В обмен на мое замечание он наградил меня кивком, достал две чайных ложечки с прямыми ручками и засунул ручки в свой последний сундучок. Что показалось оттуда, нетрудно дога даться. Он открыл его и при помощи двух ножей извлек оттуда еще один. Он орудовал ножами, ножиками и маленькими ножичками, пока на столе перед ним не оказалось двенадцать маленьких сундучков, последний из них - с половину спичечного коробка. Он был такой крохотный, что бронзовая отделка была бы не совсем различима, если бы не поблескивала на свету. Я не видел, была ли на нем та же резьба, потому что мне хватило быстрого взгляда на него, и я тут же отвернулся. В душе, однако, я знал, что он в точности такой же, как и другие. Я не сказал ни слова, потому что восхищение мастерством полицейского переливалось через край моего ума.
- Изготовление последнего, - сказал Мак-Кружкин, убирая ножи, - заняло у меня три года, и еще год у меня заняло поверить, что я его сделал. Не найдется ли у вас такого удобства, как булавка?
Я молча передал ему свою булавку. Он открыл самый малый из всех ключом, подобным кусочку волоса, и работал булавкой, пока у него на столе не оказался еще один сундучок; всего тринадцать штук было в ряд расположено на столе. Как ни странно, мне показалось, что все они одного размера, но наделены некой сумасшедшей перспективой. Эта идея так поразила меня, что я сказал:
- Это - самые поразительные тринадцать предметов, какие я когда-либо видел вместе.
- Вот погодите, мил человек, - сказал Мак-Кружкин.
Все мои чувства были теперь так напряженно натянуты от глядения на движения полицейского, что, вздрогнув, я почти услышал, как мозг катается у меня в голове, будто усыхает в сморщенную горошину. Тот манипулировал и тыкал булавкой, пока на столе перед ним не оказалось двадцать восемь маленьких сундучков, а последний из них был такой маленький, что походил на букашку или на крупицу грязи, с тою лишь разницей, что от него исходил блеск. Взглянув на него еще раз, я увидел рядом с ним нечто вроде того, что вынимаешь из покрасневшего глаза в сухой ветреный день, и тогда я понял, что, строго говоря, их число было двадцать девять.
- Вот вам ваша булавка, - сказал Мак-Кружкин.
Он вложил ее в мою глупую руку и задумчиво вернулся к столу. Он вынул из кармана нечто слишком маленькое, чтобы я мог его увидеть, и принялся трудиться над черной крошкой на столе рядом с вещью побольше, которая и сама была слишком мала для описания.
Тут я испугался. То, что он делал, было уже не чудесно, а ужасно. Я закрыл глаза и молился, чтобы он перестал, пока еще делает вещи, по крайней мере возможные для человека. Вновь посмотрев, я обрадовался, что смотреть больше не на что и что он не выставил на стол новых бросающихся в глаза сундучков, но слева он с невидимым предметом в руке работал над частичкой самого стола. Почувствовав мой взгляд, он подошел и дал мне громадное увеличительное стекло, похожее на миску, приделанную к рукоятке. Взяв прибор, я почувствовал, что мышцы вокруг сердца у меня болезненно натянулись.
- Пойдите сюда, к столу, - сказал он, - и смотрите туда, пока не увидите, что видно инфраокулярно.
Когда я увидел стол, он был пуст, за исключением двадцати девяти предметов, но при посредстве стекла я оказался в состоянии отрапортовать, что возле последних у него было вынуто еще две штучки, причем самый маленький из всех был почти на полразмера меньше обычной невидимости. Я вернул ему стеклянный прибор и без слов вернулся на стул. Чтобы успокоить себя и издать громкий человечий шум, я принялся насвистывать "Дергач играет на волынке".
- Ну вот, - сказал Мак-Кружкин.
Он вынул из кармашка для часов две мятых сигареты, прикурил обе вместе и вручил одну из них мне.
- Номер двадцать два, - сказал он, - я изготовил пятнадцать лет тому назад и с тех пор каждый год делаю еще по одному, тратя любые количества ночной работы и сверхурочных, и штучной работы и полуторной, между прочим, надбавки.
- Я ясно вас понимаю, - сказал я.
- Шесть лет назад пошли невидимые сквозь стекло или без стекла. Никто никогда не видел последних пяти, изготовленных мною, поскольку не существует стекла, достаточно сильного, дабы сделать их достаточно большими, чтоб их можно было считать воистину самыми малыми из когда-либо изготовленных предметов. Никто не видит, как я их делаю, потому что и инструментики мои невидимы, тем же концом. Тот, что я делаю сейчас, почти так же мал, как ничто. Номер первый мог бы вместить миллион их одновременно, и еще осталось бы место на пару женских бриджей для верховой езды, если их скатать. Милый знает, где все это остановится и завершится.
- Такая работа, должно быть, очень утомляет глаза, - сказал я, полный решимости любой ценой притворяться, что здесь все обычные люди, как я сам.
- Рано или поздно, - ответил он, - мне придется купить очки с золотыми заушными когтями. Глаза у меня искалечены мелким шрифтом в газетах и в официальных бланках.
- Прежде чем я пойду назад в контору, - сказал я, - уместно ли будет спросить у вас, что вы исполняли с этим маленьким небольшим инструменто-рояльчиком, - с предметом с шишечками и бронзовыми шпильками?
- Это мой личный музыкальный инструмент, - сказал Мак-Кружкин, - и я играл на нем свои собственные мелодии, чтобы извлекать из их сладости индивидуальное удовольствие.
- Я слушал, - ответил я, - но услышать
вас мне не удалось.
- Это интуитивно меня не удивляет, - сказал Мак-Кружкин, - потому что это мой собственный коренной патент. Вибрации чистых нот так высоки в своих тонких частотах, что их не способна оценить ушная чашечка человека. Только лично я сам владею секретом этого пред мета и его интимными путями, конфиденциальным навыком обходить его. Ну-с, что вы теперь об этом думаете? у
Я вскарабкался на ноги, чтобы пойти назад в контору, слабо проводя рукой около лба.
- Я думаю, это крайне акаталектично - ответил я.
VI
Вновь проникнув в контору, я обнаружил там двух джентльменов по имени сержант Плак и мистер Гилхени. Они проводили собрание на тему о велосипедах.
- Я ни в коей мере не признаю трехскоростных переключателей, - говорил сержант, - это новомодный прибор, он распинает ноги, из-за него половина несчастных случаев.
- В нем сила для холмов, - сказал Гилхени, - не хуже как вторая пара шкворней или маленький бензиновый моторчик.
- Эту штуку трудно регулировать, - сказал сержант, - можно так затянуть свисающее из него железное кружево, что у педалей вообще не будет сцепления. Он никогда не останавливается как следует и слегка напоминает дурно подогнанные зубные протезы.
- Все это ложь, - сказал Гилхени.
- Или как колки скрипки в базарный день, - сказал сержант, - или как худая жена во чреве холодной постели весной.
- А вот и нет, - сказал Гилхени.
- Или пиво на больной желудок, - сказал сержант.
- Вот уж что нет, так нет, - сказал Гилхени. Уголком глаза сержант заметил меня и по вернулся поговорить, отняв у Гилхени все внимание.
- Мак-Кружкин небось проводил с вами свою беседу, - сказал он.
- Он был крайне объяснителен, - сухо ответил я.
- Он комик, - сказал сержант, - ходячий магазин, можно подумать, что он весь на проводках и приводится в движение паром.
- Так оно и есть, - сказал я.
- Он мелодист, - прибавил сержант, - и очень временный, гроза рассудку.
- Насчет велосипеда, - сказал Гилхени.
- Велосипед будет найден, - сказал сержант, - когда я его сыщу и верну его его собственному собственнику в соответствующем законе и обладательно. Вы желали бы быть полезным в розыске? - спросил он меня.
- Не возражал бы, - ответил я.
Сержант сделал краткий перерыв, чтобы посмотреть в зеркало на свои зубы, потом надел на ноги краги и взял палку, показывая, что готов в дорогу. Гилхени был у двери; он приводил ее в действие, чтобы нас выпустить. Втроем мы вышли в середину дня.
- На случай, если мы не добудем велосипед до позднего ужина, - сказал сержант, - я оставил официальный меморандум сержанту Лису для личной его информации, чтобы он остро овладел res ipsa.
- Вы уважаете педали-крысоловки? - спросил Гилхени.
- Кто такой Лис? - спросил я.
- Полицейский Лис - третий из нас, -
сказал сержант, - но мы никогда его не видим и не слышим о нем слухов, потому что он всегда на посту и никогда с него не сходит, а книгу подписывает среди ночи, когда барсук и тот спит. Он безумен, как заяц, публику никогда не допрашивает, но постоянно делает записи. Если бы педали-крысоловки были повсеместно распространены, велосипедам пришел бы каюк, люди мерли бы, как мухи.
- Как дошел он до жизни такой? - осведомился я.
- Путем я еще не разобрался, - отвечал сержант, - и по-настоящему информативной информации не собрал, но как-то 23-го июня полицейский Лис пробыл целый час в закрытой комнате один на один с Мак-Кружкиным, и с того дня он ни разу ни с кем не говорил и стал безумен, как два цента с половиной, и раздражителен, как пятак. Я вам не рассказывал, как я спросил инспектора О'Корки о крысоловках? Почему их не запретят или не сделают специализированным товаром, чтобы приходилось их покупать у провизора в аптеке, и расписываться за них в книжечке, и выглядеть, как ответственная личность?
- В них сила для холмов, - сказал Гилхени. Сержант сплюнул слюнки на сухую дорогу.
- Для этого был бы нужен специальный указ парламента, - сказал инспектор, - специальный указ парламента.
- В какую сторону мы идем? - спросил я. - Или в каком направлении направляемся, или, может, мы возвращаемся из какого-нибудь другого места?
Мы были в странной местности. Вокруг нас было некоторое количество синих гор на, можно сказать, почтительном расстоянии, со стекающим по плечам одной или двух из них блеском белой воды, они постоянно окаймляли нас и угнетающе вмешивались в наши умы. На полпути до этих гор вид прояснялся и был полон горбов, и впадин, и длинных парков отличной заболоченной земли, и воспитанных людей, там и сям работающих среди всего этого длинными инструментами, слышны были их голоса, зовущие сквозь ветер и треск тупых телег на дорогах. В нескольких местах видны были белые строения и коровы, лениво влачащие ноги отсюда туда в поисках пастбища. У меня на глазах компания ворон выделилась из дерева и печально слетела на поле, где было довольно много овец, одетых в славные шубы.
- Мы идем туда, куда мы идем, - сказал сержант, - а это - верное направление к месту по соседству с ним. Есть один конкретный предмет поопаснее педали-крысоловки.
Он сошел с дороги и увлек нас за собой сквозь живую изгородь.
- Бесчестно так говорить о крысоловках, - сказал Гилхени, - потому что ведь вся моя семья поколениями собственного потомства совала в них ботинки и так и эдак, и все они умерли в собственной постели, за исключением двоюродного братишки, баловавшегося с присосками паровой молотилки.
- Есть только одна вещь поопаснее, - сказал сержант, - это незакрепленный зубной протез. Болтающаяся вставная челюсть - это обжигалка, проглотив ее, долго не живут, это косвенно ведет тс удушью.
- А опасности проглотить крысоловку нет? - спросил Гилхени.
- Если у вас вставная челюсть, желательно иметь хорошие, крепкие зажимы, - сказал сержант, - и побольше красного воска, чтобы прилепить ее к верхнему нёбу челюстей. Взгляните-ка на корни того куста, он выглядит подозрительно, и ордера не нужно.
Это был маленький, скромный куст утесника, член этого племени, можно сказать, женского пола, с застрявшими в его ветках и высоко, и низко сухими частичками сена и овечьими перьями. Гилхени, стоя на коленях, просунул руки сквозь траву и подрывал корни, как какое-нибудь низшее животное. Через минуту он извлек черный инструмент. Он был длинный, тонкий и напоминал крупную авторучку.
- Мой насос, чтоб мне не дожить! - вскричал он.
- Я так и думал, - сказал сержант. - Обнаружение насоса - удачная улика, способная помочь нам в нашем деле частного сыска и талантливой полицейской работы. Засуньте его в карман и спрячьте, так как не исключено, что за нами следит, неотступно следует по пятам и выслеживает член банды.
- Откуда вы знали, что он находится в этом конкретном уголке мира? - спросил я в крайнем простодушии.
- Какое ваше отношение к высокому седлу? - осведомился Гилхени.
- Вопросы подобны стуку нищих, и не надо на них обращать внимания, - отвечал сержант, - но я не прочь вам сказать, что высокое седло - это не беда, если у вас случайно латунная вилка.
- Высокое седло - это сила для холмов, - сказал Гилхени.
Мы к этому времени были уже совершенно в другом поле, в обществе белых коричневых коров. Они тихо глядели, как мы пробираемся между ними, медленно меняя положение, как бы для того, чтобы показать нам все карты на толстых своих боках. Они давали нам понять, что знают нас лично, высоко ценят наши семьи, и, проходя мимо последней из них, я с благодарностью приподнял перед ней шляпу.
- Высокое седло, - сказал сержант, - было изобретено личностью по фамилии Питере, проведшей жизнь за границей в езде на верблюдах и иных возвышенных животных - жирафах, слонах и птицах, способных бегать, как зайцы, и нести яйца размером с миску, какую видишь в паровой чистке, где в ней держат химическую воду для выведения дегтя из мужских брюк. Вернувшись домой с войн, он всерьез задумался о сидении на низком седле и однажды ночью, будучи в постели, в результате постоянного мозгования и умственных исследований случайно изобрел высокое седло. Его собственного имени я не помню. Высокое седло - отец низкого руля. Оно распинает вилку, и вызывает прилив крови к голове, и причиняет страшную боль внутренним органам.
- Каким органам? - обратился я.
- Обоим, - сказал сержант.
- Думаю, это будет то дерево, - сказал Гилхени.
- Меня бы это не удивило, - сказал сержант, - просуньте-ка руки под низ его низа и давайте-ка развратно пощупайте с тем, чтобы фактически убедиться, есть ли там что-нибудь помимо его собственного ничего.
Гилхени растянулся на животе в траве у основания терна и стал вникать в его интимные органы своими сильными руками, кряхтя от растяжений своих напрягов. По прошествии некоторого времени он нашел велосипедную фару и звонок, встал и тихонько положил их в карман на животе.
- Весьма удовлетворительно и самодовольно артикулировано, - сказал сержант, - и доказывает необходимость упорства, это наверняка окажется уликой, мы определенно найдем велосипед.
- Не люблю задавать вопросы, - сказал я вежливо, - но мудрость, указавшую нам путь к этому дереву, не преподают в системе государственных школ.
- У меня крадут велосипед не в первый раз, - сказал Гилхени.
- В мое время, - сказал сержант, - половина школяров в системе народного образования разгуливала с таким количеством заразы в глотках, что ее хватило бы, чтобы уничтожить весь материк России и одним взглядом вызвать увядание целого поля хлебов. Всему этому теперь положен конец, проводятся обязательные осмотры, средние начиняют железом, а плохие рвут штукой вроде когтя для резки проводов.
- Половина случаев вызывается ездой на велосипеде с открытым ртом, - сказал Гилхени.
- В наши дни никого не удивишь видом целого класса мальчиков за букварем со здоровыми зубами или с юношескими зубными протезами, изготовленными Советом графства полузадарма.
- Скрежетать зубами на полпути в гору, - сказал Гилхени, - нет ничего хуже, это стачивает лучшую их часть и косвенно ведет к циррозу печени.
- В России, - сказал сержант, - из старых клавиш от рояля делают зубы для престарелых коров, но земля это грубая, цивилизации там не слишком много, на одни шины у вас там ушло бы состояние.
Теперь мы шли по местности, полной отличных живучих деревьев, где всегда было пять часов пополудни. То был мягкий уголок мира, свободный от расследований и обсуждений, очень успокоительный и усыпительный для ума. Тут не было ни одного животного крупнее мужского большого пальца и ни одного звука, превосходящего тот, что издавал носом сержант, - музыку необычного свойства, вроде ветра в трубе. По все стороны от нас расстилалась зеленая поросль мягкого папоротникового ковра, из него и в него лезли тонкие зеленые стебли, и выставляли головы шероховатые кусты, там и сям не без приятности нарушая цивилизованность вида. Какое расстояние мы прошли по этой местности, мне неизвестно, но в конце концов мы пришли в какое-то место, где остановились, дальше не двигаясь. Сержант приложил палец к определенному месту поросли.
- Он может здесь быть или не быть, - сказал он, - все, что мы можем сделать, - это попытаться, ибо упорство - лучшая награда за упорство, а повторение - незамужняя мать учения.
Проработав недолго, Гилхени вытащил велосипед именно из этой конкретной части поросли. Он вынул из спиц прутики вереска, ощупал шины красными умелыми пальцами и придирчиво привел машину в порядок. Без единой частицы разговора мы втроем еще раз дошли дотуда, где была дорога, и Гилхени поставил носок ноги на педаль, показывая, что едет домой.
- Прежде чем я уеду, - сказал он сержанту, - каково ваше истинное мнение о тесовом ободе?
- Весьма похвальное изобретение, - сказал сержант. - Придает упругости и в высшей степени бережет белую пневматику.
- Тесовый обод, - медленно сказал Гилхени, - сам по себе - смертельная западня, в сырую погоду он разбухает, и я знаю человека, обязанного своей страшной мокрой смертью ему и ничему другому.
Не успели мы как следует выслушать, что он хотел сказать, как он уж был на полдороге от нас, а за ним парусом летело его раздвоенное пальто на иждивении ветра, поднимаемого им в силу его бурного ускорения.
- Чудак, - отважился сказать я.
- Правомочный человек, - сказал сержант, - в основном способствующий, но пылко говорливый.
Славной походкой от бедра мы вдвоем пошли своим путем домой сквозь день, оплодотворяя его дымом сигарет. Я отметил, что мы бы наверняка заблудились в полях и парках болотистой местности, если бы только дорога, к нашему большому удобству, не добралась назад в участок раньше нас. Сержант тихо посасывал свои пеньки и, как шляпу, нес на челе черную тень.
Продолжая идти, он через некоторое время повернулся в мою сторону.
- За многое в ответе Совет графства, - сказал он.
Я не понял, что он имеет в виду, но сказал, что согласен с ним.
- Одна загадка, - заметил я, - вызывает у меня боль в затылке и изрядное любопытство. Насчет велосипеда. Я никогда раньше не слыхал, что бывает детективная работа такого высокого класса. Мало того что вы нашли пропавший велосипед, вы еще нашли и все улики. Я чувствую, что мне стоит огромного напряжения верить всему, что я вижу, и я начинаю иногда со страхом смотреть на некоторые вещи - а что, если и в них придется поверить? В чем секрет вашей полицейской виртуозности?
Он посмеялся моим искренним расспросам и покачал головой с большим снисхождением к моей простоте.
- Это было плевое дело, - сказал он.
- Как плевое?
- Я мог бы и без улик в конце концов успешно найти велосипед.
- Похоже, что это легкость трудного сорта, - ответил я. - Вы знали, где велосипед?
- Знал. - Как?
- Потому что я его туда положил.
- Вы сами украли велосипед?
- Определенно.
- И насос, и остальные улики?