- Их я тоже положил туда, где они были в конце концов обнаружены.
- А зачем?
Сначала он не отвечал словами, а продолжал сильно идти рядом со мной, глядя как можно дальше вперед.
- Всему виной Совет графства, - сказал он наконец.
Я ничего не говорил, зная, что он осудит Совет графства более пространно, если я подожду, пока он продумает порицание как следует. Прошло не много времени, прежде чем он повернулся в мою сторону, чтобы снова поговорить со мной. Лицо его было угрюмо.
- Не открыли ли вы самостоятельно или, может быть, слышали разговоры про атомику? - осведомился он.
- Нет, - ответил я.
- Вас бы удивило, если б вам сказали, - сказал он мрачно, - что у нас в приходе орудует атомика?
- Еще как бы удивило.
- Она сеет несказанное разрушение, - продолжал он, - половина населения ею страдает, хуже оспы.
Я решил, что лучше будет сказать что-нибудь.
- Не будет ли целесообразно, - сказал я, - если ситуацию возьмет в свои руки главврач диспансера, а то и учителя системы народного образования, или же это - дело для главы семьи?
- Весь вагон и маленькая тележка в этом деле, - сказал сержант, - это Совет графства.
Он шел с озабоченным видом, весь поглощенный мыслями, как будто то, что он рассматривал в голове, было сугубо изощренным делом весьма неприятного свойства.
- Атомика, - решился я на вылазку, - вещь совершенно мне неясная.
- Майкл Гилхени, - сказал сержант, - вот пример человека, почти совершенно чебурахнувшегося в результате принципа атомики. Вы бы удивились, услышав, что он - почти наполовину велосипед?
- Удивился бы безусловно, - сказал я.
- Майклу Гилхени, - сказал сержант, - почти шестьдесят лет от роду, как показывает простой подсчет, и если он - это он, то он провел не менее тридцати пяти лет в езде на велосипеде по каменистым дорогам, вверх и вниз по холмам и в глубокие буераки, когда дорога сбивается с пути под напряжением зимы. Он вечно катит на велосипеде в любой час дня к той или иной конкретной цели или возвращается оттуда в любой другой час. Если бы его велосипед каж дый понедельник не крали, он уже теперь определенно был бы больше, чем на полпути.
- На полпути куда?
- На полпути к тому, чтобы самому быть велосипедом, - сказал сержант.
- Ваша речь, - сказал я, - несомненно, произведение мудрости, ибо я ни слова в ней не понимаю.
- Разве вы никогда в юности не изучали атомику? - спросил сержант, глядя на меня взором вопрошающим и исполненным великого удивления.
- Нет, - ответил я.
- Это очень серьезная растрата, - сказал он, - но я вам все равно опишу масштабы этого дела. Все состоит из маленьких частиц себя, и они летают вокруг по концентрическим окружностям, и дугам, и сегментам, и по другим бесчисленным геометрическим фигурам, слишком многочисленным, чтобы их можно было назвать коллективно, никогда не стоя на месте и не отдыхая, а все уносясь прочь, вращаясь и бросаясь туда и сюда и опять обратно, всегда в пути. Эти крохотные господа называются атомами. Вы прослеживаете интеллектуально?
- Да.
- Они подвижны, как двадцать озорных гномов, отплясывающих джигу на могильном камне.
Очень красивый оборот, промурлыкал Джо.
- Теперь возьмите овцу, - сказал сержант. - Что есть овца, как не миллионы маленьких кусочков овечности, кружащихся во круг и проделывающих изощренные курбеты внутри овцы? Что она такое, как не это?
- Это должно вызывать у скотины головокружение, - сделал я наблюдение, - в особенности если кружение происходит и в голове у нее тоже.
Сержант наградил меня взглядом, смысл которого, я уверен, он сам описал бы как non possum и noli me tangere.
- Этому замечанию очень подошло бы название "чушь", - сказал он резко, - потому что и нервные струны, и самая голова овцы крутятся с таким же успехом, и вы можете сократить одно кружение на другое, и вот вам пожалуйста - как упростить дробное сложение, когда у вас пятерки и над, и под чертой.
- Честно говоря, об этом я не подумал, - сказал я.
- Атомика - очень запутанная теорема, и в ней можно разобраться алгеброй, но рекомендуется принимать ее постепенно, потому что можно провести всю ночь за доказательством маленького ее кусочка при посредстве линеек, косинусов и иных подобных приборов, а потом в итоге ни на грош не поверить тому, что сам доказал. Произойди такое, так вам пришлось бы рассматривать все в обратном порядке, пока не найдете место, где, как обрисовано в алгебре Холла и Найта, вы можете верить собственным фактам, а потом вновь продолжать с этого конкретного места, пока вы не поверите как следует во все это дело так, чтобы не оставалось ни кусочков, в которые веришь наполовину, ни со мнений в голове, причиняющих боль, как когда потеряешь в кровати запонку от рубашки.
- Очень верно, - сказал я.
- Последовательно и следственно, - продолжал он, - можете спокойно выводить из этого, что вы сами сделаны из атомов, как и ваш карманчик для часов, и полы вашей рубашки, и инструмент, коим вы пользуетесь для извлечения объедков из дупла дырявого зуба. Вам не известно ли случайно, что происходит, когда бьют по железной чушке добрым молотом для угля или тупым орудием?
- Что?
- Когда тумак плюхается, атомы лупятся долой, вниз до самого дна чушки и сжимаются и кучкуются там, как яйца под хорошей хохлаткой. По прошествии течения некоторого времени они плавают себе вокруг и добираются наконец туда, где были. Но вот коль вы станете лупить по чушке довольно долго и достаточно сильно, они не будут успевать это делать, и что будет тогда?
- Это трудный вопрос.
- Обратитесь за правильным ответом к кузнецу, и он скажет вам, что чушка постепенно сойдет на нет, если вы будете упорно давать ей сильные плюхи. Некоторые из чушкиных атомов уйдут в молот, а другая половина - в стол, или в камень, или в конкретный предмет, лежащий у чушки под низом.
- Это хорошо известно, - согласился я.
- Результатом нетто и брутто всего этого является то, что у людей, проведших большую часть своей природной жизни в езде на железных велосипедах по каменистым дорогам нашего прихода, характеры перепутываются с характерами их велосипедов в результате взаимообмена атомами каждого из них, и вы бы удивились, если бы узнали, какое количество людей в этих местах - почти полулюди и полувелосипеды.
От удивления я судорожно выдохнул со звуком, пронесшимся по воздуху, как злокачественный прокол.
- И вы были бы изумлены числом велосипедов, ставших полулюдьми, почти получеловеком, полувоспринявших от человечности.
По-видимому, предела нет, заметил Джо. У них тут могут сказать что угодно, и это будет правда, и в нее придется верить.
- В данную минуту я не прочь был бы работать на пароходе среди моря, - сказал я, - сматывать канат и делать тяжелую физическую работу. Я бы хотел быть далеко отсюда.
Я тщательно огляделся вокруг себя. По обе стороны от дороги были аккуратно расположены коричневые болота и черные болота с вырезанными в них там и сям прямоугольными коробками, каждая с начинкой из желто-коричневой коричнево-желтой воды. Далеко-далеко, около неба крошечные людишки горбились за торфяной работой, вырезывая патентованными своими лопатами дернины точной формы и складывая из них высоченный памятник вдвое выше телеги с лошадью. До нас с сержантом доходили от них звуки, бесплатно доставляемые к нашим ушам западным ветром, звуки смеха и свиста и кусочки куплетов старых болотных песен. Поближе стоял дом в сопровождении трех деревьев и в окружении счастья кружка дворовой птицы, в полном своем составе клюющей и разгребающей и громогласно ведущей дебаты в неослабном процессе производства яиц. Дом был тих сам по себе и молчалив, но над трубой был сооружен навес из ленивого дыма, чтобы показать, что внутри него находятся люди, занятые своими делами. Впереди нас шла дорога, быстро пробегающая через плоскую землю и делающая легкую паузу, чтобы медленно взобраться на холм, поджидающий ее там, где высокие травы, серые валуны и низкорослые деревья. Над головой все было сплошь занято небом, ясным, непроницаемым, несказанным и несравненным, с превосходным островом из облаков, стоящим на приколе среди спокойствия на два метра правее уборной господина Джарвиса.
Сцена была реальной, неоспоримой и противоречила речам сержанта, но я знал, что сержант говорит правду, и, если бы встал вопрос о выборе, возможно, мне пришлось бы отказать в реальности всем простым вещам, на которые смотрят мои глаза.
Я посмотрел на его вид сбоку. Он шагал себе вперед с признаками злости против Совета графства на расцветившемся лице.
- Вы точно уверены насчет человечности велосипеда? - задал я ему вопрос. - Так ли опасна атомная теория, как вы говорите?
- Она от двух до трех раз опаснее, чем могла бы быть, - ответил он уныло. - Рано по утрам я часто думаю, что в четыре раза, и, более того, если бы вы пожили здесь несколько дней и дали полную волю своему наблюдению и рассматриванию, вы бы узнали, насколько уверенна степень точности этой уверенности.
- Гилхени не похож на велосипед, - сказал я. - На нем не было заднего колеса, да и переднее тоже мне не показалось, чтобы у него было, хоть я и не уделил большого внимания его переду.
Сержант посмотрел на меня не без некоторого сочувствия.
- Нельзя ожидать, что у него из шеи вырастет велосипедный руль, но он проделывал у меня на глазах вещи еще более неописуемые. Вы когда-нибудь замечали своеобразное поведение велосипедов в наших местах?
- Я в этом районе недавно.
И на том спасибо, сказал Джо.
- Тогда, если вы находите, что приятно все время удивляться, последите за велосипедами, - сказал он. - Когда человек позволяет делу зайти так далеко, что он уже наполовину или более чем наполовину велосипед, не так уж много и увидишь, так как он проводит много времени, опираясь одним локтем на стенку или стоя и упираясь одной ногой в каменный поребрик. Разумеется, есть другие вещи, связанные с дамами и дамскими велосипедами, о них я как-нибудь расскажу вам отдельно. Но заряженный мужчиной велосипед - это феномен огромного обаяния и интенсивности и предмет очень опасный.
В этот момент быстро подъехал на велосипеде человек с распростертыми за ним длинными фалдами пальто, миролюбиво катящий благодаря инерции вниз по дороге мимо нас с лежащего впереди холма. Я вперился в него глазами шести орлов, пытаясь определить, кто несет кого и не человек ли это на самом деле с велосипедом за плечами. Мне, однако, показалось, что я не вижу ничего запоминающегося или примечательного.
Сержант посмотрел в свою черную книжечку.
- Это был О'Фирса, - сказал он наконец. - Его цифра - всего двадцать три процента.
- Он на двадцать три процента велосипед?
- Да.
- Значит ли это, что его велосипед - тоже на двадцать три процента О'Фирса?
- Значит.
- А сколько Гилхени?
- Сорок восемь.
- Тогда О'Фирса много ниже.
- Это вызвано тем счастливым фактом, что их в доме три сходных брата, и тем, что они слишком бедны, чтобы иметь по отдельному велосипеду на штуку. Некоторые люди понятия не имеют, как им повезло, что они беднее друг друга. Шесть лет тому назад один из троих О'Фирса выиграл в Джон Буле приз в десять фунтов. Когда я пронюхал об этом деле, стало ясно, что мне придется предпринимать шаги или в семье появится два новых велосипеда, потому что, вы понимаете, я могу украсть лишь ограниченное число велосипедов в неделю. Я не хотел, чтобы мне на руки свалились три О'Фирса. Счастье, что я очень хорошо знаком с почтальоном. Почтальон! Великие святые страдающие каучуковые миски коричневой овсянки!
Воспоминание о почтальоне, как видно, дало сержанту повод к безграничному развлечению и причину для изощренной жестикуляции красными руками.
- Почтальон? - сказал я.
- Семьдесят один процент, - сказал он тихо.
- Великий скот!
- Маршрут в тридцать восемь миль на велосипеде изо дня в день вот уже сорок лет в град, дождь и снежки. Мало надежды, что когда-либо удастся вновь опустить его число ниже пятидесяти.
- Вы его подкупили?
- Конечно. Двумя такими маленькими штрипочками, которые вешают на оси велосипеда, чтоб они были как стеклышко.
- А каким образом ведут себя велосипеды этих людей?
- Велосипеды этих людей?
- Я хотел сказать, люди этих велосипедов, или как их там правильно называть - те, у кого два колеса под низом и руль.
- Поведение велосипеда с высоким содержанием человечности, - сказал он, - очень хитро и совершенно замечательно. Никогда не увидишь, чтобы они двигались сами по себе, но неожиданно встречаешь их в наименее поддающихся объяснению местах. Разве вы никогда не видели, как велосипед опирается на комод теплой кухни, когда на дворе льет?
- Видел.
- Не так чтоб уж очень далеко от огня? - Да.
- Достаточно близко к семье, чтобы слышать беседу?
- Да.
- Не за тысячу миль оттуда, где держат съестное?
- Этого я не замечал. Уж не хотите ли вы сказать, что эти велосипеды едят едут?
- Их никогда не видели за этим занятием, никто их ни разу не поймал с полным ртом бифштекса. Только я одно знаю - пища пропадает.
- Что!
- Я не раз замечал крошки у передних колес некоторых из этих господ.
- Все это для меня - большой удар, - сказал я.
- Никто не берет на заметку, - отвечал сержант. - Мик думает, что это Пат нанес, а Пат думает, что этому способствовал Мик. Очень немногие из жителей догадываются, что происходит у нас в приходе. Есть и другие делишки, о которых я предпочел бы не слишком распространяться. Однажды была здесь новая учительница женского пола с новым велосипедом. Прошло немного времени с ее приезда, как Гилхени укатил на ее женском велосипеде в одинокие места. Вы способны оценить, до чего это аморально?
- Могу.
- Но было и хуже. Как бы там велосипед Гилхени это ни устроил, но он прислонил себя в том месте, куда учительница женского пола должна была выбежать, чтобы в спешке уехать куда-то на своем велосипеде. Ее велосипед исчез, зато вот стоит тут как тут велосипед Гилхени, прислонился поудобнее и старается выглядеть очень маленьким и привлекательным. Надо ли мне вас ставить в известность, каков был результат и что произошло?
И в самом деле, можно не ставить, сказал Джо горячо, я никогда не слыхал такого бесстыдства и распущенности. Разумеется, учительница безупречна, она не получила удовольствия и ничего не знала.
- Можно не ставить, - сказал я.
- Ну так вот. Гилхени гуляет денек с велосипедом этой дамы, а с другой стороны - наоборот, причем совершенно ясно, что у дамы в этом случае было высокое число - тридцать пять или сорок, я бы сказал, несмотря на новизну велосипеда. Не один седой волос появился у меня на голове от стараний регулировать жителей нашего прихода. Если это дело запустить - всему конец. Велосипеды у вас станут требовать права голоса, они заимеют своих представителей в Совете графства и сделают дороги намного хуже, чем сейчас, ради своих собственных скрытых желаний. Но, против этого и с другой стороны, хороший велосипед - отличный спутник, он полон великого очарования.
- Как узнать, что у человека в венах много велосипеда?
- Если число его превышает пятьдесят, это можно без ошибочности определить по походке. Он будет всегда энергично ходить и никогда не сядет, а прислонится к стене отставленным локтем и так проведет у себя на кухне всю ночь вместо того, чтобы лечь в кровать. Если он пойдет слишком медленно или остановится на сере дине дороги, то непременно свалится плашмя, и какому-нибудь постороннему лицу придется его поднимать и вновь приводить в движение. В это прискорбное состояние въехал на велосипеде наш почтальон, и не думаю, что он из него когда-нибудь на велосипеде выедет.
- Я, наверно, никогда больше не сяду на велосипед, - сказал я.
- В небольших дозах это полезно, придает человеку прочность и насыщает его железом. Но ходить слишком далеко, слишком часто, слишком быстро вообще небезопасно. Постоянный треск ног по дороге вынуждает определенное количество дороги подняться в вас. Когда человек умирает, про него говорят, что он вернулся в глину, но чрезмерная ходьба наполняет вас глиной еще раньше (или хоронит кусочки вас вдоль по дороге) и выводит смерть встречать вас на полпути. Нелегко знать, каким путем лучше всего передвигать себя с одного места на другое.
К концу его речи я заметил, что легко и проворно иду на цыпочках в целях продления своей жизни. Голова моя была туго набита страхами и разными опасениями.
- Я об этих вещах никогда раньше не слыхал, - сказал я, - и никогда не знал, что такие происшествия могут происходить. Это новое обстоятельство или же оно всегда было древним принципом?
Лицо сержанта затуманилось, и он вдумчиво плюнул на дорогу на три метра перед собой.
- Я вам скажу один секрет, - очень конфиденциально сказал он тихим голосом. -
Когда мой прадед умер, ему было восемьдесят три года. Последний год перед смертью он был лошадью.
- Лошадью?
- Лошадью во всем, кроме наружных наружностей. Днем он пасся на лугу или ел сено в стойле. Обыкновенно он бывал ленив и тих, но временами отправлялся элегантно погалопировать, изящно огибая живые изгороди. Вы когда-нибудь видели, чтобы человек о двух ногах шел галопом?
- Не видел.
- Так вот, мне дали понять, что это дивное зрелище. Он всегда говорил, что, будучи много моложе, победил в Больших Национальных, и постоянно раздражал свою семью историями про сложные прыжки и значительную их высоту.
- Надо полагать, ваш дедушка привел себя в это состояние чрезмерной верховой ездой?
- В таком разрезе. Его старый конь Дан вступил на противоположный путь и причинял столько беспокойства тем, что по ночам заходил в дом, днем приставал к молоденьким девушкам и производил подсудные нарушения, что пришлось его пристрелить. Полиция сочувствия не проявила, не имея в те дни правильного понимания этих вопросов. Они заявили, что, если его не уберут, им придется арестовать коня, предъявить ему обвинение и разобрать его дело на следующей сессии суда по мелким делам. Поэтому наши его пристрелили, но, если спросите у меня, пристрелили они моего прадеда, а на погосте в Клонкунла похоронен его конь.
Тут сержант, вспомнив своих предков, погрузился в задумчивость, и лицо его сохраняло вспоминающее выражение на протяжении всей следующей полумили, покуда мы не дошли до участка. Мы с Джо между собой согласились, что эти откровения были самым большим из сюрпризов, уготованных для нас и ожидавших нашего прибытия в участок.
Когда мы добрались до него, сержант вошел туда впереди меня со вздохом.
- Весь вагон и маленькая тележка в этом деле, - сказал он, - это Совет графства.