Дверь распахнулась, и вошел Гилхени с лицом красным и опухшим от нелегкой дороги. Он не останавливался полностью и не садился, но все двигался по конторе, не обращая на меня вовсе никакого внимания. Мак-Кружкин, как раз дошедший в своей работе до тщательного момента, держал голову почти на столе, чтобы следить, правильно ли работают его пальцы и не допускает ли он серьезных промахов. Преодолев трудное место, он в некоторой степени посмотрел вверх на Гилхени.
- Насчет велосипеда? - спросил он обыденно.
- Только насчет леса, - сказал Гилхени.
- И каковы ваши лесные новости?
- Цены завышены голландской шайкой, стоимость хорошей виселицы обошлась бы в состояние.
- Верь голландцу, - сказал Мак-Кружкин тоном, означавшим, что торговлю лесом он знает насквозь.
- Виселица на три персоны с хорошим люком и удовлетворительными ступеньками влетит вам в десять фунтов, не считая веревки и работы, - сказал Гилхени.
- Десять фунтов за вешалку - это дороговато, - сказал Мак-Кружкин.
- Виселица же на двоих с выдвижным люком вместо механического и с приставной лестницей вместо ступенек обойдется под шесть фунтов, веревка отдельно.
- Не стоит она этаких денег, - сказал Мак-Кружкин.
- Зато десятифунтовая виселица добротней, это вещь более высокого класса. Если виселица хорошо выполнена и славно работает, в ней есть свой шарм.
Что случилось потом, я толком не видел, ибо вслушивался в эту безжалостную беседу аж глазами. Но произошло опять нечто удивительное. Гилхени подошел к Мак-Кружкину и встал над ним, чтобы поговорить всерьез, и, я думаю, по ошибке остановился совершенно намертво вместо того, чтобы продолжать все время двигаться для сохранения перпендикулярного баланса. Исходом этого явилось то, что он обрушился наполовину на согбенного Мак-Кружкина, наполовину на стол, увлекая их обоих вместе с собой в кучу, состоящую из криков, ног и неразберихи на полу. Лицо полицейского, когда я его увидел, представляло из себя страшное зрелище. От страсти оно стало цвета темной сливы, но глаза у него горели, как костры во лбу, а вокруг рта были пенистые выделения. Некоторое время он произносил не слова, а только звуки гнева джунглей - дикое кряхтение и щелчки демонической враждебности. Гилхени доежился до стены и поднялся с ее помощью, а потом отступил к дверям.
Вновь обретя язык, Мак-Кружкин заговорил самым грязным языком в истории и изобрел слова поганее самых поганых слов, когда-либо произнесенных где бы то ни было. Он громоздил на Гилхени названия, слишком невозможные и омерзительные, чтобы их можно было написать известными буквами. Он стал временно безумен от злобы, ибо ринулся в конце концов к комоду, где держал все свое имущество, выхватил патентованный пистолет и стал водить им по комнате, угрожая нам обоим и всем бьющимся предметам в доме.
- Бух на все четыре колена, вы оба, на пол, - проревел он, - и не переставайте искать этот сбитый вами сундучок, пока не найдете его!
Гилхени немедленно скользнул на колени, и я сделал то же самое, не трудясь заглядывать полицейскому в лицо, ибо отчетливо помнил, как оно выглядело последний раз, когда я его созерцал. Мы вяло ползали по полу, вглядываясь и вщупываясь в нечто, что нельзя было ни нащупать, ни увидеть и, на самом деле, слишком маленькое, чтобы его можно было потерять.
Это занятно. Ты будешь не только повешен за убийство человека, которого не убивал, но теперь еще и застрелен за то, что не найдешь крохотульки, которой, верно, вовсе не существует и которую в любом случае не ты потерял.
Все это я заслужил, отвечал я, тем, что меня вообще здесь нет, если процитировать слова сержанта.
Как долго мы, Гилхени и я, провели за этим своеобразным занятием, вспомнить не просто. Десять минут или, может быть, десять лет, а
Мак-Кружкин сидел возле нас, теребя оружие и дико сверкая глазами на наши склоненные силуэты. Потом я поймал взглядом, что Гилхени бочком показывает мне свое лицо и исподтишка широко мне подмигивает. Вскоре он сомкнул пальцы, встал с помощью дверной ручки прямо и, улыбаясь своей щербатой улыбкой, двинулся туда, где сидел Мак-Кружкин.
- Вот вам и вот он, - сказал он, протягивая сжатый кулак.
- Положите его на стол, - ровно сказал Мак-Кружкин.
Гилхени положил руку на стол и разжал пальцы.
- Теперь можете идти и отправляться восвояси, - сказал ему Мак-Кружкин, - и очистить помещение в целях обеспечения леса.
По отбытии Гилхени я увидел, что большая часть страсти отхлынула от лица полицейского. Он посидел какое-то время молча, потом издал свой привычный вздох и поднялся.
- У меня есть еще сегодня вечером работа, - сказал он мне вежливо, - так что я вам покажу, где вам спать в темное ночное время.
Он зажег странный фонарик с проводами и миниатюрным ящичком, полным мелких шумов, и провел меня в комнату, где были две белых кровати и больше ничего.
- Гилхени-то думает, что он умница и большой стратег, - сказал он.
- Может, он да, а может, он и нет, - пробурчал я.
- Он не очень-то принимает в расчет совпадение шансов.
- Он не похож на человека, которого это волнует.
- Сообщая, что нашел сундучок, он думал, что сделает этим из меня щенка-рекордсмена и что ослепит меня, ткнув мне в глаз большим пальцем.
- Было на то похоже.
- Но, по редкому совпадению, он случайно-таки сомкнул пальцы на сундучке, и вернул он мне на стол в должный срок именно сундучок, и ничто иное.
Тут на некоторое время установилась тишина.
- Которая кровать?
- Эта, - сказал Мак-Кружкин.
VIII
Когда Мак-Кружкин на цыпочках деликатно удалился из комнаты, как квалифицированная медсестра, закрыв за собой дверь без единого звука, я заметил, что стою у койки и глупо размышляю, что мне с ней делать. Тело мое устало, и мозг онемел. Я испытывал любопытное чувство в отношении своей левой ноги. Мне подумалось, что она, так сказать, распространяется - ее деревянность медленно протягивается через все тело, сухим деревянным ядом убивая меня дюйм за дюймом. Скоро мозг полностью обратится в дерево, и тогда я буду мертвый. Даже кровать была из дерева, а не из металла. Если я на нее лягу…
Может, ты уже смеха ради сядешь и перестанешь стоять тут, как мумсик? - вдруг сказал Джо.
Я не знаю, что мне делать дальше, если я перестану стоять, ответил я. Но смеха ради я сел на кровать.
В кровати нет ничего трудного, даже ребенка можно научить пользоваться кроватью. Сними с себя одежду, и залезай в кровать, и лежи в ней, и продолжай на ней лежать, даже если и будешь от этого чувствовать себя глупо.
Я увидел мудрость этого совета и стал раздеваться. Я ощущал себя почти что слишком усталым, чтобы выполнить эту простую задачу. Когда все мои одежки были уложены на пол, они оказались куда более многочисленными, чем я ожидал, а тело было на удивление белым и тонким.
Я кропотливо разобрал постель, лег в ее середину, вновь закрыл ее аккуратно и испустил вздох счастья и отдыха. Я чувствовал, будто вся усталость и все замешательства дня приятно опустились на меня, как большое тяжелое одеяло, несущее тепло и сонливость. Колени распустились, как розовые бутоны в густом солнечном свете, толкая голени на пять сантиметров дальше, ко дну кровати. Каждый из суставов стал болтающимся, глупым и лишенным настоящей применимости. Каждый дюйм моей персоны с каждой секундой все прибавлял в весе, пока общая нагрузка на кровать не достигла примерно пятисот тысяч тонн. Все это было равномерно распределено по четырем деревянным ногам кровати, ставшим к этому времени неотъемлемой частью Вселенной. Мои веки, каждое весом не менее четырех тонн, массивно скользили по глазным яблокам. Узкие голени чесались и уезжали в агонии расслабления, удаляясь от меня все дальше, пока пальцы ног не прижались плотно и счастливо к прутьям. Положение мое было совершенно горизонтально, тяжеловесно, абсолютно и неоспоримо. Объединенный с кроватью, я стал важным и планетарным. Далеко от кровати мне видна была внешняя ночь, аккуратно обрамленная в окно, вроде картинки на стене. В одном углу - яркая звезда, а другие звезды поменьше набросаны где попало с вели кой щедростью. Тихо лежа с мертвыми глазами, я тихонечко размышлял, как нова эта ночь, какая у нее четкая, непривычная индивидуальность. Умыкая успокоение зрения, она разлагала мой телесный характер на струения цвета, запаха, вспоминания, желания - всех странных несчетных сущностей земного и духовного существования. Я лишился четкости формы, положения и величины, и моя значимость была существенно уменьшена. Лежа так, я чувствовал, как из меня медленно убывает утомление, подобно отливу, отходящему по беспредельным пескам. Чувство было столь приятное и основательное, что я опять вздохнул длинным счастливым звуком. Почти тут же я услыхал другой вздох и услышал, как Джо бормочет какую-то удовлетворенную бессвязицу. Голос его был возле меня, однако, казалось, шел не из привычного места внутри. Я подумал, что он, должно быть, лежит рядом со мной в кровати, и осторожно прижал руки к бокам, чтобы случайно до него не дотронуться. Мне безо всякой причины почудилось, что человеку было бы жутко прикоснуться к его тельцу - чешуйчатому или слизкому, как у угря, или с гадкой шершавостью, как язык у кошки.
Это не очень-то логично - да и не лестно, - сказал он внезапно.
Что?
Насчет моего тела. Почему чешуйчатому?
Это я просто пошутил, хихикнул я сонно. Я ведь знаю, что у тебя нет тела. Кроме, разве что, моего.
Но почему чешуйчатому?
Не знаю. Откуда мне знать, почему я думаю свои мысли?
Ей-богу, я никому не позволю меня звать чешуйчатым.
Его голос, к моему удивлению, стал визгливым от раздражения. Потом он, казалось, наполнил мир своим недовольством, не говоря, но сохраняя молчание после того, как высказался.
Ладно, ладно, Джо, прошептал я успокоительно.
Потому что если ты нарвешься на неприятности, так можешь их иметь от пуза, окрысился он.
Джо, у тебя нет тела.
Тогда почему ты говоришь, что оно у меня есть? И почему чешуйчатое?
Тут у меня появилась странная идея, не недостойная Де Селби. Почему Джо так встревожился от предположения, что у него есть тело? А что, если у него есть тело? Тело, внутри которого находится еще одно тело, тысячи таких тел друг в друге, как кожицы лука, уходящие к некому невообразимому концу? И не звено ли я сам в огромной цепи неощутимых существ, а знакомый мне мир - не внутренность ли это просто существа, чьим внутренним голосом являюсь я сам? Кто или что является сердцевиной и какое чудище в каком мире есть окончательный, ни в ком не содержащийся колосс? Бог? Ничто? Идут ли ко мне эти дикие мысли Снизу, или же они только что впервые забродили во мне для передачи Наверх?
Снизу, тявкнул Джо.
Спасибо.
Я ухожу.
Что?
Сматываюсь. Через две минуты увидим, кто чешуйчатый.
При этих нескольких словах мне немедленно сделалось дурно от страха, хотя смысл их был чересчур значительным, чтобы понять его без более подробного рассмотрения.
Чешуйчатая мысль - где я ее взял? - вскричал я.
Свыше, крикнул он.
Озадаченный и испуганный, я пытался разобраться в сложностях не только своей промежуточной зависимости и цепной неполноты, но также и опасной дополнительности и стыдной неизолированности. Если предположить…
Слушай. Вот что я скажу тебе перед уходом. Я - твоя душа и все твои души. Я ушел - ты умер. Прошлое человечество не только подразумевается в каждом вновь рожденном человеке, но и содержится в нем. Человечество - это постоянно расширяющаяся спираль, а жизнь - луч, кратко играющий на каждом последующем ее кольце. Все человечество от начала своего до конца уже здесь, но луч еще не прыгнул за тебя. Следующие за тобою земные потомки немо ждут и верят, что твое водительство, как и мое и всех людей во мне, сохранит их и поведет свет дальше. Ты сейчас - не в большей степени вершина линии твоих людей, чем была ею твоя мать, когда ты был у нее внутри. Уходя, я забираю с собой все, что делает тебя тобой, - уношу и все твое значение, и важность, и все сгустки человеческого инстинкта, и аппетит, и мудрость, и достоинство. За душой у тебя не останется ничего, и дать ожидающим тебе будет нечего. Горе тебе, когда они тебя разоблачат! Прощай!
Хоть речь его и показалась мне и довольно преувеличенной, и просто смешной, тем не менее он ушел, а я умер.
Приготовления к похоронам были начаты немедленно. Лежа в темном, обитом одеялом гробу, я слышал четкие удары молотка, заколачивающего крышку.
Вскоре оказалось, что стук был делом рук сержанта Плака. Он стоял, улыбаясь мне, в дверях и выглядел совсем живым, крупным и удивительно полным завтрака человеком. Над тесным воротником гимнастерки у него было надето красное кольцо жира, смотревшееся столь свежо и нарядно, как будто его только что принесли из стирки. Усы у него были сырые от питья молока.
Слава те Господи, вернулись из безумия, сказал Джо.
Голос у него был дружелюбный и успокаивающий, как карманы в старом пиджаке.
- С добреньким вам утречком сегодня утром, - любезно сказал сержант.
Я ответил ему самым вежливым образом и передал подробности своего сна. Слушая, он прислонился к косяку, умелым ухом впитывая трудные места. Когда я кончил, он улыбнулся мне жалостливо и благодушно.
- Вам, молодой человек, снились сны, - сказал он.
Удивляясь ему, я отвернулся в окно. Ночь ушла из него без следа, оставив взамен отдаленный холм, мягко лежащий на фоне неба. Он был выстелен подушками белых облаков, а на мягком его плече для придания ему жизненной правды были приятно размещены деревья и валуны. Мне было слышно, как утренний ветер пробирается сквозь мир, и в ушах у меня была вся тихая немолчность дневного времени, яркая и неутомимая, как птица в клетке. Я вздохнул и вернулся взглядом на сержанта, все еще прислоненного и тихо ковыряющегося в зубах, рассеянного лицом и спокойного.
- Отлично помню, - сказал он, - был у меня один сон, тому будет шесть лет двадцать третьего ноября сего года. Истиннее было бы сказать - кошмар. Приснилось мне, что у меня,
можете себе представить, легкий прокол и подтравливает.
- Вот так сюрприз, - сказал я просто так, - но это не удивительно. Кнопка попалась?
- Не кнопка, - сказал сержант, - а слишком много крахмала.
- Чего не знал, - сказал я саркастически, - так это что дороги крахмалят.
- Дело было не в дороге, и, как ни странно, виноват был не Совет графства. Мне приснилось, что еду я на велосипеде по официальному делу вот уже три дня. И вдруг чувствую, что седло подо мной становится тверже и комковатее. Я спешился и пощупал шины, но в них никаких отклонений не нашел, они были накачаны до отказа. Тогда я подумал, что у меня нервный припадок от головы и чрезмерного переутомления работой. Зашел я в частный дом, где был квалифицированный врач; он меня полностью осмотрел и объяснил, что со мной. У меня был легкий прокол и подтравливало.
Он грубо хохотнул и развернул ко мне свой огромный зад.
- Вот тут, посмотрите, - засмеялся он.
- Вижу, - пробормотал я.
Громко хихикая, он удалился и через минуту вернулся назад.
- Я поставил на стол кашу, - сказал он, - а молоко еще горячее от пребывания у коровы в молочном мешке.
Я надел свое платье и пошел завтракать в контору, где сержант с Мак-Кружкиным разговаривали о цифрах.
- Циркуляция шесть целых девятьсот шестьдесят три тысячных, - говорил Мак-Кружкин.
- Высоко, - сказал сержант. - Очень высоко. Должно быть, имеет место тепло от земли. Расскажи мне о падении.
- Среднее падение в полночь, и без комков. Сержант посмеялся и покачал головой.
- Без комков, в самом деле, - усмехнулся он, - завтра нам это на рычаге боком выйдет, если и вправду есть земное тепло.
Мак-Кружкин внезапно встал со стула.
- Подброшу-ка я ей пудик угля, - объявил он. Он промаршировал прямым ходом вон из дома, бормоча расчеты и не глядя, куда идет, а уставившись прямо в середину своей черной книжечки.
Я почти закончил горшочек каши и откинулся назад, чтоб посмотреть на сержанта в полную силу.
- Когда вы меня повесите? - спросил я бесстрашно, глядя в его крупное лицо. Я вновь почувствовал себя и освеженным, и сильным, и уверенным, что сбегу без труда.
- Завтра утром, если вовремя поставим виселицу и не будет дождя. Вы не поверите, каким скользким бывает от дождя помост новой виселицы. Вы можете поскользнуться и сломать себе шею на затейливые трещины, и так никогда и не узнать, что стало с вашей жизнью и как вы ее потеряли.
- Очень хорошо, - сказал я твердо. - Если через двадцать четыре часа я буду уже мертвецом, не объясните ли вы мне, что это за цифры у Мак-Кружкина в черной книжечке?
Сержант великодушно улыбнулся.
- Показания?
- Да.
- Если вы будете вполне мертвы, этому предложению нет непреодолимого препятствия, - сказал он, - но легче вам показать, чем рассказать на словах. Следуйте за мной, будьте молодчинкой.
Я последовал за ним к двери в коридоре, он распахнул ее жестом важного откровения и вежливо отступил, открыв мне полный и ничем не заслоненный вид.
- Что вы на это скажете? - спросил он.
Я заглянул в комнату, и она не произвела на меня большого впечатления. Передо мной была небольшая спальня, мрачная и не слишком чистая. Она была в страшном беспорядке и полна тяжелого запаха.
- Это комната Мак-Кружкина, - объяснил он.
- Не вижу ничего особенного, - сказал я. Сержант терпеливо улыбнулся.
- Не туда смотрите, - сказал он.
- Я посмотрел повсюду, куда только можно посмотреть, - сказал я.
Сержант прошел на середину пола и поднял подвернувшуюся под руку трость.
- Если мне нужно спрятаться, - заметил он, - я обязательно влезу на дерево. Людям не дано таланта смотреть вверх, они редко озирают возвышенные верхотуры.
Я посмотрел на потолок.
- Смотреть там особенно не на что, кроме трупной мухи, да и та, похоже, умерла
Сержант посмотрел вверх и указал тростью.
- Это не муха, - сказал он, - это хозяйственная постройка Гогарти.
Я посмотрел на него в упор со смешанным чувством, он же не обращал на меня внимания, а указывал на другие крошечные пятнышки на потолке.
- Вот, - сказал он, - дом Мартина Бандла, а вот - Тирнахина, а вон там живет замужняя сестра. А тут вот у нас дорожка от Тирнахиных до главной дороги, вдоль которой идет телеграфный кабель. - Он провел палкой вдоль едва видной извилистой трещинки, шедшей на слияние с трещиной поглубже.
- Карта! - воскликнул я возбужденно.
- А вот тут у нас участок, - добавил он. - Все ясно, как ясень.
Внимательно посмотрев на потолок, я увидел, что на него нанесены дом мистера Мэтерса и все известные мне дома и дороги, как равно и целые сети дорожек и кварталов, мне неизвестных. То была карта прихода, полная, надежная и удивительная.
Сержант посмотрел на меня и снова улыбнулся.
- Согласитесь, что это обворожительный блин, ребус великого недержания и феномен высшей редкости.
- Вы сами ее сделали?