Почувствовав слабость в спине, я быстро подошел и стал рядом с сержантом. Он вынул из отверстия в стене длинный белый прибор вроде большого термометра или дирижерской палочки и рассматривал его деления, нахмурившись с величайшей озабоченностью. Ни на меня, ни на невидимо приближающееся затаенное присутствие он не обращал ни малейшего внимания. Услышав, что клацанье шагов огибает последний шкаф, я против воли дико вскинулся и посмотрел. Это был полицейский Мак-Кружкин. Он тяжело хмурился и нес еще одну дирижерскую палочку или термометр оранжевой окраски. Он подошел прямо к сержанту и показал ему этот прибор, положив красный палец на имевшуюся на нем отметку. Они стояли молча, осматривая приборы друг друга. Сержант с несколько облегченным, как мне показалось, видом, обдумав вопрос, промаршировал в скрытое место, откуда только что пришел Мак-Кружкин. Скоро мы услышали звуки ударов, на сей раз нежные и ритмичные.
Мак-Кружкин убрал свою дирижерскую палочку в ту дырку в стене, где раньше была сержантова, и повернулся ко мне, щедро протягивая морщинистую сигарету, которую я уже привык считать предвестницей немыслимого разговора.
- Вам нравится? - спросил он.
- Лихо, - ответил я.
- Вы просто не поверите, какое это удобство, - заметил он загадочно.
Сержант вернулся к нам, вытирая красные руки полотенцем и выглядя очень довольным собой. Я остро посмотрел на них обоих. Они приняли мой взгляд и скрытно обменялись им между собой, прежде чем его выбросить.
- Это вечность? - спросил я. - Почему вы называете это вечностью?
- Пощупайте мой подбородок, - сказал Мак-Кружкин, загадочно улыбаясь.
- Мы называем это так, - объяснил сержант, - потому что здесь не стареешь. Выходя отсюда, вы будете того же возраста, что и когда входили, и прежней долготы и широты. Тут имеются восьмидневные часы с патентованным балансным механизмом, но они никогда не идут.
- Как вы можете быть уверены, что не стареете здесь?
- Пощупайте мой подбородок, - опять сказал Мак-Кружкин.
- Все просто, - сказал сержант. - Борода не растет, и если вы сыты, то не проголодаетесь, а если голодны, то не станете голоднее. Трубка у вас будет дымить весь день и при этом останется набитой, рюмка виски ни каплей не убудет, сколько бы вы из нее ни выпили, и все это в любом случае не имеет значения, поскольку вы от этого не станете ничуть пьянее своей собственной трезвости.
- Ну и ну, - пробормотал я.
- Этим нынешним утром я провел здесь уже долгое время, - сказал Мак-Кружкин, - а скулы мои по-прежнему гладки, как зад женщины, и у меня дыхание замирает, до чего все это удобно, великое дело - победить старушку-бритву.
- Какого все это размера?
- Размера здесь отнюдь нет, - объяснил сержант, - так как тут нигде нет ни малейшей разницы, и у нас нет никакого понятия о степени неизменной сопоставимости всего этого.
Мак-Кружкин зажег для наших сигарет спичку и бросил ее затем безмятежно на пластинчатый пол, где она и лежала с очень важным и одиноким видом.
- А что, нельзя разве принести сюда велосипед, все здесь объездить, все увидеть и нарисовать план? - спросил я.
Сержант улыбнулся мне, как младенцу.
- Велосипед - это просто, - сказал он.
К моему удивлению, он прошел к одной из духовок побольше, поманипулировал какими-то ручками, отворил массивную металлическую дверь и извлек оттуда новенький велосипед. У того был трехскоростной переключатель и масляная ванночка, и я увидел, как вазелин еще поблескивает на блестящих деталях. Он опустил переднее колесо на пол и жестом знатока крутанул заднее в воздухе.
- Велосипед - блин простой, - сказал он, - но от него нет никакого проку, и не в нем суть. Пойдемте, я вам продемонстрирую res ipsa.
Оставив велосипед, он провел меня между сложными шкафами, в обход других шкафов и сквозь дверной проем. От того, что я увидел, мозг болезненно сжался у меня в голове и парализующий мороз лег поперек сердца. Дело было не столько в том, что этот новый зал представлял из себя во всех отношениях точную копию зала, только что нами покинутого. Скорее оно было в том, что мой отягощенный глаз увидел: дверь одного из стенных шкафов стоит открытой и новенький велосипед прислонен к стене, в точности как тот, другой, даже под таким же углом.
- Если хотите еще прогуляться вперед с тем, чтобы прийти в то же место, сюда, можете пройтись до следующего дверного проема, и пусть вам это будет на здоровье. Но ничего вам это не даст, и даже если мы останемся здесь, позади, вероятнее всего, вы обнаружите, что мы там вновь выйдем вам навстречу.
Тут я издал крик, ибо мой взгляд уловил явно лежащую на полу горелую спичку.
- Что вы скажете на не-бритье? - хвастливо сказал Мак-Кружкин. - Ведь это ж бесспорно непрерываемый эксперимент?
- Неотвратимый и в высшей степени неподатливый, - сказал сержант.
Мак-Кружкин рассматривал какие-то рукоятки в среднем шкафу. Он повернул голову и кликнул меня.
- Пойдите сюда, - позвал он, - вот я вам покажу, будет о чем друзьям порассказать.
Потом уже до меня дошло, что то была одна из его редких шуток, так как показал он мне нечто, о чем я никому не смог бы рассказать - в мире нет подходящих слов, чтобы это передать. В шкафу было отверстие, напоминающее желоб, и еще одно большое отверстие, напоминающее черную дыру, примерно в метре под желобом. Он надавил на два красных предмета вроде клавиш пишущей машинки и повернул от себя большую рукоятку. Сразу раздался громыхающий шум, как будто тысячи полных жестянок с бисквитами стали валиться вниз по лестнице. Я почувствовал, что эти падающие вещи в любой момент начнут сыпаться из желоба. Так оно и было - они показывались на несколько секунд в воздухе, а затем проваливались в черную дыру внизу. Но что я могу о них сказать? По цвету они не были ни белы, ни черны и определенно не имели промежуточного цвета; они были далеки от темных и были какими угодно, только не яркими. Но, странно сказать, большей частью моего внимания завладел не их небывалый оттенок. У них было другое качество, заставившее меня смотреть на них дикими глазами, с сухим горлом и бездыханно. Не могу даже предпринять попытки описать это качество. Много позже у меня ушло много часов на размышления, прежде чем я понял, что в этих предметах было удивительного. В них отсутствовало одно из основных качеств всех известных предметов. Не могу назвать его ни формой, ни конфигурацией, поскольку я веду речь отнюдь не о бесформенности. Могу лишь сказать, что эти предметы, ни один из каковых не напоминал другой, не имели известных измерений. Они не были ни квадратными, ни прямоугольными, ни круглыми, не имели они и просто неправильной формы, как нельзя было и сказать, что их бесконечное разнообразие вызывается различиями в измерениях. Просто их внешний вид, если только и это слово не является недопустимым, был непонятен глазу и, во всяком случае, неописуем. И хватит об этом.
Когда Мак-Кружкин отжал кнопки, сержант любезно осведомился, что еще я хотел бы посмотреть.
- А что еще есть?
- Все.
- Все, что я назову, будет мне показано?
- Конечно.
Легкость, с какой сержант извлек велосипед, купить который стоило бы не меньше восьми фунтов десяти пенсов, пустила в ход у меня в голове определенные направления мысли. Моя нервозность была в значительной степени низведена увиденным мной до абсурдности и ничтожества, и вот я заметил, что уже интересуюсь коммерческими возможностями вечности.
- Чего мне бы хотелось, - сказал я медленно, - это увидеть, как вы открываете заслонку и вынимаете сплошную глыбу золота весом в полтонны.
Сержант улыбнулся и пожал плечами.
- Но это невозможно, это очень неразумное требование, - сказал он. - Это обременительно и чрезмерно, - добавил он юридически.
При этих словах у меня упало сердце.
- Но вы сказали все.
- Я знаю, друг. Но ведь есть предел и граница всему в рамках сада природы.
- Это обидно, - пробормотал я. Мак-Кружкин застенчиво помялся.
- Конечно, - сказал он, - если бы не было возражений, чтобы я помог сержанту поднять глыбу…
- Что?! Трудность в этом?
- Я не ломовая лошадь, - сказал сержант просто и с достоинством.
- Пока, по крайней мере, - добавил он, напоминая нам всем о своем прадеде.
- Тогда мы вынем это все вместе, - воскликнул я.
Так мы и поступили. Рукоятки были проманипулированы, дверь растворилась, глыба золота, заключенная в прекрасно сделанный деревянный ящик, была вынута напряжением всех наших сил и помещена на пол.
- Золото - предмет заурядный, когда смотришь на него, видеть особенно нечего, - заметил сержант. - Попросите у него что-нибудь конфиденциальное, выше обычного превосходства. Вот увеличительное стекло - вещь получше, потому что на него можно смотреть, и, когда смотришь, видишь совсем нечто третье.
Еще одна дверь была раскрыта Мак-Кружкиным, и мне было вручено увеличительное стекло, прибор весьма обычного вида с костяной ручкой. Я посмотрел сквозь него на свою руку и не увидел ничего узнаваемого. Потом я посмотрел на несколько других предметов, но не увидел ничего ясно видного. Мак-Кружкин взял его назад, улыбаясь над моим озадаченным взглядом.
- Увеличивает до невидимости, - объяснил он. - Делает все таким большим, что в стекле остается место только для самой малой частицы - а в ней предмета недостаточно, чтобы он отличался от любой другой непохожей на него вещи.
Мой взгляд перешел с его объясняющего лица на глыбу золота, которую мое внимание по-настоящему и не покидало.
- Теперь я желал бы увидеть вот что, - проговорил я тщательно, - пятьдесят кубиков чистого золота, каждый весом в один фунт.
Мак-Кружкин услужливо ушел, как вышколенный официант, и, без единого слова достав из стены указанные предметы, сложил их в аккуратную структуру на полу. Сержант беззаботно убрел осматривать какие-то часы и снимать показания. Пока же мой мозг работал холодно и быстро. Я заказал бутылку виски, драгоценных камней на сумму 200 000 фунтов, немного бананов, авторучку и письменные принадлежности и, наконец, саржевый костюм синего цвета на шелковых подкладках. Когда все эти вещи были на полу, я вспомнил другие, упущенные, и заказал нижнее белье, туфли, банкноты и коробку спичек. Мак-Кружкин, потея от работы с тяжелыми дверцами, жаловался на жару и сделал перерыв выпить янтарного пива. Сержант с тихим цоканьем подкручивал крошечным разводным ключиком маленькое колесико.
- Думаю, это все, - наконец сказал я. Сержант выступил вперед и поглядел на груду товара.
- Господи помилуй, - сказал он.
- Я возьму эти вещи с собой, - объявил я. Сержант и Мак-Кружкин обменялись тайным взглядом. Затем они улыбнулись.
- В таком случае вам понадобится большая крепкая сумка, - сказал сержант. Он подошел к другой дверце и достал мне сумку свиной кожи стоимостью по крайней мере пятьдесят гиней на открытом рынке. Я аккуратно упаковал в нее свое добро.
Я увидел, как Мак-Кружкин задавил сигарету о стенку, и заметил, что она по-прежнему была той же длины, как и когда он ее закурил полчаса назад. Моя тоже тихо тлела, но была совершенно неистрачена. Я также загасил ее и положил в карман.
Я чуть было не закрыл сумку, но мне пришла в голову мысль. Я разогнулся и повернулся к полицейским.
- Мне требуется лишь одна еще вещь, - сказал я. - Я хочу иметь оружие малого размера, подходящее для ношения в кармане, способное уничтожить любого человека или любой миллион человек, которые когда-либо попытаются отнять у меня жизнь.
Без единого слова сержант принес мне маленький черный предмет вроде фонарика.
- В нем влияние, - сказал он, - которое немедленно превратит любого человека или людей в серый порошок, если вы его на них направите и нажмете кнопку, а если вам не по вкусу серый порошок, можете получить лиловый порошок, или желтый порошок, или порошок любого другого оттенка, если вы мне это сейчас скажете и поделитесь своим любимым цветом. Доставит ли вам удовольствие бархатный цвет?
- Серый устроит, - сказал я кратко.
Я положил это убийственное орудие в сумку, закрыл ее и вновь встал.
- Думаю, теперь можно и домой. - Я сказал эти слова небрежно и стараясь не смотреть на лица полицейских. К моему удивлению, они с готовностью согласились, мы вновь пустились в путь звучными шагами и вскоре оказались в бесконечных коридорах; я нес тяжелую сумку, полицейские тихо беседовали о виденных ими показаниях. Я был счастлив и доволен тем, как провел день. Я чувствовал, что изменился, помолодел и полон отваги.
- Как эта штука работает? - приветливо спросил я, стремясь завести дружелюбную беседу. Сержант взглянул на меня.
- На косозубых передачах, - сказал он доверительно.
- Вы что, не видели проводов? - спросил Мак-Кружкин, поворачиваясь ко мне с некоторым удивлением.
- Вы были бы поражены, какова степень важности древесного угля, - сказал сержант. - Самое главное - держать показание на стержне как можно ниже, и, если контрольная отметка устойчива, дела у вас идут отлично. Но если позволить стержню подняться, где вы окажетесь со своим рычагом? Если халатно подойти к подбрасыванию древесного угля, стержень у вас дернется вверх, что твоя ракета, и не миновать серьезного взрыва.
- Низкая отметка - малое падение, - сказал Мак-Кружкин. Он проговорил это четко и мудро, как будто его замечание было пословицей.
- Но секрет тут, в общем и целом, - продолжал сержант, - это ежедневные показания. Не пренебрегай ежедневным считыванием показаний, и совесть у тебя будет чиста, как свежая рубашка воскресным утром. Я большой сторонник ежедневного снятия показаний.
- Все ли важное я увидел?
В ответ на это полицейские удивленно посмотрели друг на друга и откровенно расхохотались. Их громовой смех ускакал от нас вперед и назад по коридору и вернулся обратно в виде бледного эха издалека.
- Вы, надо полагать, думаете, что запах - вещь простая? - улыбаясь сказал сержант.
- Запах?
- Запах - одно из самых сложных явлений в мире, - сказал он, - человечьим рылом его нельзя ни расплести, ни понять по-настоящему, хотя у собак дела с запахом идут лучше нашего.
- Но собаки дурно ездят на велосипедах, - сказал Мак-Кружкин, представляя тем самым оборотную сторону сравнения.
- У нас там внизу имеется машина, - продолжил сержант, - делящая любой запах на под- и интерзапахи подобно тому, как можно разложить луч света стеклянным прибором. Это очень интересно и поучительно, вы бы просто не поверили, что за непотребные запахи присутствуют внутри аромата прелестного горного ландыша.
- И есть еще машина для вкусов, - вставил Мак-Кружкин, - вкус жареной отбивной, хоть вам бы это и никогда не пришло в голову, на сорок процентов - вкус…
Он состроил гримасу и принял деликатно умалчивающий вид.
- И осязание, - сказал сержант. - Нет ничего по гладкости сравнимого с задом женщины, или так, по крайней мере, мы это себе представляем. Но если вам это ощущение разложат, вам перестанут нравиться женские зады, я вам это обещаю торжественной клятвой и петрушкой. Добрая половина нутра гладкости груба, как бычьи бедра.
- Следующий раз, как придете сюда, - пообещал Мак-Кружкин, - увидите удивительные вещи.
Это само по себе, подумал я, удивительное высказывание для кого угодно - после всего, что я только что видел, и после того, что я несу в сумке. Он пощупал в кармане, нашел свою сигарету, закурил ее и протянул мне спичку. Тяжелая сумка мешала, так что у меня заняло несколько минут найти свою, но кончик спички продолжал гореть ровно и ярко.
Мы молча курили и шли сквозь неярко освещенный коридор, пока снова не достигли лифта. Около открытого лифта были часы или циферблаты, которых я раньше не видел, и еще пара дверей рядом с ним. Я очень устал от сумки с золотом, одеждой и виски и ринулся в лифт, чтобы стать там и поставить наконец сумку. Будучи уже почти на пороге, я был остановлен зовом со стороны сержанта, поднявшимся почти до высоты женского крика: - Не ходите туда!
От настоятельности его тона краска сбежала у меня с лица. Я повернул голову назад и стал как вкопанный, с одной ногой впереди другой, подобно человеку, сфотографированному без его ведома во время ходьбы.
- Почему?
- Потому, что пол провалится под подошвами ваших ног и отправит вас вниз, туда, где до вас никто не бывал.
- А почему?
- Сумка, мил человек.
- Просто суть в. том, - спокойно сказал Мак-Кружкин, - что нельзя заходить в лифт, если весишь не тот же вес, какой весил, когда взвешивался перед входом в него.
- Если зайти, - сказал сержант, - он искоренит вас безусловно и убьет вас насмерть.
Я довольно грубо поставил на пол сумку, звякнувшую бутылкой и золотыми кубиками. Она стоила несколько миллионов фунтов. Стоя там, на пластинчатом полу, я прислонился к пластинчатой стене и стал обыскивать свой ум на предмет обнаружения какой-нибудь причины, понимания и утешения в беде. Я понимал мало, помимо того, что планы мои были разбиты, а посещение вечности оказалось бесплодным и злополучным. Я вытер руку о сырой лоб и бессмысленно посмотрел на двух полицейских, выглядевших теперь знающе и самодовольно. Большая эмоция пришла и стала набухать, давя у меня в горле и наполняя ум великой печалью и грустью более отдаленной и одинокой, чем огромный вечерний берег, когда море далеко от него выполняет свой дальний поворот. Глядя вниз, поникнув головой на свои истоптанные туфли, я видел, как они плывут и растворяются в крупных слезах, накативших и лопнувших у меня на глазах. Я отвернулся к стене и издавал громкие, душащие всхлипы, и совсем разрыдался, и плакал громко, как младенец. Не знаю, сколько я так проплакал. Кажется, я слышал, как двое полицейских сочувственно обсуждали меня вполголоса, как будто они были высококвалифицированными докторами в больнице. Не поднимая головы, я увидел ноги Мак-Кружкина, уходящие с моей сумкой. Потом я услышал звук открываемой духовки и грубо брошенной туда сумки. Тут я вновь громко вскрикнул, повернувшись к двери лифта и полностью отдавшись во власть своей огромной муки.
Наконец меня бережно взяли за плечи, взвесили и направили в лифт. Потом я почувствовал, как двое больших полицейских втиснулись рядом со мной, и ощутил тяжелый запах синего официального сукна, насквозь пропитанного их человечностью. Когда пол лифта начал оказывать сопротивление моим ногам, я почувствовал, что о мое отвернутое лицо шелестит кусок хрустящей бумаги. Подняв глаза в тусклом свете, я увидел, что Мак-Кружкин немо и кротко протягивает руку в моем направлении поперек груди сержанта, стоящего, неподвижно выпрямившись, возле меня. В руке был маленький кулечек из белой бумаги. Я заглянул в него и увидел круглые разноцветные предметы размером с флорин.
- Тянучки, - ласково сказал Мак-Кружкин. Он поощрительно встряхнул кулечек и принялся громко жевать и сосать, как будто извлекал из этих сладостей почти сверхъестественное наслаждение. Начав почему-то снова всхлипывать, я засунул руку в кулек, но, когда вынул конфетку, еще три или четыре, слившиеся с ней в жару кармана полицейского, вылезли вместе с нею в виде единой липкой массы гипса. Неловко и по-дурацки я попытался было их распутать, но меня постигла полная неудача, и тогда я запихал их все комом в рот и стоял, всхлипывая, сося и сопя. Я услышал, что сержант тяжело вздохнул, и ощутил, как при вздохе отступил его широкий бок.
- Боже, до чего я люблю сладкое, - прошептал он.