глазунья и вареные сосиски – было ей не по вкусу; хоть бы йогурт предложили, что ли.
Они оба молчали, но не так, как играют в молчанку супруги, давным-давно проговорившие все темы и потерявшие взаимный интерес, словно стершиеся друг о друга. То Влада с ласковым домашним интересом смотрела на Павла, как будто что-то хотела спросить, но не решалась, то Павел на нее, с отцовским умилением, им было вместе хорошо и тихо, только есть все это было невозможно.
В конце концов Влада сказала:
– Объявляю разгрузочный день. Как минимум, разгрузочное утро. А какие у нас творческие планы? Ты уже придумал, что мы будем делать?
Нет, Павел про это не думал. А думал совершенно про другое. И Влада должна была бы знать – про что. Но быстро, как пароль, отбарабанил:
– Говорят, что за городом есть какие-то Столбы. Чудо из чудес. Поедем?
– А почему бы и нет?
И тут зазвонил телефон. Его, а не ее. Он вздрогнул: Татьяна? Так не вовремя? Однако это была не жена.
7
– Историк? Ау. Ты меня слышишь?
– Слышу, Миша. Как говорят военные, докладываю громко и голосом: Аллу доставил в целости и сохранности.
При имени Алла Влада нарочито поморщилась.
– Да при чем здесь Алла. При чем тут она, а? С ней порядок, мы уже вчера поговорили. Неет, тут дело гораздо серьезней.
– И в чем его серьезность?
Павел зажал трубку рукой, страдальчески улыбнулся Владе: прости, не могу не поговорить, это Ройтман. Влада сделала круглые глаза: Ройтман? Так запросто, запанибрата? Нет, невозможно привыкнуть.
– А в том его серьезность, что я не только не еврей. Я творческая помесь цы́гана с мордовкой. – В ройтмановской интонации проявилось что-то матерное, простонародное.
– Вот это генетический компот! – Саларьев понимал, что лучше сейчас не смеяться, особенно в голос, но справиться с собой не смог. – А откуда узнал?
– Оттуда. Подняли все справки в загсе. Родители меня усыновили. Взяли из дома малютки, и усыновили. Ты прикинь – меня – усыновили.
– Честно говоря, не вижу никакой беды.
– Ну я же тебе объяснял… ты что, тогда не понял?!
– Понять-то понял, только разделить не могу. Вот завтра я узнаю, что я – еврей. Или армянин. Что во мне изменится? Ровным счетом ничего. Как был русским, так им и останусь. Зато теперь ты можешь отыскать свою реальную мамашу. С папашей, боюсь, не получится.
– Да иди ты знаешь куда?
– Ладно, Миш, не обижайся. Я ведь ничего такого. Не молчать же мне в ответ. А что еще тебе сказать – я просто не знаю.
– Ладно, – Ройтман помягчел. – Прилетишь, еще поговорим. Ты завтра, вместе с Алкой? У нас тут сплошные сугробы, я вам тягач подгоню.
8
Начало всякого романа – испытание; мужчина должен остроумничать, женщина показывать холеную строптивость, оба дьявольски напряжены, следят за каждым своим шагом, смертельно устают от этих масок, но не решаются их снять. Как же! А вдруг не поймет… И только через месяц, через два получают право быть, какие есть. Но с Владой сразу же стало легко и свободно; они бродили среди каменных диковин, замирая, смотрели в холодную даль, целовались, спрятавшись от любопытных за тяжелые стволы деревьев. Потом промерзли до костей и отправились обедать в непонятный загородный ресторан, где среди деревянных столов и темных лавок из мореного кедра стальными горами вздымались тепаньяки. Возле гигантских жаровен сновали настоящие японцы, жирные, непроницаемые, как борцы сумо. Над их гигантскими сковородами метался быстрый пар, по залу разлетались запахи кореньев, масла, маринованной говядины, курицы и чего-то размороженно-морского, а за окном, на том берегу Енисея, была видна просевшая деревня, с неуютными серыми стенами и перекошенными крышами.
Павел для чего-то стал рассказывать про детство в Темрюке, про то, как мама работала в школе, а папа был моряк в торговом флоте, и Павел по нему скучал; а Влада все больше молчала, только инстинктивно, по инерции поглаживала руку Павла. Как привыкла поглаживать Коле. Этот вежливый и бойкий мальчик ей понравился. Сначала просто заинтриговал. Потом удивил на концерте; он прекрасно слышал музыку и все сразу угадал про дирижера. А на площади он был мужчиной. Маленьким, как петушок. Но волевым. И ночью с ним внезапно было хорошо. Хотелось раскрыться навстречу, стать его частью, отдаться. Какое хорошее слово – отдаться. И сколько пошлости налипло на него… В общем, мама была бы довольна. Наконец-то кавалер не из армейских. Настоящий, как положено, интеллигент. Но только мама никогда об этом не узнает. Потому что завтра он вернется в этот свой чччертов Торинск, она вылетает в Москву, а в Москве особенно не пороманишь. Да и лучше оборвать сейчас, пока не проросло…
Они вернулись в город, выпили по чашке кофе в синем баре, прошли в гостиничный номер. Саларьев потянулся к Владе, но она его остановила: не сейчас, успеем.
– Лучше давай поиграем.
– Давай, а во что?
Глаза у Павла загорелись.
– Включи свой айпед.
В глазах недоумение. Что она задумала такое?
– Ты умеешь делать аккаунты в скайпе?
– Конечно, умею.
– А я, представь себе, нет. И пароль свой забыла. Можешь завести мне новую страничку?
– Еще бы, как нечего делать. Давай сюда машинку… а какое у тебя теперь будет имя?
– Имя?! Ах, ну да. Имя. Я даже не знаю. Сам придумай.
– Давай ты будешь моявлада.
– В одно слово и с маленькой буквы?
– Да хотя бы и так… Все готово, моявлада. Заходи на огонек.
Влада приспустила занавески, и они остались в мирном полусумраке; сели друг напротив друга; на лица и руки падали тихие отсветы. Павел зачем-то подумал: если дело все-таки дойдет до предков.#ру, это будет классная заставка, викторианский господин и современная красавица сидят насупротив друг друга и переписываются по айпеду… но смахнул эту подлую мысль.
– Тук-тук все дома еда готова?
– заходите гости дорогие
– Паша а почему ты никогда не спрашивал чем я по жизни занимаюсь
– ты по жизни вызываешь счастье какая разница чем еще
– ну я же тебя спрашивала
– ты. сравнила тоже. я делаю разные штуки, люди узнают про них, обращают внимание на меня. но слушаю и повинуюсь, спрашиваю: чем?
– я делаю деньги. и очень хорошо их делаю
– а не муж Старобахин?
– так. выбирай. или общаться, или…
– выбрал. общаться. но мне правда интересно, я был уверен, что он.
– а я при нем? продала свое милое тельце так чтоли
– нет, ты меня неправильно поняла!!!!
– так я тебя поняла не ври. балетная девочка лимитчица хохлушка как ей еще устроиться
– ну прости дурака
– ладно чего там. я действительно балетная и замуж выходила по расчету. но получилось что и по любви. а потом научилась делать дела. а любовь… ну что любовь. так бывает. а ты?
– я точно не по расчету:-)
– догадываюсь. а кто твоя жена?
– ты уверена, что хочешь об этом
– я всегда уверена ты еще не заметил?
– заметил. жена моя делает кукол
– ???
– правда, настоящих кукол. по заказу.
– а фамилия у нее твоя? а ты ее все еще любишь?
– моя. я не хочу про это говорить.
– а с дочкой Ройтмана у тебя ничего нет?
– я же сказал – ничего. я тебе ни в чем ни разу не соврал.
– а другим часто врешь?:-)
– работа у меня такая
– да-да, я помню, ты историк.
9
Щеки пылали; у Татьяны в детстве была аллергия, стоило съесть мандаринку, и щеки покрывались шершавой красной коркой, хотелось их расчесывать до крови; сейчас они горели точно так же, больно. Напрочь забытое чувство вернулось, и за это спасибо любимому мужу. Который сладенько воркует с этой Владой, зачем-то сменившей свой адрес. Чем занимается жена? А, так. Кукол она делает. В общем, ничего особенного. Женщина как женщина, нормальная, обычная, куда ей до вас. Их переписку в Питере читает полуброшенная Тата, а в какой-нибудь Москве бесполезно ярится обманутый муж…
Смесь обиды, унижения, недоумения. Она такого не заслуживает. Несчастный и жалкий врунишка.
10
– Ты, кстати, так и не сказал, что там у вас в Приютино?
И снова Влада стала грамотно писать. Как будто в голове переключили тумблер. Щелк, и ставим знаки препинания. Выщелк – и опять поток сознания, которому мешают запятые. Павел на секунду оторвался от экрана и коротко взглянул на Владу. Она забралась в кресло с ногами, нервно съежилась и почему-то кусала губу. Эх, девушка, девушка. Если так не хочешь слышать о жене, зачем задавала вопросы? Теперь тебе приходится выныривать из неприятной темы, делать вид, что интересно о Приютине; ладно, про усадьбу, значит, про усадьбу.
– в Приютино у нас теперь порядок. музею дали государственную премию, говорят, сам Хозяин приедет.
– то есть сафари не будет?
– да откуда ты все знаешь? про Сафари? А, ну да, ты же делаешь деньги, туплю. Нет, не будет сафари.
– а ведь люди вложились, и серьезные люди, я их знаю. Что делается? А? Прикинь. А что сейчас в других музеях, по соседству? Не знаешь?
– знаю полная беспримесная тишина. Никто никого ничего.
– а если нападут из-за угла? вот как на вас?
– тогда каюк. там некому сопротивляться. красноносый алкоголик иванцов. зато красивое название. мелисса.