VII
Суровый шок, с которым я столкнулся вскоре по возвращении в участок с сержантом, впоследствии заставил меня задуматься об огромном утешении, даваемом в беде философией и религией. Они как бы освещают темные места и дают силу нести непривычную ношу. Поэтому не было ничего неестественного в том, что мои мысли никогда не уходили далеко от Де Селби. Все его труды - но особенно "Золотые часы" - имеют, можно сказать, терапевтические свойства. Обладая веселящим сердце воздействием, обычно в большей степени связываемым со спиртуозными напитками, они воскрешают и тихо восстанавливают спиритуальность или ткань души. Это кроткое свойство его прозы не следует, надо надеяться, относить за счет причины, подмеченной эксцентричным Дю Гарбандье, сказавшим: "Приятно прочесть страничку из Де Селби, ибо неизбежно приходишь к счастливому убеждению, что из всех идиотов являешься не величайшим". Я думаю, что это - преувеличение одного из самых располагающих качеств Де Селби. Мне всегда казалось, что гуманизирующая любезность его трудов скорее усиливается, нежели портится его случайно выступающими там и сям слабостями, тем более жалкими, что сам он считал некоторые из них вершинами своих интеллектуальных достижений, а не показателями своей человеческой бренности.
Считая обычные жизненные процессы иллюзорными, он, естественно, не обращает большого внимания на превратности жизни и действительно делает не слишком много предложений, как с ними бороться. Быть может, имеет смысл пересказать анекдот Бассетга на эту тему. В свои бартаунские дни Де Селби приобрел кой-какую репутацию ученого мужа местного значения, "возможно, благодаря тому факту, что о нем было известно, что он никогда не читает газет". Один молодой человек в этом городке был всерьез обеспокоен неким вопросом, касающимся дамы, и, чувствуя, что дело это давит ему на ум тяжким грузом и грозит помешательством рассудка, пришел искать совета Де Селби. Вместо того чтобы очистить ум молодого человека от этого одинокого пятна, что на самом деле легко можно было сделать, Де Селби привлек внимание молодого человека к пятидесяти или около того неразрешимым утверждениям, из которых каждое вызывало трудности, охватывающие много вечностей, и принижало загвоздку с юной дамой до полной ничтожности. Таким образом, молодой человек, пришедший из опасения дурного исхода, удалился из дома Де Селби, совершенно убежденный в наихудшем и весело помышляя о самоубийстве. Тот факт, что он в обычное время вернулся домой к ужину, был вызван лишь счастливым вмешательством со стороны луны, ибо по пути домой он зашел в гавань, но там обнаружил, что отлив увел воду на две мили от берега. Через шесть месяцев он заслужил себе шесть календарных месяцев заключения в каторжные работы по восемнадцати обвинениям, включающим воровство и преступления, препятствующие работе железной дороги. Этим об ученом муже в роли советчика сказано все.
Тем не менее, как уже было сказано, Де Селби дает много подлинной пищи уму, если читать его объективно ради того, что у него стоит читать. В "Атласе мирянина" он исчерпывающим образом рассматривает утрату, старость, любовь, грех, смерть и прочие выдающиеся места существования. Действительно, он им уделяет лишь около шести строчек, но это вызывается его опустошительным заявлением, что все они "не нужны". Как бы удивительно это ни показалось, он выводит это высказывание как прямое следствие из того своего открытия, что Земля - далеко не шар, а имеет "форму сосиски".
Не один критик-комментатор признается в сомнениях, не позволил ли себе Де Селби в связи с этой теорией частицу необычной для него веселости, однако похоже, что он аргументирует этот вопрос достаточно серьезно и без недостатка убежденности.
Он пользуется общепринятым методом изложения - перечисляет заблуждения, содержащиеся в существующих концепциях, а затем тихо возводит собственное здание на месте разрушенного, по его словам, рассуждения.
Стоящему в точке на постулируемой шарообразной Земле человеку, говорит он, кажется, что у него четыре основных направления движения, а именно: север, юг, восток и запад. Однако не требуется больших умственных усилии, чтобы увидеть, что на самом деле их, по-видимому, всего два, поскольку "север" и "юг" суть бессмысленные термины по отношению к сфероиду и могут означать движение в одном только направлении; то же относится и к западу и востоку. Любой точки на полосе север - юг можно достичь, двигаясь в любом из двух "направлений", коль скоро единственное заметное различие между двумя "маршрутами" - это не имеющие отношения к делу соображения времени и расстояния, иллюзорность обоих из которых была показана ранее. Север - юг, таким образом, - одно направление, а восток - запад, соответственно, - другое. Вместо четырех направлений имеется всего два. Отсюда можно смело вывести, говорит Де Селби, что здесь таится и дальнейшее аналогичное заблуждение, так что на самом деле существует лишь одно возможное направление в истинном смысле слова, ибо, если отправиться в путь из любой точки поверхности глобуса, двигаясь и продолжая двигаться в любом "направлении", в конце концов опять прибудешь в исходную точку.
Приложение этого вывода к его теории о том, что "Земля есть сосиска", бросает свет на многое. Он объясняет представление о сферичности Земли тем фактом, что люди постоянно движутся лишь в одном, известном, направлении (хоть и убеждены, что свободны двигаться в любом направлении) и что это единственное направление в реальности пролегает вдоль круговой окружности Земли, являющейся на самом деле сосискообразной. Едва ли можно оспаривать тот факт, что если признать множественность направлений заблуждением, то шарообразность Земли - еще одно заблуждение, с неизбежностью последовавшее бы из него. Де Селби сравнивает положение человека на Земле с положением канатоходца на натянутой проволоке, вынужденного либо все идти по проволоке, либо погибнуть, но свободного во всех остальных отношениях. Движение по этой ограниченной орбите приводит к постоянной галлюцинации, которую принято называть "жизнью" со всеми сопутствующими ей бесчисленными ограничениями, горестями и аномалиями. Если удастся найти путь, говорит Де Селби, к нахождению "второго направления", т. е. вдоль "ствола" сосиски, человечеству откроется мир совершенно нового ощущения и опыта. Новые и невообразимые измерения заменят настоящий порядок, а всевозможные "ненужности" "однонаправленного" существования исчезнут.
Действительно, по вопросу о том, как именно найти это новое направление, Де Селби выражается неясно. Его не установишь, предупреждает нас он, никакими микроскопическими подразделениями известных точек компаса, и не следует многого ожидать от внезапных бросков туда-сюда в надежде на вмешательство счастливой случайности. Он сомневается, чтобы человеческие ноги оказались "пригодны" для пересечения "лонгитудинального небосвода", и выдвигает, по-видимому, тезис о том, что обнаружению нового направления почти всегда сопутствует смерть. Как достаточно справедливо отмечает Бассетт, это придает всей теории значительный колорит, но при этом наводит на мысль, что Де Селби просто утверждает в невразумительной и малопонятной форме нечто хорошо известное и общепринятое.
Как обычно, имеются свидетельства, что он проводил некоторые тайные эксперименты. По-видимому, одно время он считал, что "тюремщиком" человечества, удерживающим его на однонаправленной линии забвения, является сила тяжести и что окончательная свобода лежит в неком направлении вверх. В качестве средства к избавлению он безуспешно рассмотрел авиацию, после чего провел недели за конструированием своего рода "барометрических насосов", приводимых в действие "ртутью и проводами", для расчистки обширных площадей Земли от влияния силы тяжести. К счастью для местных жителей, как равно и для их движимого имущества, больших результатов он, видимо, не достиг. В конечном итоге его отвлекла от этих занятий необычайная история с водяным ящиком.
Как я уже намекал, минуты через две по возвращении с сержантом Плаком в белую контору я бы дорого отдал, чтобы мельком взглянуть на дорожный знак, указывающий направление вдоль "ствола" сосиски.
Мы едва успели полностью переступить порог, как нам стало совершенно ясно, что присутствует посетитель. На груди у него были цветные лычки высокой должности, но одет он был в полицейскую синеву, а на голове нес полицейскую фуражку с очень ярко сверкающей в ней специальной кокардой начальственной должности. Он был очень толстый и кругообразный, с минимальными руками и ногами, и обширный куст его усов щетинился от норова и самодурства. Сержант сначала отдал ему удивленные взгляды, а потом отдал ему по-военному честь.
- Инспектор О'Корки! - сказал он.
- Как понимать пустоту отделения в уставные часы? - гавкнул инспектор.
Звук, издаваемый его голосом, был груб, как будто шероховатым картоном терли о наждачную бумагу, и было ясно, что он не доволен ни собой, ни другими людьми.
- Сам я лично отсутствовал, - уважительно отвечал сержант, - по срочному вызову и полицейской службе высшей важности.
- А вам известно, что два часа тому назад человек по имени Мэтерс был найден недалеко отсюда в паху канавы у дороги с брюхом, вскрытым ножом или острым инструментом?
Сказать, что этот сюрприз серьезно помешал функционированию моих сердечных клапанов, было бы все равно как сказать, что раскаленная докрасна кочерга согреет вам лицо, если кто-нибудь решит ею вам туда угодить. Я переводил взгляд с сержанта на инспектора и обратно, а внутри у меня все трепетало от ужаса.
Похоже, что в окрестностях объявился наш общий друг Финнукан, сказал Джо.
- Конечно, известно, - сказал сержант.
Очень странно. Как ему могло быть известно, если последние четыре часа он с нами вместе ходил по велосипед?
- Какие же шаги вы предприняли и сколько шагов? - пролаял инспектор.
- Длинные шаги и в правильном направлении, - ровно ответил сержант. - Я знаю, кто убийца.
- Тогда почему же он не заарестован в заключение?
- Уже. - Где?
- Здесь.
То был второй удар молнии. Опасливо оглянувшись назад, я не увидел за спиной убийцы, и мне стало ясно, что темой частного разговора двух полицейских являюсь я сам. Я не протестовал, потому что у меня пропал голос и рот пересох, как сухарь.
Инспектор О'Корки был слишком зол, чтобы обрадоваться чему-либо столь удивительному, как слова сержанта.
- Тогда почему же он не заключен в камеру под ключ на два оборота и под замок? - проревел он.
Тут сержант впервые приобрел слегка удрученный и стыдливый вид. Лицо его стало немного краснее, чем было раньше, и он направил глаза на каменный пол.
- Сказать по правде, - сказал он наконец, - я держу в ней свой велосипед.
-' Понятно, - сказал инспектор.
Он быстро нагнулся, насадил черные прищепки на оконечности своих брюк и затопотал по полу. Только тут я заметил, что все это время он опирался одним локтем о стойку.
- Смотрите, чтобы вы исправили эту неправильность незамедлительно, - выкликнул он вместо "до свидания", - и выпрямите искривление, и посадите убийцу в клетку, прежде чем он вырвет пузырь у всей окрестности.
После этого он исчез. До нас донеслись грубые скребущие звуки по гравию, признак того, что инспектор предпочитает старомодный метод посадки на велосипед ласточкой.
- Ну вот, - сказал сержант.
Он снял фуражку, подошел к стулу и сел на него, удобно устраиваясь на своем широком пневматическом сиденье. Он вынул из кармана на животе красную материю, отцедил шары пота со своей просторной физиономии и расстегнул пуговицы гимнастерки, как будто для того, чтобы упорхнула на крыльях отбывавшая там срок беда. Потом он со всей научной точностью приступил к изучению подметок и носков своих полицейских ботинок, что было признаком сражения с некой крупной проблемой.
- Что вас беспокоит? - обратился я, к этому времени уже очень стремясь обязательно обсудить произошедшее.
- Велосипед, - сказал он.
- Велосипед?
- Как я могу выпустить его из камеры? - спросил он. - Я всегда, когда не езжу на нем, держу его в одиночном заключении, чтобы не давать ему возможности вести личную жизнь, неблагоприятную для моей неповторимости. Лишняя осторожность тут не повредит. Мне приходится ездить в длинные поездки для полицейской езды.
- Вы хотите сказать, что меня надо запереть в камеру и держать там спрятанным от мира?
- Вы, конечно, слышали указания инспектора?
Спроси, это все шутка? - сказал Джо.
- Это все шутка для развлекательных целей?
- Если вы это так воспримете, я буду у вас в неоплатном долгу, - горячо сказал сержант, - и буду вспоминать вас с подлинным чувством. Это был бы благородный жест и несказанный образец высшего великолепия со стороны покойного.
- Что?! - вскрикнул я.
- Вы, должно быть, помните, что, как я вас лично информировал с глазу на глаз, обращать все себе на собственную пользу - одно из правил истинной мудрости. Именно то, что я, со своей стороны, последовал этому правилу, и делает вас в сегодняшний вечер убийцей.
Инспектору для удовлетворения его неполноценных bonhomie и mal d'esprit требовался, как самый маленький крошечный минимум, арестованный заключенный. Ваше личное несчастье в том, что вы в это время находились под рукой, но это же оказалось моим везеньем и счастьем. Нет другого выхода, как вздернуть вас за совершение серьезного преступления.
- Вздернуть меня?
- Подвесить вас перед завтраком за дыхательное горло.
- Это крайне несправедливо, - заикался я, - это нечестно… подло… жестоко. - Мой голос поднялся до тонкого тремоло страха.
- Так мы здесь работаем, - объяснил сержант.
- Я буду сопротивляться, - крикнул я, - и буду сопротивляться до самой смерти, буду бороться за существование, даже если отдам жизнь в этой борьбе!
Сержант сделал успокоительный жест протеста. Он достал огромную трубку и воткнул ее себе в лицо; она тут же стала похожа на большой топор.
- Насчет велосипеда, - сказал он, когда она была приведена в действие.
- Какого велосипеда?
- Моего собственного. Вам не причинит неудобства, если я пренебрегу заключить вас во внутренность камеры? Не хочу быть эгоистом, но мне бы нужно внимательно продумать вопрос о велосипеде. Просто у стены, здесь в конторе, ему не место.
- Не возражаю, - сказал я тихо.
- Вы можете оставаться здесь в окрестностях под честное слово и под гласным надзором полиции до тех пор, пока мы не построим на заднем дворе высокую виселицу.
- Как вы знаете, что я не сбегу самым великолепным образом? - спросил я, думая, что мне не мешало бы разузнать все мысли и намерения сержанта, чтобы на деле побег мой удался неминуемо.
Он улыбнулся мне, насколько ему позволял вес трубки.
- Вы этого не сделаете, - сказал он, - это было бы бесчестно, но даже если бы и не это, мы с легкостью проследим след вашей задней
шины, и, кроме всего остального прочего, полицейский Лис наверняка схватит вас самолично на окраинах. И ордера не понадобится.
Мы оба посидели некоторое время молча, занятые своими мыслями; он думал о велосипеде, я - о смерти.
Между прочим, заметил Джо, я вроде помню, что наш друг говорил, будто закон нас и пальцем не может тронуть благодаря твоей врожденной анонимности.
Точно, сказал я, а я об этом и забыл.
При таком обороте дел, мне думается, аргумент этот имеет чисто теоретическое значение.
Его стоит упомянуть, сказал я.
Бога ради, да.
- Между прочим, - сказал я сержанту, - вы нашли мне мои американские часы?
- Дело рассматривается, и ему уделяется внимание, - сказал он официально.
- Помните, вы мне сказали, что меня здесь вовсе нет, потому что у меня нет фамилии, и что моя личность невидима для закона?
- Я это говорил.
- Тогда как я могу быть повешен за убийство, если бы даже я его и совершил, когда не будет ни разбирательства, ни предварительного судопроизводства, ни предупреждения арестованному при задержании, ни слушания дела мировым судьей?
Глядя на сержанта, я увидел, что он от удивления вынул из челюстей топор и собрал лоб в основательные волнистые складки. Я понял, что мой вопрос его серьезно обескуражил. Он глянул на меня темным взором, а потом удвоил его и бросил на меня сжатый взгляд по линии своего первоначального зрения.
- Вот так поганка! - сказал он.
Три минуты он просидел, отдав моим заявлениям безраздельное внимание. Он нахмурился с такой силой и такими глубокими морщинами, что кровь вытеснилась с его лица, оставив его черным и отталкивающим.
Затем он заговорил.
- Вы совершенно несомненны, что безымянны? - спросил он.
- Совершенно убежден.
- Не Мик ли вы Барри?
- Нет.
- Шарлемань О'Киф?
- Нет.
- Сэр Джастин Спенс?
- Не он.
- Кимберли?
- Нет.
- Бернард Фанн?
- Нет.
- Джозеф По или Нолан?
- Нет.
- Какой-нибудь из Гарвинов или Мойниганов?
- Не из них.
- Розенкранц О'Дауд?
- Нет.
- Может быть, О'Бенсон?
- Не О'Бенсон.
- Из Куигли, Малруни или Гаунименов?
- Нет.
- Из Гвардименов или Весельменов?
- Не из них.
- Питер Данди?
- Нет.
- Скрач?
- Нет.
- Лорд Брад?
- И не он.
- Из О'Трауни, О'Роарти или Финнеги?
- Нет.
- Сие есть удивительный образец отрицания и отказа, - сказал он.
Для понижения влажности он вновь протянул по лицу красную ткань.
- Разящий парад недействительности, - сказал он.
- И Дженкинс - тоже не моя фамилия, - снизошел я.
- Роджер Мак-Хью?
- Не Роджер.
- Ситрик Хоган?
- Нет.
- Не Конрой?
- Нет.
- Не О'Конрой?
- Не О'Конрой.
- В таком случае остается еще совсем немного возможных для вас имен, - сказал он. - Поскольку лишь чернокожий человек мог бы иметь имя, отличное от тех, что я продекламировал. Или краснокожий. Не Бырн?
- Нет.
- Тогда это просто блин, - сказал он мрачно. Он сложился пополам, чтобы дать полный
размах добавочным мозгам, находящимся у него в задней части головы.
- Пресвятые страдальцы-сенаторы, - пробурчал он.
Думаю, мы победили.
Мы еще не вышли сухими из воды, ответил я.
И все же, я думаю, мы можем расслабиться. Он, по-видимому, никогда в жизни не слыхал про синьора Бари, златогорлого миланского кенаря.
Я нахожу в настоящий момент балагурство неуместным.
Или о Дж. Кортни Вэйне, частном сыщике и члене внутренней адвокатуры. На корешке папки пометка: Восемнадцать тысяч гиней. Необычайное дело рыжих.
- Ради скота! - вдруг сказал сержант. Он встал и заходил по полу. - Я думаю, дело можно будет удовлетворительно исполнить, - сказал он задушевно, - и безоговорочно ратифицировать.
Его улыбка мне не понравилась, и я попросил объяснения.
- Верно, - сказал он, - что вы не можете совершить преступления и что закон и пальцем не может наложить на вас свою правую руку, вне зависимости от степени вашей преступности. Все, что вы делаете, - ложь, и ничто из происходящего с вами не истинно.
Я с легкостью выразил свое согласие кивком.