- Угощайтесь, - улыбнулся Мак-Кружкин, погремев кульком.
- Да ты что, вообще, - закричал сержант, - ты что, совсем с ума сошел? Если бы я взял одну штучку - не целую, а пол-уголка четвертушки одной конфетки, - клянусь лешим, у меня бы желудок взорвался, как пороховая мина, и я на целых десять дней был бы гальванизирован в кровати, ревя ругательства от страшных схваток несварения и ошпаривающей изжоги. Ты что, убить меня хочешь?
- Сахарный ячмень - чрезвычайно гладкая конфета, - сказал Мак-Кружкин, неловко разговаривая выпирающим ртом. - Их дают младенцам, и для кишок это не конфета, а победа
- Если бы я вообще ел конфеты, - сказал сержант, - я бы жил на ассорти "Карнавал". Вот это конфета. Они великолепно сосутся, аромат очень духовный, и одной штуки хватает на полчаса.
- Вы когда-нибудь пробовали лакричные монетки? - спросил Мак-Кружкин.
- Их - нет, но вот четырехпенсовая "Кофейно-кремовая смесь" полна великого очарования.
- Или смесь "Куколка"? - Нет.
- Говорят, - сказал Мак-Кружкин, - что смесь "Куколка" - лучшая из всех когда-либо выпущенных конфет и никогда не будет превзойдена, и на самом деле, я мог бы их есть и есть, пока плохо не станет.
- Может, оно и так, - сказал сержант, - но было бы у меня здоровье, я со смесью "Карнавал" еще очень и очень бы с тобой потягался.
Пока они пререкались о конфетах, потом перешли на шоколадки и петушков на палочке, пол сильно давил снизу. Потом произошла перемена в давлении, мы услышали два щелчка, и сержант стал распускать двери, разъясняя Мак-Кружкину свои взгляды на китайские финиковые пастилки, мармелад и рахат-лукум.
Ссутулив плечи, с лицом, задубелым от высохших слез, я устало ступил из лифта в каменную комнатушку и дождался, пока они проверят часы. Потом я последовал за ними в густые кусты и держался позади них, в то время как они встречали атаки ветвей и отбивались. Мне было все равно.
Только после того, как мы выбрались, задыхаясь, с кровоточащими руками, на зеленую обочину главной дороги, я понял, что произошло нечто странное. С тех пор как мы с сержантом отправились в путешествие, прошло два или три часа, но на местности, деревьях и голосах всего окружающего по-прежнему лежала атмосфера раннего утра. Во всем была непередаваемая рань, ощущение пробуждения и начала. Ничто еще не выросло и не созрело, и ничто из начатого не закончилось. Поющая птица не повернула еще окончательно последнего коленца мелодичности. У зайца, вылезавшего из норки, еще не стал виден хвост.
Сержант монументально стоял посреди твердой серой дороги и деликатно снимал со своей персоны разную зеленую мелочь. Мак-Кружкин стоял, согнувшись, по колено в траве, оглядывая себя и резко встряхиваясь, как курица. Сам я стоял, утомленно глядя в яркое небо и дивясь на дивные чудеса утра в разгаре.
Когда сержант был готов, он подал вежливый знак большим пальцем, и мы вдвоем отправились в направлении участка. Мак-Кружкин отстал, но вскоре молча появился впереди нас, сидя без движения на своем тихом велосипеде. Проезжая мимо, он ничего не сказал и не задел ни дыхания, ни ветки, укатывая вниз от нас по пологому холму, пока его не принял молчаливый изгиб дороги.
Идя с сержантом, я не замечал, где мы и что минуем по дороге - людей, зверей или дома. Мой мозг был, как плющ около места, где летают ласточки. Мысли носились вокруг меня, как небо, громкое и темное от птиц, но ни одна не приходила ни в меня, ни оказывалась достаточно близко. В ушах моих все звучали щелчки тяжелых закрывающихся дверей, нытье веток, тянущих за собой свисающие листья с быстротой пружины, и звон подкованных ботинок по металлическим пластинам.
Достигнув участка, я, не обращая внимания ни на что и ни на кого, прошел прямо к кровати, лег на нее и провалился в полный и простой сон. В сравнении с этим сном смерть беспокойна, покой полон шума, а тьма - вспышка света.
IX
На следующее утро я был разбужен звуком громких ударов молотка за окном и тут же вспомнил - воспоминание было абсурдным парадоксом, - что вчера побывал в грядущем мире. Я лежал в полупроснувшемся состоянии, и нет ничего неестественного в том, что мои мысли обратились к Де Селби. Как и ко всем великим мыслителям, люди тянулись к нему за руководством по многим из основных загвоздок существования. Комментаторы, следует опасаться, не сумели извлечь из огромного запаса его писаний никакого непротиворечивого, цельного и всеобъемлющего учения о духовных убеждениях и практике. Тем не менее идеи его о рае небезынтересны. Помимо содержания знаменитого десельбевского "Кодекса", основные ссылки можно найти в "Сельском атласе" и в так называемых "существенных" приложениях к "Деревенскому альбому". Он кратко замечает, что счастливое это состояние "не чуждо воде" и что "вода редко отсутствует в какой-либо вполне удовлетворительной ситуации". Он не дает никакого более точного определения сего гидравлического элизия, но упоминает, что более подробно написал по данной теме в другом месте. К сожалению, не ясно, ожидается ли от читателя вывод, что сырой день приятнее сухого или что продолжительный курс ванн - надежный метод достижения душевного покоя. Он хвалит баланс воды, ее омывающие достоинства, равновесность и беспристрастие и объявляет, что вода, "если ею не злоупотреблять", может достичь "абсолютного превосходства". Помимо этого сохранилось немногое, кроме протокола его малоизвестных и не имевших свидетелей экспериментов. Это история длинной череды привлечений к ответственности по ходатайствам местных властей за бесцельный перерасход воды. На одном судебном слушанье было показано, что как-то он израсходовал 36 000 литров воды за один день, а в другой раз - почти 320 000 литров в продолжение одной недели. В данном контексте важным является слово "израсходовал". У местных представителей власти после того, как они измерили объем воды, ежедневно поступающей в дом из уличного подсоединения, хватило любопытства понаблюдать за сточной трубой, и они сделали удивительное открытие, что из дома не вытекло ни капли из изрядного количества втекшей в него воды. Комментаторы с жаром ухватились за эти статистические данные, но мнения их, как водится, разделились. По мнению Бассетта, вода была переработана в патентованном водяном ящике и разбавлена до степени, делавшей ее не видимой, во всяком случае в виде воды, необученным наблюдателям у канализационной трубы. В этом отношении более приемлемой является теория Ротлюка. Он склоняется ко взгляду, что воду кипятили и обращали, вероятно при посредстве водяного ящика, в мельчайшие струйки пара, направляемые в ночь через верхнее окно в качестве попытки отмыть от черных "вулканических" пятен "кожицы" или "воздушные пузыри" атмосферы и тем самым рассеять ненавистную и "антисанитарную" ночь. Какой бы искусственной эта теория ни казалась, ей придает неожиданный оттенок более раннее судебное дело, когда физик был оштрафован на сорок шиллингов. В тот раз, года за два до изготовления водяного ящика, Де Селби обвинили в высовывании ночью через одно из верхних окон его дома пожарного шланга, в результате каковой операции несколько прохожих оказались вымокшими до нитки. В другом случае ему пришлось предстать перед судом по обвинению в создании запасов воды, причем полиция показала, что все сосуды у него в доме, начиная с ванны и кончая набором из трех орнаментальных чашечек для яиц, были до краев наполнены этой жидкостью. Опять-таки, и надуманное обвинение в самоубийстве было выдвинуто лишь оттого, что ученый муж случайно полуутопился в поисках неких жизненно важных статистических данных о небесной водной механике.
Из газет того времени явствует, что его исследования воды сопровождались преследованиями и булавочными уколами юриспруденции, равных которым не бывало со времен Галилея. Возможно, ответственным за это слугам закона послужит утешением сознание того, что их зверские, варварские махинации достигли успеха - они отказали потомству в ясных записях о значении этих экспериментов, а возможно, и во введении в эзотерическую науку о воде, которая устранила бы значительную толику наших земных болей и несчастий. Практически все, что сохранилось от работ Де Селби в этой области, - это его дом, где бесчисленные краны и по сей день находятся в том положении, в каком он их оставил, хотя новое поколение, отличающееся более деликатным умом, и отключило воду на входе ее в дом из магистрали.
Вода? Это слово было у меня и в мозгу, и в ушах. Дождь начинал лупить в окна, не мягкий и дружелюбный дождь, а крупные, сердитые капли, с огромной силой расхлюстывающиеся о стекло. Небо было серое и штормовое, из него слышались резкие вопли диких гусей и уток, напрягающихся поперек ветра на грубых своих перовых крыльях. Черные перепела резко орали из засад, а распухший ручей бормотал, как сумасшедший. Я знал, что деревья под дождем окажутся угловатыми и раздражительными, а булыжники будут холодно поблескивать в глаза.
Я безотлагательно стал бы вновь искать сна, если бы не громкие удары молота во дворе. Я поднялся и по холодному полу подошел к окну. За окном человек с мешками на плечах колотил молотком по деревянной раме, возводимой им во дворе участка. Краснолицый и сильнорукий, он хромал вокруг своей работы огромными неуклюжими шажищами. Рот у него был полон гвоздей, ощетинившихся в тени усов, как зубы. Я смотрел, а он выдергивал их по одному и идеально забивал в мокрое дерево. Он остановился проверить своей огромной силой, крепка ли перекладина, и случайно выпустил из рук молоток. Он неловко нагнулся и поднял его.
Ты заметил что-нибудь?
Нет.
Молоток, молодой человек.
По виду молоток как молоток. А что?
Ты что, ослеп? Он упал ему на ногу.
Да?
А он и усом не повел. По его реакции можно подумать, что это перышко.
Тут я издал резкий возглас восприятия, немедленно поднял раму окна и высунулся в негостеприимный день, возбужденно подзывая рабочего. Он любопытно посмотрел на меня и подошел, дружелюбно и вопрошающе хмуря лицо.
- Тебя как зовут? - спросил я его.
- О'Фирса, средний брат, - отвечал он. - Выдь-ка сюда и помоги мне столярничать по-мокрому.
- У тебя деревянная нога?
В ответ он нанес по своему левому бедру могучий удар молотком. Его эхо гулко прокатилось по дождю. Паясничая, он приложил к уху согнутую ладонь, как бы напряженно вслушиваясь в произведенный им звук. Потом он улыбнулся.
- Я тут строю высоченную виселицу, - сказал он, - и корячусь, где земля бугристая. Мне бы не помешала помощь компетентного помощника.
- Знаешь Мартина Финнукана?
Он поднял руку, отдал по-военному честь и кивнул.
- Он ведь мне почти родственник, - сказал он, - но не совсем. Он состоит в близких отношениях с моей кузиной, но жениться они не поженились, все времени не выходит.
Тут я резко ударил своей собственной ногой о стену.
- Слыхал? - спросил я его.
Он вздрогнул, потом пожал мне руку и, приняв по-братски преданный вид, спросил меня, правая или левая.
Набросай-ка записочку и пошли его за помощью. Нельзя терять время.
Я сразу так и поступил, прося Мартина Финнукана прибыть и спасти меня в последний момент от удавливания насмерть на виселице и сообщая, что ему надо бы поторопиться. Я не знал, сумеет ли он явиться, как обещал, но в моем нынешнем опасном положении имело смысл пробовать все что угодно.
Я видел, как г-н О'Фирса быстро удаляется сквозь туманы, внимательно продевая свой путь сквозь пронзительные ветры, гоняющие по полям, - с опущенной головой, мешками на плечах и решимостью в сердце.
После этого я пошел обратно в кровать - попробовать забыть свою тревогу. Я произнес молитву за то, чтобы ни один из других братьев не был в отъезде на семейном велосипеде, ибо он понадобится, чтобы быстро доставить мою записку капитану одноногих людей. Потом я почувствовал, что во мне начинает мерцать судорожная надежда, и снова заснул.
X
Когда я снова проснулся, две мысли пришли мне в голову настолько слитно, что казались слипшимися воедино; я не знал точно, какая пришла первой, их трудно было разделить и разглядеть по отдельности. Одна была счастливой мыслью о погоде, о внезапной яркости дня, прежде раздраженного. Другая намекала, что это, может быть, вовсе не тот же самый день, а совсем другой, и, возможно, даже и не следующий день за тем, сердитым. Я не мог рассудить этот вопрос и даже не пытался, а растянулся на спине и предался своей привычке смотреть в окно. Которым бы из дней он ни был, день это был нежный - мягкий, волшебный и невинный, с большими плаваньями белых облаков, спокойных и неприступных в высоком небе, продвигающихся, как царственные лебеди по тихим водам. И солнце тоже пребывало по соседству, неназойливо распределяя свое очарование, окрашивая бока неодушевленных предметов и оживляя сердца одушевленных. Небо было голубое, без расстояния, ни близкое, ни далекое. Я мог глядеть на него, сквозь него и за него и все же ничем не ограничиваемо видеть все ближе и яснее деликатную ложь его небытия. Птица пела соло из недалека, лукавый грач в темном кусте, возносящий хвалу на своем родном языке. Я слушал и был полностью с ним согласен.
Затем другие звуки донеслись до меня из расположенной неподалеку кухни. Пробудились полицейские и занялись выполнением своих непостижимых задач. Пара их огромных башмаков протопает по каменным плитам, сделает паузу и затем протопает обратно. Другая пара протопает в другое место, пробудет там чуть дольше и вновь протопочет назад, обрушиваясь тяжелее, как будто тащит большую тяжесть. Потом четыре ботинка вместе твердо топают к главному входу, и немедленно раздается длинный вспоротый звук брошенной на дорогу воды, большого ушата ее, шваркнутого единым комом, дабы упасть на сухую землю.
Я поднялся и стал надевать одежду. Через окно мне было видно виселицу из неотесанного леса, вздымающуюся высоко в небеса, не такую, какой ее оставил О'Фирса, чтобы методически проложить себе путь сквозь дождь, а совершенную и готовую к своей темной судьбе. Этот вид не вызвал у меня ни слез, ни даже вздоха Мне подумалось, что все на свете печально, слишком печально. Сквозь стойки сооружения виднелась добрая местность. С вершины виселицы и в любой-то день открылся бы славный вид, но сегодня он будет расширен еще миль на пять благодаря ясности воздуха. Чтобы удержать слезы, я принялся уделять особое внимание одеванию.
Когда я почти закончил, сержант с большой деликатностью постучал в дверь, крайне вежливо вошел и пожелал мне доброго утра.
- Я заметил, что другая кровать выглядит, как будто на ней кто-то спал, - сказал я, лишь бы что-то сказать. - Это были вы сами или Мак-Кружкин?
- Это, скорее всего, полицейский Лис. Мак-Кружкин и я здесь сном вообще не балуемся, больно это дорого, играй мы в такую игру, мы бы через неделю померли.
- А где же вы в таком случае спите?
- Под низом, там вон - за бределом.
Он задал моим глазам правильное направление своим коричневым большим пальцем. Оно шло вдоль по дороге, туда, где тайный поворот налево вел в рай, полный дверец и духовок.
- А почему?
- Чтоб сберечь продолжительность жизни, молодой человек. Там, внизу, выходишь изо сна таким же молодым, каким и входишь в него, и, пребывая во сне, не блекнешь, время не засчитывается в то, сколько прослужат костюм и ботинки, и одежду снимать тоже не обязательно. Вот это-то и пленяет Мак-Кружкина, это и чтоб не бриться. - Он добродушно посмеялся при мысли о товарище. - Комик, а не человек, - добавил он.
- Что же Лис? Он где живет?
- За бределом, я думаю. - Он снова ткнул в направлении места, расположенного налево. - В дневное время он где-то там, внизу, за бределом, но мы его там ни разу не видели, может, он там в раздельной части обретается, которую нашел на другом потолке в другом доме, и вообще, необоснованные скачки рычажных показаний как раз и наводят на мысль о том, что имеет место несанкционированное вмешательство в работу механизма. Он безумен как проклятый, неоспоримый тип и человек неуправляемых неточностей.
- Тогда почему он тут спит? - Я был совсем не в восторге от того, что этот призрачный человек ночью побывал в одной комнате со мной.
- Чтоб истребить его и распустить и чтобы не держать его целиком вечно в неиспользованном виде внутри себя.
- Что целиком?
- Все время своей жизни. Он хочет побыстрее истратить как можно большее его количество, и неполный рабочий день, и сверхурочное время, чтобы поскорей умереть. Мак-Кружкин и я мудрее, мы еще не устали быть собой, мы его экономим. У него, я думаю, есть мнение, что там, дальше по дороге, имеется поворот направо и, вероятно, туда-то он и стремится, он думает, что лучший способ его найти - это умереть и вывести всю жизненность вон из крови. Я не верю, что существует дорога направо, а если и есть, наверняка потребовалась бы дюжина трудолюбивых работников на одно только приглядывание за приборами по утрам и вечерам. Как вы прекрасно знаете, правое куда каверзнее левого, вы были бы просто поражены, как много бывает подвохов справа. Мы находимся лишь в самом начале пути познания правого, нет ничего более обманчивого для неосторожных.
- Я этого ничего не знал.
Сержант широко раскрыл глаза от удивления.
- Вы хоть раз в жизни, - спросил он, - сели на велосипед справа?
- Ни разу.
- А почему?
- Не знаю. Я никогда об этом не задумывался.
Он снисходительно посмеялся надо мной.
- Тут имеет место почти что неразрешимый блин, - улыбнулся он, - головоломка загадочных потенциальностей, сопелка.
Он провел меня из спальни на кухню, где заблаговременно расположил для меня на столе дымящийся завтрак - размазню и молоко. Он указал на него приятным жестом, потом сделал движение, как бы поднимая ко рту тяжело нагруженную ложку, и издал губами сочный слюнявый звук, как будто они трогали наивкуснейшее изо всех известных яств. Затем он громко глотнул и в экстазе приложил красные руки к животу. После такого поощрения я сел и взялся за ложку.
- А почему Лис сумасшедший? - осведомился я.
- Вот что я вам скажу. В комнате Мак-Кружкина на каминной полке стоит маленькая коробочка. Говорят, что один день, выпавший на 23 июня, когда Мак-Кружкин отсутствовал с целью наведения справок о велосипеде, Лис вошел, открыл коробочку и от напряжения невыносимого любопытства заглянул в нее. С того дня и по нынешний…
Сержант тряхнул головой и три раза стукнул себя пальцем по лбу. Как ни мягка была каша, я едва не подавился, когда услышал, какой звук произвел его палец. Звук был гулкий и жестяной, как будто он постучал ногтем по пустой лейке.
- А что было в коробочке?
- Это сказать легко. Карточка, сделанная из картона, размером примерно с сигаретную карточку, не лучше и не толще.
- Понятно, - сказал я.
Понятно мне не было, но я был уверен, что моя легкая беззаботность ужалит сержанта и последует разъяснение. Оно последовало по прошествии некоторого времени, в течение которого он молча и странно смотрел на меня, а я солидно кормился за столом.
- Цвет, - сказал он.
- Цвет?
- А опять-таки, может быть, дело совсем и не в нем, - недоуменно пробормотал он.
Я глянул на него с мягким вопросом. Он задумчиво нахмурился и стал смотреть на угол потолка, как будто ожидая, что какие-то подыскиваемые им слова висят там, выложенные разноцветными огнями. Едва только я это подумал, как и сам глянул вверх, наполовину ожидая их там увидеть. Но их там не было.