- Я не желаю быть излишне любопытным, сэр, - сказал я, - но истинно ли было бы сказать, что вы - птицелов?
- Не птицелов, - ответил он.
- Жестянщик?
- Не он.
- Человек путешествующий?
- Нет, не то.
- Скрипач?
- Не это.
Я улыбнулся ему в добродушном замешательстве и сказал:
- Вас, хитрого вы вида человек, трудно распознать, и положение ваше отгадать не просто. Вы кажетесь очень довольным, с одной стороны, но опять-таки вы, кажется, не удовлетворены. Какие у вас претензии к жизни?
Он пускал в меня мешочками дыма и внимательно смотрел на меня из-за волосяных кустов, произраставших у него вокруг глаз.
- Это жизнь? - ответил он. - Я бы охотнее обошелся без нее, - сказал он, - ибо с нее удивительно мало проку. Ее не поешь и не попьешь, в трубке не покуришь, она не защищает от дождя, и прижать ее в темноте не ахти как приятно, если ее раздеть и уложить с собой в постель после ночи, полной портера, когда весь дрожишь от алой страсти. Она есть великое заблуждение и входит в число предметов, без которых лучше обойтись, вроде ночных горшков и заграничного сала.
- Хорошенькие разговорчики в такой великолепно оживленный денек, - пожурил я, - когда солнце гудит в небесах и шлет вниз отличные новости к нам в усталые косточки.
- Или, то же самое, перины, - продолжал он, - или хлеб, изготовленный мощными паровыми машинами. Это жизнь, вы скажете? Жизнь?
Разъясни трудность жизни, но при этом подчеркни ее сладостную и желанную суть.
Какую это сладость?
Цветы весной, величие и довольство человечьей жизни, птичья песня под вечер - ты отлично знаешь, о чем я.
Все равно, насчет сладости я не уверен.
- Трудно правильно увидеть ее форму, - сказал я хитрому человеку, - или вообще дать определение жизни, но если жизнь для вас связывается с удовольствием, то один мне говорил, что в городах она бывает более высокой марки, чем в сельских частях страны, и, говорят, самый высший сорт дают в определенных частях Франции. Вы когда-нибудь замечали, как ее много в кошках, когда они совсем еще несовершеннолетние?
Он обиженно посмотрел в моем направлении.
- Это жизнь? Не один человек провел сто лет в попытках уловить измерения ее, а как только наконец поймет ее и заведет в голове своей некоторый порядок ее, тут же, как назло, - бух в кровать и умирает! Умирает, как отравившийся
пастуший пес. Нет ничего опаснее, курить ее не покуришь, никто не даст тебе за нее ни гроша, ни полушки, и в заключение - она тебя убивает. Странное это сооружение, очень опасное, смертельная ловушка в полный рост. Жизнь?
Он сидел тут с видом человека, раздосадованного собой, и, не разговаривая, оставался некоторое время за серой стеночкой, построенной им себе посредством трубки. По прошествии некоторого времени я предпринял еще одну попытку выяснить, каким делом он занимается.
- Или вы за зайцами? - спросил я.
- Не это. Не это.
- Рабочий и путешествуете по найму?
- Нет.
- Возите паровую молотилку?
- Точно нет.
- Лудильщик?
- Нет.
- Чиновник муниципалитета?
- Нет.
- Водопроводный инспектор?
- Нет.
- С пилюлями для хворых лошадей?
- Не с пилюлями.
- Батюшки! Тогда, - растерянно заметил я, - призвание у вас весьма необычное, и мне вовсе никак не сообразить, в чем оно состоит, разве что вы фермер, как и я, или помощник кабатчика, или, может, что-нибудь по линии гардин. Вы артист или скоморох?
- И не они тоже.
Вдруг он выпрямился и посмотрел на меня с выражением чуть ли не полной прямоты, с трубкой, агрессивно торчащей из сжатых челюстей. Мир был полон его дыма. Я ощущал беспокойство, но не то чтобы его боялся. Была бы у меня с собой лопата, я бы с ним живо справился. Я решил, что самое мудрое будет подшучивать над ним и соглашаться со всем, что он ни скажет.
- Я грабитель, - сказал он темным голосом, - грабитель с ножом и с рукой, могучей, как рычаг мощной паровой машины.
- Грабитель?! - воскликнул я. Мои предчувствия подтвердились.
Спокойно тут. Не рискуй.
- Сильной, как блестящие подвижные инструменты в прачечной. И убиваю я по-черному. Каждый раз как ограблю человека, тут и пристукну насмерть, потому что нет у меня уважения к жизни ни капли. Если убью достаточно людей, в мире на всех останется больше жизни, и тогда, может быть, мне удастся прожить тысячу лет, и в шее у меня не будет стариковского треска, как только стукнет семьдесят. У тебя есть с собой кошель?
Скажись нищим и нуждающимся. Проси денег взаймы.
Это будет нетрудно, ответил я.
- У меня совсем нет денег, ни монет, ни соверенов, ни банковских переводов, - отозвался я, - ни ломбардных билетов, ничего, что можно продать, никаких ценностей. Я такой же бедняк, как и вы, и думал попросить у вас два шиллинга в помощь, на дорогу.
Теперь, сидя и глядя на него, я уже чувствовал себя более нервным, чем раньше. Он спрятал трубку и вынул длинный крестьянский нож. Он рассматривал его лезвие, пуская им зайчики.
- Даже если денег у тебя нет, - проквохтал он, - я возьму твою жизеньку.
- Послушайте, я вам сейчас что-то скажу, - возразил я строгим голосом, - грабежи и убийства запрещены законом, и, кроме того, моя жизнь мало что добавит к вашей, потому что у меня в груди хворь и через шесть месяцев я точно буду мертв. Кроме того, во вторник у меня в чайной чашке стоял вопрос о черных похоронах. Вот послушайте, как я кашляю.
Я выдавил из себя сочный лающий кашель. Он пронесся по окрестной траве, как бриз. Тут я подумал, что, может быть, было бы неглупо быстренько вскочить и дать стрекача. Это, по крайней мере, простой выход из положения.
- И еще у меня есть одно свойство, - прибавил я, - часть меня сделана из дерева, в ней вообще нет ни капли жизни.
Хитрый человек издал крики удивления, вскочил и осыпал меня взглядами неописуемой хитрости. Я улыбнулся ему и задрал левую штанину, чтобы показать свою древесную голень. Он осмотрел ее внимательно и провел твердым пальцем по ее грани. Потом он очень быстро сел, спрятал нож и снова достал трубку. Все это время она горела у него в кармане, судя по тому, что он стал курить ее без промедления, и через минуту у него уже было изготовлено так много синего дыма и серого дыма, что я решил, что на нем загорелась одежда. Между дымом мне было видно, что он бросает в мою сторону дружелюбные взгляды. Через несколько мгновений он заговорил со мной сердечно и тихо.
- Я тебе не сделаю ничего плохого, человечек, - сказал он.
- Наверно, я подхватил хворь в Маллингаре, - пояснил я. Я знал, что завоевал его доверие и что теперь опасность насилия миновала. Тут он проделал штуку, от которой я оторопел. Он задрал собственную обтрепанную штанину и показал мне свою левую ногу. Она была гладкая, красивой формы и довольно толстенькая, но и она тоже была сделана из дерева.
- Странное совпадение, - сказал я. Теперь я воспринял причину внезапной перемены его отношения ко мне.
- Ты миляга, - отвечал он, - и я твою личность пальцем не трону. Я капитан всех одноногих мужчин в стране. До сих пор я знал их всех, кроме одного - тебя собственной персоной, - а теперь и этот один - мой друг в том же смысле. Если на тебя кто косо посмотрит, я вспорю ему брюхо.
- Это очень дружелюбный разговор.
- Открытый настежь, - сказал он, сделав широкое движение ладонями. Если когда-нибудь попадешь в беду, пошли за мной, и я спасу тебя от этой женщины.
- К женщинам у меня нет никакого интереса, - сказал я с улыбкой. - Скрипка - предмет более подходящий для развлечения.
- Не важно. Приведет тебя в замешательство армия или собака, явимся мы со всеми одноногими и станем пороть животы. Мое настоящее имя - Мартин Финнукан.
- Имя подходящее, - признал я.
- Мартин Финнукан, - повторил он, вслушиваясь в свой голос, как будто слушал прекраснейшую музыку на свете.
Он откинулся назад и по уши наполнился темным дымом, а когда уже чуть не лопнул, то снова выпустил его и спрятался в нем.
- Скажи мне вот что, - сказал он наконец. - Есть ли у тебя дезидератум?
Я не ожидал такого своеобразного вопроса, но ответил на него достаточно быстро. Я сказал, что есть.
- Какой это дезидератум?
- Найти то, что ищу.
- Это красивый дезидератум, - сказал Мартин Финнукан. - Каким путем ты его осуществишь или доведешь до зрелости его мутандум и приведешь его в конечном итоге к удовлетворительной фактичности?
- Путем посещения полицейского участка, - сказал я, - и обращения к полицейским с просьбой указать мне, где он. Может быть, вы могли бы меня научить, как добраться до участка оттуда, где мы сейчас находимся?
- Таки может быть, - сказал господин Финнукан. - А ультиматум у тебя есть?
- У меня секретный ультиматум - ответил я.
- Я уверен, что у тебя отличный ультиматум, но не стану просить тебя мне его огласить, раз ты считаешь его секретным.
Он выкурил весь табак и курил теперь самое трубку, судя по ее недовольному запаху. Он засунул руку в карман у паха и вынул круглый предмет.
- Вот тебе соверен на счастье, - сказал он, - золотой залог твоей золотой судьбы.
Я ответил ему, так сказать, золотым "спасибо", но заметил, что данная им мне монета была ярко блестящим пенни. Я осторожно положил ее в карман, как будто она высоко ценилась и была очень дорогой. Я был доволен тем, как разобрался с этим эксцентричным, странно говорящим членом братства деревянной ноги. У дальнего края дороги текла речушка. Я встал, посмотрел на нее и стал глядеть на белую воду. Она ворочалась на каменистом ложе, прыгала в воздух и возбужденно торопилась за поворот.
- Участок на этой же самой дороге, - сказал Мартин Финнукан, - я оставил его позади милю назад этим же сегодняшним утром. Ты его обнаружишь в том месте, где река бежит прочь от дороги. Глянешь - увидишь жирную форель в коричневых курточках, возвращающуюся в этот час от участка, потому что она ходит туда каждое утро на отличный завтрак, достающийся ей из помоев и отбросов двух полицейских. Но ужинают рыбы в противоположном направлении, где у человека по имени Макфитерсон хлебная лавка в деревне из домов, стоящих тылом к воде. Три хлебных фургона у него и запряженная собакой легкая повозка для высокой горы, и он наезжает в Килькишким по понедельникам и средам.
- Мартин Финнукан, - сказал я, - отсюда до места, куда я направляюсь, мне нужно продумать сто две трудных мысли, и чем скорее, тем лучше.
Он посылал мне наверх дружелюбные взгляды из дымной канавы.
- Красивый ты человек, - сказал он, - удачи твоей удаче, и не ввязывайся в опасность, не послав мне осведомления.
Я сказал: "До свиданья, до свиданья", - и покинул его с рукопожатием. Оглянувшись с места чуть дальше по дороге, я не увидел ничего, кроме края канавы с дымом, идущим из нее, как будто жестянщики сидели на дне ее и варили свое что-там-у-них-бывает. Прежде чем уйти из виду, я вновь оглянулся и увидел очертания его старой башки, уставившейся на меня и внимательно изучающей мое исчезновение. Он был забавный, интересный и помог мне - объяснил, как пройти в участок, и сказал, сколько до него осталось. И, идя своей дорогой, я был слегка рад, что познакомился с ним.
Тот еще клиент.
IV
Из всего множества поразительных высказываний, сделанных Де Селби, ни одно, я думаю, не может соперничать с его утверждением, что "путешествие есть галлюцинация". Эту фразу можно обнаружить в "Деревенском альбоме" щекой к щеке с широко известным трактатом о "костюмах-палатках", этих пользующихся печальной славой холщовых одеждах, придуманных им для замены как ненавистных ему домов, так и обычной одежды. По-видимому, его теория, насколько я способен ее понять, сбрасывает со счетов свидетельства человеческого опыта и противоречит всему, что я сам узнал во время многочисленных прогулок по сельской местности. Человеческое существование Де Селби определяет как "последовательность статичных впечатлений, каждое из каковых является бесконечно кратким"; говорят, он пришел к этой концепции в результате просмотра некоторого количества старых кинематографических пленок, принадлежавших, по-видимому, его племяннику. Исходя из этой предпосылки, он отказывает в реальности любому движению или последовательности в жизни, отрицая тот факт, что время как таковое способно проходить в общепринятом смысле, и приписывает галлюцинации обычно испытываемое ощущение передвижения, как если, например, ехать или даже просто "жить". Человек, пребывающий в состоянии покоя в пункте А, объясняет он, и желающий пребывать в состоянии покоя в удаленном месте Б, может достичь этого только путем пребывания в покое в течение бесконечно кратких промежутков времени в бесчисленном числе промежуточных мест. Таким образом, нет принципиальной разницы между тем, что происходит, когда путешественник находится в покое в пункте А перед началом "путешествия", и происходящим "в пути", т. е. когда он покоится в каком-либо из промежуточных мест. Он трактует эти "промежуточные места" в пространной сноске. Не следует, предостерегает он нас, принимать их за произвольно выбранные точки на оси А - Б, отстоящие друг от друга на столько-то дюймов или футов. Правильнее считать их бесконечно близкими точками, но расположенными достаточно далеко друг от друга, чтобы между ними можно было вставить ряд других, промежуточных мест, между каждыми двумя из каковых нужно представлять себе цепь других мест покоя - разумеется, не соседствующих непосредственно, а расположенных так, чтобы допустить бесконечное применение этого принципа Иллюзию продвижения он объясняет неспособностью человеческого мозга - "на современной ступени его развития" - ощутить реальность этих изолированных "остановок". Он предпочитает группировать воедино многие их миллионы и называть результат движением, процедурой совершенно невозможной и недоказуемой, поскольку даже два отдельных положения не могут одновременно содержать одно и то же. тело. Таким образом, движение - также иллюзия. Он отмечает, что любая фотография является неопровержимым доказательством его учения.
Какова бы ни была степень обоснованности теорий Де Селби, существуют многочисленные доказательства того, что сам он честно в них верил и им было предпринято несколько попыток их осуществления. Во время пребывания в Англии он жил в Бате, и вот случилось, что ему нужно было съездить оттуда по неотложному делу в Фолькестон. Он проделал это далеко не обычным методом. Вместо того чтобы отправиться на вокзал и справиться о поездах, он заперся в комнате у себя на квартире, запасшись художественными открытками с видами местностей, через которые пролегало бы путешествие, замысловатым приспособлением, составленным из нескольких часов и барометрических приборов, а также устройством, регулирующим газовое освещение в соответствии с изменениями дневного света снаружи. Что произошло в комнате и как конкретно манипулировались многочисленные часы и другие машины, мы никогда не узнаем. По-видимому, по истечении семи часов он вышел, совершенно убежденный, что побывал в Фолькестоне и что, возможно, он вывел методику для путешественников, в высшей степени обидную для железных дорог и транспортных организаций. Не сохранилось свидетельств о степени его разочарования при виде того, что он все еще находится в знакомом окружении города Бата, но один видный специалист передает, что он, не моргнув глазом, заявил, что съездил в Фолькестон и обратно. Упоминается человек (имя не названо), заявивший, что он лично наблюдал, как в тот день ученый выходил из фолькестонского банка.
Как и в большинстве теорий Де Селби, окончательный результат неясен. Любопытная загадка: столь великий ум подвергает сомнению самую очевидную реальность и возражает даже против вещей, научно продемонстрированных (таких, как последовательность смены дня и ночи), в то же время безоговорочно веря в собственные фантастические объяснения этих же явлений.
О моем путешествии в полицейский участок достаточно будет сказать, что оно было не галлюцинацией. Жар солнца бесспорно играл на каждом дюйме моего тела, твердость дороги была бескомпромиссна, и местность медленно, но верно изменялась по мере того, как я прокладывал сквозь нее свой путь. Слева была заболоченная коричневая земля, вся в шрамах темных порезов, и по ней были рассыпаны грубые пучки кустов, белые жилы булыжника и там и сям отдаленный дом, полускрытый собранием маленьких деревьев. Далеко за всем этим, в убежище дымки, была еще одна область, лиловая и таинственная. Правая сторона была более зеленой местностью с бурной речушкой, сопровождавшей дорогу на почтительном расстоянии, и с холмами каменистого пастбища, простирающимися на другом ее берегу вдаль, вверх и вниз. Далеко-далеко около неба можно было различить крохотных овец, а кривые сельские дороги бежали туда и сюда. Не было ни малейшего признака человеческого присутствия. Возможно, еще стояло раннее утро. Не потеряй я свои золотые американские часы, можно было бы посмотреть, который час.
У тебя нет американских золотых часов.
Вдруг со мной случилось что-то странное. Дорога впереди мягко поворачивала налево, и, когда я стал приближаться к этому изгибу, сердце у меня повело себя неритмично, а всего меня охватило необъяснимое возбуждение. Смотреть было не на что, на окружающее не снизошло никакого изменения, могущего объяснить происходящее во мне. Я продолжал шагать, но с дикими глазами.
Когда я огибал изгиб дороги, передо мною предстало необычайное зрелище. Примерно в ста метрах стоял дом, поразивший меня. Он выглядел, как будто был нарисован на рекламном щите у дороги, и нарисован притом очень плохо. Он смотрелся совершенно фальшиво и неубедительно. Казалось, у него не было ни глубины, ни ширины, он выглядел неспособным обмануть даже ребенка. Самого по себе этого было недостаточно, чтобы удивить меня, ибо я и раньше видел картинки и объявления вдоль дороги. Озадачило меня уверенное знание, глубоко коренящееся у меня в уме, что это - дом, который я ищу, и что внутри его есть люди. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что это - участок полицейских. Я никогда в жизни до сих пор ни разу не видел своими глазами ничего столь неестественного и ужасающего, и мой взгляд непонимающе спотыкался по этой штуке, как будто по крайней мере одно из обычных измерений исчезло, в остатке не оставив смысла Вид дома был самым удивительным из всего, с чем я столкнулся с тех пор, как увидел старика на стуле, и я почувствовал, что боюсь.