- Ни я, ни кто другой ее не изготовляли. Она была здесь всегда, а Мак-Кружкин убежден, что она была здесь даже еще и до того. Трещины натуральные, равно как и трещинки.
Скошенным взглядом я провел по дороге, по которой мы шли, когда Гилхени нашел в кустах свой велосипед.
- Что странно, - сказал сержант, - это что Мак-Кружкин два года пролежал, глядя в потолок, прежде чем увидел, что это - карта превосходной изобретательности.
- Глупо, - сказал я неуклюжим ртом.
- И он пролежал, глядя на карту, еще пять лет, прежде чем увидел, что на ней показан путь в вечность.
- В вечность!
- Именно.
- А мы сможем оттуда вернуться? - прошептал я.
- Конечно. Там есть лифт. Но погодите, я вам покажу секрет карты.
Он снова поднял трость и указал на пометку, изображающую участок.
- Тут мы в участке на главной дороге с телеграфным кабелем, - сказал он. - Теперь напрягите все свое внутреннее воображение и скажите мне, какую левую дорогу встретишь, если пойдешь от участка вперед по главной дороге.
Это я вычислил без труда.
- Встретишь дорогу, пересекающуюся с главной дорогой у уборной Джарвиса, - сказал я, - где мы вернулись на большую дорогу после нахождения велосипеда.
- Тогда эта дорога - первый поворот по левой широте?
- Да.
- И вот она - вот.
Он указал тростью левую дорогу и постучал по уборной Джарвиса на углу.
- А теперь, - сказал он торжественно, - будьте добры, проинформируйте меня, что это?
Он провел тростью по неотчетливой трещинке, вливающейся в трещину большой дороги примерно на полпути между участком и дорогой у г-на Джарвиса.
- Как бы вы это назвали? - повторил он.
- Нет там дороги, - вскричал я возбужденно, - дорога в левую сторону у Джарвиса - первая дорога налево. Я не дурак. Нет там дороги.
Ей-богу, коли еще нет, то скоро им станешь. Если будешь еще много слушать речи этого джентльмена - тебе каюк.
- Но дорога-то там есть, - торжествующе сказал сержант, - если знать, как искать ее со знанием дела. И очень старая дорога. Пошли со мной, увидите все целиком и полностью.
- Это дорога в вечность?
- Она самая, только без столба-указателя. Хоть он и не сделал ни малейшего движения, чтобы выпустить из камеры одиночного заключения свой велосипед, тем не менее он ловко защелкнул на брюках зажимы и тяжело пошел вперед меня в середину утра. Мы маршировали вдоль по дороге вдвоем. Ни один из нас не говорил, и ни один не слушал, что мог бы сказать другой.
Ударивший в лицо пронизывающий ветер выхватил и унес мрак сомнения, страха и недоумения, стоявший на якоре у меня в мозгу, как дождевая туча на холме. Все органы чувств, освобожденные от агонии справляться с существованием сержанта, стали со сверхъестественной резвостью работать над истолкованием себе на пользу радушного дня. Мир звенел у меня в ухе, как большая мастерская. Величественные свершения механики и химии были очевидны во всех направлениях. Земля горела невидимой предприимчивостью. Деревья были активны, где стояли, и бескомпромиссно свидетельствовали о собственной силе. Несравненные травы повсеместно присутствовали, наделяя Вселенную своими характерными чертами. Очень трудно вообразимые узоры создавались тем, что все видимое глазом совместно сливало свои безупречные разновидности в божественную гармонию. Люди, выделяясь белизной рубашек, миниатюрно работали на дальнем болоте, трудясь в коричневом торфе и вереске. Рядом стояли терпеливые лошади со своими полезными телегами, а среди валунов холма в отдалении набросаны были крохотные овечки на пастбище. В скрытности деревьев покрупнее были слышны птицы; они менялись ветками и беседовали без лишнего шума В поле у дороги стоял ослик, тихо, как будто осматривал утро кусочек за кусочком, не торопясь. Он не двигался, голова его была высоко поднята, и он ничего не жевал. Он выглядел, как будто полностью понимал эти необъяснимые радости мира.
Неудовлетворенные мои глаза бродили вокруг. Я никак не мог увидеть довольно и с достаточной полнотой прежде, чем сделаю в обществе сержанта поворот налево в вечность, и мысли все пугались и путались в том, на что смотрели глаза.
Ты ведь не хочешь сказать, что веришь во все эти дела с вечностью?
А какой у меня выбор? После вчерашнего было бы глупо что-либо подвергать сомнению.
Все это очень хорошо, но я, надо полагать, смело могу назвать себя авторитетом по вопросу о вечности. Должен же быть предел фокусам этого джентльмена.
Я убежден, что такового нет.
Глупости. Ты деморализован.
Меня завтра повесят.
Сомнительно, но, если нам придется оказаться перед лицом смерти, мы им покажем подлинное мужество.
Мы?
Конечно. Я буду с тобой до конца. А пока давай условимся, что в вечность не ведет дорожка, найденная путем разглядывания трещин на потолке спальни деревенского полицейского.
Тогда куда она ведет?
Не могу сказать. Если бы он сказал, что дорожка ведет в вечность, я бы так уж сильно не брыкался. Но когда нам говорят, что мы вернемся оттуда на лифте, - ну, я начинаю думать, что он путает рай с ночным клубом. Лифт!
Но ведь если мы согласимся, что эта дорожка ведет в вечность, вопрос о лифте - мелочь. Это ведь все равно, что проглотить лошадь с телегой, а потом поперхнуться блохой.
Нет. Я запрещаю лифт. Я достаточно знаю о следующем мире, чтобы быть уверенным, что туда не попадают и оттуда не возвращаются на лифте. Кроме того, мы, должно быть, уже недалеко от этого места, а я не вижу, чтобы какая-нибудь клетка лифта уходила в облака.
И на Гилхени не было руля, напомнил я.
Если только слово "лифт" не имеет особого смысла. Как, например, "опустить", когда речь идет о виселице. Надо полагать, удар под подбородок тяжелой лопатой тоже можно назвать "лифтом". Если имеется в виду это, насчет вечности можешь не сомневаться, и бери всю ее целиком себе, и в добрый час.
Я все же думаю, что там электрический лифт.
Внимание мое было отвлечено от этого разговора сержантом, замедлившим шаг и прелюбопытно шарящим тростью. Дорога достигла места, где земля по обе стороны поднималась, у наших ног непомерно разрослись трава и куманика, за всем этим были спутанные предметы покрупнее, а дальше - высокие коричневые заросли, осаждаемые зелеными ползучими растениями.
- Это практически тут, - сказал сержант, - или рядом с местом где-то около близлежащего соседнего места.
Он протащил трость вдоль зеленого края, ощупывая скрытую землю.
- Мак-Кружкин проезжает здесь вдоль травы на велосипеде, - сказал он, - это более легкий блин - и колеса точнее, и седло - прибор почувствительнее, чем покрытая роговицей рука.
Прогулявшись еще раз и еще пощупав, он нашел то, что искал, и вдруг втащил меня в заросли, бывалой рукой раздвигая зеленые занавески ветвей. - Вот спрятанная дорога, - кликнул он спереди назад.
Нелегко сказать, позволительно ли называть дорогой место, сквозь которое приходится продираться дюйм за дюймом ценой мелких ранок и ожогов от пружинящих веток, шлепающихся назад о вас. Тем не менее земля под ногой была ровная, и по обе стороны я различал на некотором неясном расстоянии круто поднимающуюся землю, покрытую камнями, мраком и влажной растительностью. Стоял душный запах, и многочисленные мухи из класса мошек вели себя тут как дома.
В метре передо мной сержант, нагнув голову, дико ломился вперед, нанося побегам помоложе суровые побои тростью и выкрикивая в мой адрес приглушенные предупреждения о сильных натянутых ветках, которые он готовился вот-вот выпустить в моем направлении.
Не знаю, как долго мы двигались и какое прошли расстояние, но воздуха и света становилось все меньше, и я уверился, что мы заблудились во чреве огромного леса. Земля по-прежнему была достаточно ровна для ходьбы, но покрыта сырыми и гниющими листопадами не одной осени. Я со слепой верой следовал за шумным сержантом, пока силы мои почти не иссякли, и я уже не шел, а несся вперед кубарем, беззащитный перед жестокостью веток. Я чувствовал себя очень больным и усталым. Я хотел завопить ему, что умираю, но тут заметил, что заросль редеет и сержант, скрытый впереди, кричит мне оттуда, что мы пришли. Когда я дошел до него, он стоял перед небольшим каменным строением и, согнувшись, снимал с брюк зажимы.
- Вот он, - сказал он, кивая головой на домик.
- Вот что? - пробормотал я.
- Вход туда, - ответил он.
Сооружение выглядело в точности, как подъезд деревенской церквушки. Тьма и беспорядок ветвей не позволяли ясно различить, было ли за ним здание побольше. Подъездик был старый, с зелеными пятнами на каменной кладке и с бородавками мха в многочисленных щелках. Дверью служила старая коричневая дверь на религиозных петлях, с орнаментальными железными украшениями. Она находилась в углублении и была изготовлена точно по размеру своего остроконечного проема. Это был вход в вечность. Я сбил рукой со лба потоки пота.
Сержант чувственно общупывал себя в поисках ключей.
- Душновато, - сказал он вежливо.
- Это вход в мир иной? - прошелестел я. От усилий и трепета мой голос прозвучал тише, чем я ожидал.
- Но погода по сезону, так что жаловаться не на что, - прибавил он громко, не обращая внимания на мой вопрос. Мой голос был, возможно, слишком слаб, чтобы добраться до его уха.
Он нашел ключ, поскрежетал им в скважине и распахнул дверь. Он ушел в темные недра, но потом выслал обратно руку, чтобы вдернуть меня за рукав с собой.
Зажги там спичку!
Почти одновременно с этим сержант нашел в стене коробку с выключателями и проводами и сделал все необходимое, чтобы появился поразительный прыгающий свет. Но и секунды стояния в темноте мне более чем хватило на то, чтобы удивиться, как никогда в жизни. Пол. Ступив на него, ноги были удивлены. Он был сделан из пластин с крошечными штифтиками, как пол паровоза или как галереи с перилами вокруг большого печатного пресса Он звенел полым призрачным шумом под подковками сержанта, который теперь прогрохотал к другому краю комнатки, чтобы там, повозившись со связкой ключей, распахнуть еще одну дверь, спрятанную в стене.
- Конечно, хороший проливной дождичек очистил бы воздух, - провозгласил он.
Я осторожно подошел посмотреть, что он делает в небольшом стенном шкафу, куда он зашел. Тут он успешно поработал еще над одной коробкой для неустойчивого света. Он стоял спиной ко мне и осматривал панели в стене. Их было две, они были маленькие, со спичечный коробок, и на одной панельке было видно число шесть, а на другой десять. Он вздохнул, вышел из стенного шкафа и печально посмотрел на меня.
- Говорят, от ходьбы он понижается, - сказал он, - но, по моему опыту, он от ходьбы растет, ходьба его делает твердым, и остается много места для прибавки.
На этой стадии я подумал, что простое обращение, произнесенное с достоинством, имеет некоторый шанс на успех.
- Вы мне не скажете, - сказал я, - поскольку я буду завтра мертвецом, - где мы находимся и что делаем?
- Взвешиваемся, - ответил он.
- Взвешиваемся?
- Станьте вон в тот бокс, - сказал он, - чтоб нам посмотреть, какой у вас показатель по непосредственному измерению.
Я с сомнением ступил на новые стальные пластины в стенном шкафу и увидел, как числа изменились на три и шесть.
- Три пуда шесть фунтов, - сказал сержант, - весьма завидный вес. Я б отдал десять лет жизни, чтоб сбросить часть мяса
Стоя спиной ко мне, он открывал еще один шкаф в другой стене, проводя квалифицированными пальцами по еще одной осветительной коробке. Явился неустойчивый свет, и я увидел, что он стоит в шкафу, глядя на свои большие часы, и рассеянно их заводит. Свет прыгал у его подбородка и отбрасывал неземные, скачущие тени на жирную его физиономию.
- Будьте добры, подойдите, - позвал он меня наконец, - и зайдите-ка сюда ко мне, если только не желаете, чтобы вас оставили в вашем собственном обществе.
Когда я подошел и молча стал в стальной шкаф рядом с ним, он с точным щелчком закрыл за нами дверь и задумчиво оперся о стену. Я было собрался попросить его объяснить мне несколько вещей, как вдруг из горла у меня вырвался крик ужаса Без малейшего шума или предупреждения под нами стал проваливаться пол.
- Неудивительно, что вы зеваете, - проговорил сержант тоном светской беседы, - очень душно, вентиляция далеко не удовлетворительная.
- Я просто кричал, - выдавил из себя я. - Что такое с этим… боксом, где мы стоим? Куда…
Мой голос угас в сухой клекот испуга. Пол падал под нами с такой быстротой, что раз-другой он, казалось, падал скорее, чем мог падать я сам, так что я был уверен, что ноги мои отрываются от него и я занимаю на короткие промежутки времени положение на полпути между полом и потолком. В панике я поднял правую ногу и топнул ею вниз всем весом и изо всех сил. Пол я ударил, но всего лишь с ничтожным звяком. Я выругался, застонал и закрыл глаза, пожелав себе счастливой смерти. Я ощущал, что внутри меня тошнотворно прыгает желудок, как мокрый мяч, полный воды.
Господи помилуй!
- Не вредно бывает, - сказал сержант, - малость поездить и посмотреть разные места. Это здорово расширяет кругозор. Широкий кругозор - великое дело, он почти всегда приводит к дальновидным изобретениям. Посмотрите на сэра Вальтера Ралея, изобретателя педального велосипеда, сэра Джорджа Стивенсона с- паровым двигателем, Наполеона Бонапарта, Жоржа Санда и Вальтера Скотта - все как один великие мужи.
- Мы… мы уже в вечности? - прощелкал я.
- Мы еще не там, и тем не менее мы уже почти там, - ответил он. - Вслушивайтесь во все уши и ждите малюсенького щелчка.
Как бы я мог описать свое конкретное положение? Заперт в железной коробке с семипудовым полицейским и без конца жутко падаю, слушая речи о Вальтере Скотте, при этом также слушая, не прозвучит ли щелчок.
Щелк!
Наконец он пришел, четкий и грозный. Почти тут же падение переменилось - либо вовсе остановилось, либо стало падением гораздо более медленным.
- Да, - жизнерадостно сказал сержант, - вот мы и там.
Я ровным счетом ничего не заметил, кроме того, что штуку, где мы находились, встряхнуло, и пол, казалось, внезапно стал оказывать моим ногам сопротивление, вполне возможно, что и вечного свойства. Сержант потеребил набор шишкообразных приспособлений на двери, по прошествии некоторого времени открыл ее и шагнул вон.
- Это был лифт, - заметил он.
Странно, что, когда ожидаешь чего-то ужасного, разрушительного и не поддающегося расчету, а оно так и не материализуется, испытываешь скорее разочарование, нежели облегчение. Во-первых, я ожидал вспышки раздирающего глаза света. Иных ожиданий, достаточно ясных, чтобы их можно было упомянуть, у меня в мозгу не было. Вместо этого излучения я увидел длинный коридор, беспокойно освещенный на равных расстояниях грубыми самодельными шумовыми механизмами, так что было видно больше тьмы, чем света. Стены коридора, казалось, были сделаны из скрепленных болтами чугунных листов, в которые были рядами вделаны небольшие дверцы, напомнившие мне либо духовки, либо печные заслонки, либо индивидуальные сейфы, какие банки сдают в аренду клиентам. Потолок в тех местах, где мне его было видно, состоял из массы проводов и чего-то вроде особо толстых проводов или, возможно, труб. Все время был слышен совершенно новый шум, не лишенный музыкальности, - то как вода, журчащая под землей, то как сдержанный разговор на иностранном языке.
Сержант уже маячил впереди. Он шел по коридору, тяжело ступая на пластины, задорно размахивал ключами и мурлыкал песенку. Я последовал рядом, пытаясь считать дверцы. Их было четыре ряда по шесть штук в каждых двух погонных метрах стены, в общей сложности - много тысяч. Там и сям я видел то циферблат, то сложное гнездо часов и ручек, напоминающее распределительный щит, со сходящимися к нему со всех концов массами грубых проводов. Я не понимал смысла всего этого, но подумал, что обстановка настолько реальна, что страхи мои были, пожалуй, в значительной степени необоснованны. Я крепко ступал рядом с сержантом, по-прежнему достаточно реальным на чей угодно вкус.
Мы дошли до распутья в коридоре, где свет был поярче. Коридор почище и посветлее с блестящими стальными стенами убегал в обоих направлениях, исчезая из виду лишь там, где расстояние сводило его стенки, пол и крышу в одну угрюмую точку. Мне показалось, что я слышу звук вроде шипения пара и еще другой шум, как будто гигантские зубчатые колеса со скрежетом вращаются в одну сторону, останавливаются и вновь скрежещут обратно. Сержант остановился снять показание с часов на стене, затем круто повернул налево и позвал меня за собой.
Не стану ни рассказывать обо всех пройденных нами коридорах, ни говорить об одном из них, где были круглые двери, похожие на иллюминаторы, и о другом месте, где сержант, засунув руку куда-то в стену, достал себе коробок спичек. Довольно будет сказать, что мы прибыли, пройдя по пластинам не меньше мили, в хорошо освещенный просторный зал со свежим воздухом, совершенно круглый и наполненный неописуемыми предметами, весьма напоминающими машины, но чуть менее сложными, чем бывают самые трудные из машин. Большие и дорогие на вид шкафы, полные этих предметов, были изящно расставлены на полу, а дугообразная стена представляла из себя сплошную массу этих изобретений с обильно размещенными тут и там циферблатиками и миниатюрными счетчиками. Сотни миль грубого провода были проложены и видны повсюду, за исключением пола, и имелись тысячи дверец вроде печных заслонок на прочных петлях и созвездия ручек и клавиш, напомнивших мне американские кассовые аппараты.
Сержант считывал цифры с одного из многочисленных часовых циферблатов и с величайшей осторожностью подкручивал маленькое колесико. Внезапно тишина была расколота звуком громких, бешеных ударов молота, донесшимся из дальнего конца зала, где оборудование стояло наиболее густо и казалось самым сложным. Кровь тут же убежала с моего перепуганного лица. Я взглянул на сержанта, но он продолжал терпеливо заниматься своими часами и колесиком, декламируя цифры себе под нос и не обращая на шум никакого внимания. Удары прекратились.
Я сел на гладкий предмет вроде стального бруса подумать и собраться с разбросанными мыслями. Он был приятно теплый и успокаивающий. Прежде чем мне в голову успела прийти какая-нибудь мысль, раздался еще один взрыв молотобойства, потом тишина, потом тихий, но неистовый шум вроде страстного бормотания ругательств, потом снова тишина и, наконец, звук тяжелых шагов, приближающийся из-за высоких шкафов с машинерией.