На большом американском вокзале свипер погрузили в длинный-длинный грузовой поезд и повезли вдоль воображаемой линии, которую мамин желтый карандаш провел с запада на восток, через всю ширину Соединенных Штатов. Вместе с ним в грузовом вагоне ехали также другие посылки, коробки и ящики, а в них множество машин и приборов, инструментов и товаров, а возможно даже - и других пылесосов, но ни один из них, разумеется, не отправлялся в такое дальнее путешествие, и, уж конечно, все они ехали не для того, чтобы кому-то отомстить, а всего лишь для обычной борьбы с пылью.
В большом порту города Нью-Йорка (вот здесь, воткнулся карандаш) свипер подняли на большой корабль, и, пока он качался на тросе подъемного крана, за миг до того, как его опустили в темные глубины трюма, он еще успел услышать крики чаек и гудки буксиров, и не будь он заточен в своем ящике, мог бы даже увидеть статую Свободы, и небоскребы, и пассажиров в шляпах и костюмах, и начищенного-наглаженного капитана с четырьмя позолоченными полосками на белизне рукава.
Снаружи послышался прощальный гудок, шум поршней и двигателей и ликующий подъем цепей, а затем началось странное и беспорядочное качание, совершенно чуждое природе любого пылесоса. Ведь вся пылесосная суть состоит в спокойном, гладком и ровном перемещении по горизонтальному полу, а тут его болтали и трясли, то поднимая, то опуская на волнах. Вначале свипер даже немного испугался, но потом немного успокоился, а в конце концов привык и даже стал получать удовольствие. Он вслушивался в стук пританцовывающих каблуков в салоне корабля, принюхивался к запаху широкого моря и к дыму больших пароходных труб, а когда снова услышал гудки и крики чаек, понял, что они прибыли в другой порт. То был голландский порт Роттердам, расположенный по другую сторону Атлантического океана, и желтый карандаш тоже прибыл туда, причем точно вместе со свипером, хотя пролетел над морем быстрее любого корабля и даже самолета.
Здесь свипер расстался с наглаженным-начищенным золотополосым капитаном и был поднят и перенесен в другой поезд, тоже большой, пусть не такой большой, как тот, американский, который доставил его из Лос-Анджелеса в Нью-Йорк, но, безусловно, намного больше того, которым мы ездим из Иерусалима в Хайфу.
В этом поезде он поехал в столицу Франции - вот она, здесь, ее называют Париж, ты видишь? - а Франция, да будет тебе известно, это страна "толстопузов и долговязов", а также Антуана де Сент-Экзюпери (моя мама очень любила "Маленького принца", а я, к радости отца, немного меньше), и они все там пьют шампанское и едят лягушек и улиток. А кроме того, в Париже изучал искусство Нахум Гутман, который написал для нас "В стране Лобенгулу, царя пламени зулу", и наш свипер сделал там пересадку - ну, как мы делаем пересадку на станции Лод - и поехал в Марсель, что на берегу Средиземного моря, вот здесь.
- А Средиземное море - это уже наше море, - с гордостью сказала мама и добавила, что в Марселе наш свипер, уже ставший к тому времени опытным мореплавателем, поднялся на корабль поменьше, но зато с капитаном, высоким, как мачта, и поваром, толстым, как бочка, и поплыл через все Средиземное море до самой Хайфы - той Хайфы, куда и мы прибываем, когда едем из Иерусалима в Нагалаль.
Так, сам того не зная, свипер сделал то, что должен был в свое время сделать дядя Исай: совершил алию в Страну Израиля. Даже если он был послан туда ради мести одного брата другому, а не для того, чтобы почистить и приубрать национальный очаг еврейского народа, он тем не менее "взошел в Страну". И даже если он не знал и не чувствовал этого, он тоже был в своем роде пионером-первопроходцем, ибо ему выпало стать первым пылесосом в Изреельской долине, если не во всем трудовом поселенческом движении, а то и во всем тогдашнем еврейском ишуве.
Конечно, у британского верховного наместника в его иерусалимском дворце наверняка уже был в те времена пылесос, но - и это "но" мама произносила с тонким презрением и с высокомерным пренебрежением как к "верховности" верховного наместника, так и к его наместническому титулу и к его дворцу, - но тот пылесос был английским. Иными словами, куда меньше и слабосильней американского свипера нашей бабушки, да и как вообще можно сравнивать?
И теперь, поскольку свипер благополучно прибыл наконец в Страну Израиля, мы поблагодарили наш верный глобус, расстались с ним и вернулись к атласу Брауэра. Желтый карандаш попрощался с большими морями и далекими огромными материками и навис над картой "Нижней Галилеи и долин", уже хорошо знакомой и мне, и ему, чтобы воткнуться там прямо в Хайфский залив.
В хайфском порту свипер был спущен на причал и сразу понял, что это уже не Нью-Йорк, и не Роттердам, и даже не Марсель. Он ощутил тяжелую жару и резкие запахи, услышал странные голоса и незнакомые слова и конечно же немедленно почуял вокруг Пыль. Того своего исконного врага, для борьбы с которым он был изобретен и создан и который теперь набросился на его ящик со всех сторон и даже сумел просочиться сквозь тончайшие щели в досках. Он почуял коварное прикосновение, ощутил мириады тончайших трепетаний, но - нисколько не испугался. Пыль, сказал он себе, надо же, именно пыль, и именно она первой меня встречает. "Ну я еще тебе покажу, - сказал он про себя. - Я тебя всю, как ты есть, всосу и истреблю!" И хотя пыль продолжала танцевать вокруг него, и взлетать, и опускаться, и садиться, и покрывать, но где-то глубоко внутри самой себя, в неисчислимом множестве своих глубочайших глубин, она ужасно испугалась.
Тут, в хайфском порту, прибытия свипера поджидал еще один "макаровец" (мама не знала его имени), который, хоть и остался безымянным, сделал то, что все "макаровцы" делают друг для друга во всем мире - помог. Это он позаботился о том, чтобы свипер сгрузили с корабля, это он проделал все формальности, необходимые при переезде электроприбора из одной страны в другую, и это он затем погрузил его на жалкую телегу, которую тащила жалкая лошадь, и повез на хайфскую железнодорожную станцию, и свипер снова поблагодарил в душе дядю Исая, который так бережно и тщательно обернул и упаковал его, потому что выбоины на новой дороге были тяжелее и ужаснее всего, что ему довелось испытать до тех пор.
Здесь, однако, самое время отметить, что, в отличие от многих других путешественников, впервые оказавшихся на Ближнем Востоке, свипер бабушки Тони не испытал ни смущения, ни боязни, ни священного трепета, ни отвращения. Подобно всем большим и сильным существам, он был исполнен спокойного сознания своей могучей силы и источал молчаливую уверенность. "Что мне ваша жара, что мне ваши ухабы и выбоины, грязь и пыль, - жужжал он про себя. - Дайте мне только электричество, и я покажу вам, что я умею".
Его сгрузили с телеги на остановке, которая сегодня называется "Хайфа Восточная", и погрузили в один из вагонов поезда, который сегодня уже не ходит, разве только в воспоминаниях тех, кто о нем рассказывает, и который назывался "Поезд Долины". Он издавал слабый свист, смешно раскачивался на ходу и "именовал себя поездом, - сказала мама, - хотя черепахи с легкостью обгоняли его, а на подъемах и улитки тоже".
Железнодорожная колея шла, прижимаясь к руслу Кишона - той реки, воды которой некогда разлились, увлекая с собой колесницы ханаанского полководца Сисары, и покрыли всю Изреельскую долину болотами, которые впоследствии высушат дедушка Арон и его товарищи. А теперь, впервые в истории, после всех этих воинов и первопроходцев, торговцев и царей, - Кишон не мог поверить своим глазам, - вдоль него ехал Пылесос!
Желтый карандаш прошел между рекой и горой Кармель, втиснулся в просвет у подножья Мухраки, обогнул ее и вышел на широкие просторы Изреельской долины. Паровоз так обрадовался, что засвистел и выпустил клубы пара, и вскоре острие карандаша уже достигло станции Тель-Шамам, вонзилось с размаху в букву "К" в названии соседнего поселка "Кфар-Иошуа" и оказалось таким острым, что проткнуло за этим "К" точку.
- А здесь, в Тель-Шамаме, - сказала мама, - свипер бабушки Тони уже ждали наши посланники: дядя Ицхак и лошадь Уайти.
Глава 16
Я уже не раз упоминал здесь бабушкиных сводных братьев - дядю Ицхака и дядю Моше - и, кажется, называл также их жен - Хаю, жену Ицхака, и другую Хаю, жену Моше. Оба брата вместе со своими многочисленными потомками жили по соседству с нами, в мошаве Кфар-Иошуа, и любопытно, что одна из дочерей у каждого носила имя Батия, как и моя мама, - в память той бабушки Батии из Ракитного, что на Украине, которую я так никогда и не видел - знал только, что это была высокая, красивая, сильная и, судя по рассказам, боевая женщина, настоящая "бой-баба". Она умерла через несколько лет после приезда в Страну, и ее похоронили на кладбище в Нагалале.
Моя мама очень тепло относилась к Моше и Ицхаку, а также к их дочерям и сыновьям, и тем не менее всегда называла их "кишуим", что означает "кабачки". В детстве это меня очень удивляло. Я знал, что она ненавидит кабачки, и поэтому прозвище "кишуим" казалось мне обидным. Однажды я спросил ее, почему она их так называет, и тогда она объяснила, что не только бабушкины братья, но и все прочие жители Кфар-Иошуа тоже имеют прозвище "кишуим". Я удивился: неужели все, кто живет в Кфар-Иошуа, - нехорошие люди, но она засмеялась и объяснила мне, что так получилось из-за буквы "К", в которую вонзилось острие карандаша и после которой оно поставило точку.
Объясню и вам: на той карте "Нижняя Галилея и долины", о которой я только что рассказывал, не хватило места, чтобы написать полностью "Кфар-Иошуа", поэтому название мошава сократилось до "К.-Иошуа". В устах жителей Нагалаля, только и ожидавших удобного случая посмеяться над соседями, "К.-Иошуа" немедленно превратилось в "Кишуа" - название, в котором слышался, конечно, некий оттенок пренебрежения, насмешки и превосходства, - а отсюда уже было рукой подать до формы множественного числа "кишуим", то бишь люди из "Кишуа".
У многих нагалальцев были родственники и друзья в Кфар-Иошуа, и по субботам семьи гостили друг у друга. Иногда "кишуим" приезжали в Нагалаль, а иногда из Нагалаля ездили в "Кишуа". В нашей семье все предпочитали вторую возможность. Во-первых, потому, что в гостях у братьев бабушке Тоне нечего было бояться, что ей нанесут грязь в дом, и поэтому там она была воплощением спокойствия и благодушия, совсем не такая, как дома. А во-вторых, из-за самой поездки, потому что туда ехали через поля, на телеге. Со временем, после своего появления на свет, я тоже много раз участвовал в этих поездках, и сегодня, уже побывав во многих далеких и заброшенных местах земного шара, порой весьма далеких от цивилизации, могу смело заверить, что ни одно из этих путешествий не было для меня таким волнующим и увлекательным, как те субботние поездки на телеге к дяде Ицхаку и дяде Моше.
Сразу же после утренней дойки все одевались по-субботнему, запрягали Уайти, бросали на телегу несколько пустых мешков, чтобы помягче было сидеть в дороге, и отправлялись в дальний путь. Вначале спускались по длинному пологому спуску в сторону двух пальм источника Эйн-Шейха - той прямой, что высится там по сей день, и второй, наклонившейся, которая с тех пор уже рухнула. Тут мы в очередной раз выслушивали рассказ дедушки Арона об осушении болот и хором пели ту песню, которую он пел в те далекие времена, когда его сыновья были такими же маленькими, как я позже, и ездили с дедом и бабушкой Тоней в ту же поездку, что я сейчас. Маленький Менахем размахивал тогда кнутом, а дедушка Арон пел ему:
Ой, Менахем, ой, Менахем,
Лучше правь конем!
Коль идти он не захочет,
Дай ему кнутом!
Я трясся в телеге, а взгляд мой тем временем высматривал вокруг мою истинную любовь - обитателей земных и небесных просторов. По пути нам всегда попадались мангусты - они пересекали колею торопливым вороватым шагом, чтобы тут же скрыться в зарослях. В пору птичьего гнездования на нас пикировали чибисы, издавая резкие угрожающие крики, а жаворонки летели перед телегой низким изломанным лётом, словно подранки, стараясь заманить нас в преследование, чтобы отвлечь от своих умолкших птенцов, которые испуганно прижались к земле и слились с нею. В летние дни перед телегой то и дело мелькали переползавшие дорогу змеи, быстрые и блестящие, как черные молнии, а если нам особенно везло, то встречалась и стремительная птичка в роскошном черно-белом наряде - сейчас ее называют хохлатым чибисом, а в ту пору о ней говорили просто - "пигалица" или "хохлатка".
Вершиной поездки была переправа через вади - крутой овраг, в котором тогда еще текла мелкая речушка. Там водились лягушки и речные раки, а дикие кошки вылавливали из воды мелких рыбешек. Даже сегодня можно проехать из Нагалаля в Кфар-Иошуа через эти поля, но теперь тут проходит вполне приличная дорога из утоптанного известняка, а через вади переброшен "ирландский мост". А тогда дорога была проселочной и телеги нередко застревали в болотистом русле. Поэтому перед переправой всегда возникало некоторое беспокойство - не завязнет ли телега и на этот раз, ведь тогда всем придется сойти в грязь, прямо в праздничном субботнем наряде, и толкать, помогая лошади, причем и в этом случае - не всегда с успехом, так что зачастую кому-нибудь все-таки приходилось бежать к "кишуим" за помощью.
Уайти тоже не любил эту переправу. Он всегда медлил перед тем, как войти в воду, как будто призывал нас подумать: "Друзья, может, плюнем на все это и вернемся домой? - и добавлял - молчаливо, но настойчиво: - Кстати, товарищи, мы всё еще не обсудили принципиальный вопрос - почему это я единственный должен работать в субботу?" Однако при всей симпатии и признательности, которые наша семья питала к Уайти, и при всем нашем уважении к его участию в общем деле поселенческого движения, лошадь есть лошадь и она должна знать свое место. Поэтому дедушка Арон кричал на нее, дядя Яир поощрял ее цокающими звуками, которые извлекают из почти закрытого рта прижатым к нёбу языком и для которого нет буквы, что могла бы изобразить его на бумаге, и даже я что-то попискивал на телеге, - и похоже, что в результате Уайти как будто вдруг вспоминал малоприятные возможности, упомянутые в старой песне дедушки Арона о дяде Менахеме и его кнуте, потому что он, хоть и неохотно, делал шаг вперед, - и вот уже его передние ноги взбаламучивали прозрачную воду, а потом к ним присоединялись задние, мышцы большого зада напрягались, копыта ступали на скользкий подъем на другой стороне, и тут все кричали: "Н-ну!" и "Давай, давай!" - и тогда либо выбирались наверх, либо приходилось, как я уже сказал, слезать и толкать.
После вади начинался длинный пологий подъем, и вскоре мы уже въезжали в Кфар-Иошуа и поворачивали налево. Уайти радостно поднимал голову и ускорял шаги. Он радовался, что поездка близится к концу, но в моем сердце, напротив, росла тревога, потому что одновременно с этим близилась и наша встреча с дядей Моше, а дядя Моше имел привычку многократно и взасос целовать своих гостей и даже был у нас известен как "дядя чмок-чмок-чмок".
Впрочем, к чести дяди Моше надо сказать, что он никого не обходил своим вниманием и набрасывался со своими мокрыми поцелуями на каждого без исключения родственника. Мужчины и женщины, взрослые и дети - все удостаивались его неотвратимых, бессчетных и громкозвучных чмоканий. Я всегда вспоминал при этом, что говорила мне мама в предыдущих поездках (и что она сейчас скажет снова):
- Он очень хороший дядя, наш Моше. Дай ему поцеловать тебя один или два разочка, и это сразу же пройдет, и у тебя, и у него.
Дядя Моше и дядя Ицхак жили в двух соседних домах. К ним, как это обычно между соседними домами в мошаве, вел общий въездной тупичок, который почти сразу же разветвлялся в две стороны. Уайти, который уже знал дорогу наизусть, сворачивал в этот проулок, и тут начинался захватывающий поединок, по поводу которого тоже существуют две разные версии. Согласно одной из них, дядя Ицхак, более зажиточный из двух братьев, всегда угощал Уайти щедрой порцией ячменя, а дядя Моше давал ему более скромную порцию, по своим возможностям. По другой версии, дядя Моше был более сердобольным и именно он старался угостить уставшего Уайти более щедрой трапезой, а дядя Ицхак, напротив, поступал много расчетливей и скупей, чем его брат. Только Уайти доподлинно знал, какая из версий верна, но он уже не может решить этот спор, поскольку умер. Однако тогда он был еще жив и твердо помнил, где его ждет более щедрое угощение, потому что, дойдя до развилки, всегда начинал тянуть именно в ту сторону.
Сложность, однако, состояла в том, что бабушка Тоня перманентно находилась в состоянии острейшего конфликта с одним из своих братьев, каждый раз с другим, о чем извещала всех словами: "Он мне больше не брат". Эти сложные отношения с Моше и Ицхаком занимали ее куда серьезней, чем вопрос, кто из них лучше накормит Уайти, и поэтому при каждом нашем визите она старалась направить лошадь во двор того из них, которого она в эту субботу пока еще признавала братом. Напротив, дедушка, который экономил каждый грош и потому предпочитал тот двор, где его лошадь получит побольше дармовой еды, энергично противился бабушкиным стараниям, изо всех сил натягивая другую вожжу.