- Не знаю, есть ли здесь прямая связь...- вмешался Ребров, но Вершинин перебил его дрожащим от возмущения альтом:
- Помилуйте, да кто утверждает, что непременно прямая!..
- А почему бы и нет?..- загремел Пушкарев (он одновременно и распоряжался насчет шашлыка, и участвовал в споре).- Самая что ни на есть прямая! Что мы, дети?..
- Этого я не знаю,- упрямо продолжил свою мысль Ребров,- но что следствие проявило предвзятость и действовало пристрастно - это факт.
- Я же говорю - шито белыми нитками!-подхватил, обращаясь ко всем сразу, Вершинин.- Вместо того, чтобы искать истинных преступников, они вынуждают ребят взять на себя чужую вину! Но, господа хорошие,
Горский прав: а мотивы?.. Где же мотивы?.. Это первый вопрос для каждого мало-мальски сведущего юриста! - Он с воинственным видом огляделся вокруг.
Федорову при словах Реброва вспомнилось, как Чижов старался ему втолковать, что именно из таких, как у него, Федорова, семей выходят преступники... Мало того, что Чижов был настроен предвзято, он даже не стремился этого скрыть.
- И вот что интересно,- включилась в разговор Ольга Градова,- теперь ведь просто мода возникла такая: чем семья обеспеченней, то есть чем лучше и добросовестней трудятся родители, тем, считается, у детей больше шансов стать негодяями и тунеядцами. А что же семьи, где все пропивают до нитки?.. Семьи, где живут одним: поменьше дать - побольше урвать?.. Какими там вырастают дети?..
- Тогда уточните: вы имеете в виду не просто "обеспеченные", а нормальные, живущие честным трудом интеллигентные семьи,- поправил ее Ребров.
- Да, в первую очередь!.. И знаете, это мы сами помогли такому взгляду сложиться. Пишем: "человек труда", "человек труда"... Какого труда?.. Физического! Физический труд и облагораживает, и воспитывает... А умственный?.. И мы сами в этом виноваты!..
- Вы тут совершенно ни при чем, уважаемая Ольга Сергеевна,- возразил Вершинин,- Традиция эта родилась еще задолго до вашего рождения - в любых бедах винить интеллигенцию! Хотя, позволю себе заметить, наша советская интеллигенция играет в жизни страны роль ничуть не меньшую, чем рабочий класс или крестьянство...
- А статистика показывает,- отозвался Пушкарев,- что преступников - выходцев из рабочего класса и крестьянства - никак не меньше, чем из интеллигенции.
- Но надо иметь в виду,- снова поправил Ребров, любящий точность,- что речь идет о преступлениях обнаруженных. Интеллигенции, занимающей разные места и местечки, легче прикрыть своего сынка...
- И пример перед нами! - Градова едко рассмеялась, указав на Федорова.- Ловко же он укрыл своего сына, нечего сказать!..
Вышла заминка. Все смотрели на Федорова, на Градову, которая вдруг смутилась, покраснела - и сердито блеснувшими глазами обожгла Реброва.
- Ты извини, Алексей Макарович, я не на твой счет...- смутился Ребров,- Ты здесь ни при чем...- Его слова и в особенности интонация, с которой он произнес их, лишь прибавили всем чувства неловкости.
- Что ты, Павел,- усмехнулся Федоров, похлопав Реброва по худым, казалось, даже сквозь пиджак выпирающим лопаткам,-я все понимаю... И добавил бы только, что интеллигенции куда непростительней иметь таких детей...- Одна неловкость или двусмысленность тотчас рождают другую. Он вовремя - поскольку на него продолжали смотреть с недоумением, Татьяна же просто с испугом: что такое он говорит?..- поправился:- Я про детей, которых надо стыдиться...
- Вот именно! - раздалось у него за спиной.- Абсолютно с вами согласен, Алексей Макарович! - Это был Конкин, Быстрый, энергичный, решительный, он лавировал между столиков, и за ним, как на буксире, следовали учителя. Неизвестно каким образом он издалека расслышал слова Федорова.- Какой ты, к дьяволу, интеллигент, если не можешь воспитать своего ребенка!..
Тут же сдвинули столики, Пушкарев отправился увеличить заказ и поторопить с шашлыком. Учительницы обступили Татьяну, и Федоров был благодарен им - за естественность, с которой это было сделано, за бабью участливость, написанную на их лицах... "Вы помните, голубчик Татьяна Андреевна, что я говорила в автобусе?.. Теперь-то вы верите, что все закончится хорошо?.."- долетели до него слова Людмилы Георгиевны, против обыкновения произнесенные вполголоса, почти на ухо Татьяне.
- И опять! Опять к бедной интеллигенции особые претензии!..- вспыхнула Градова, пронзая Конкина раскаленным взглядом.- На вашем бы месте, - прищурилась она,- дорогой товарищ директор... ("Бывший, бывший директор!.." - хохотнул Конкин). На вашем бы месте я предъявляла претензии в первую голову не к интеллигенции, а к собственной школе! Там, по-моему, далеко-о-о не все благополучно!..
- Абсолютно верно,- Конкин пригладил петуший хохолок у себя на голове, но тот снова тут же задрался.- Не все благополучно, и я бы для порядка, будь я судьей, вынес на этот счет частное определение... Но если всерьез, то что может школа?..
- Как это - что может?..- пожала плечами Градова, удивляясь и предлагая всем удивиться - не тому, что сказал Конкин, а тому, что именно Конкин это сказал.
- В самом деле,- вскинул брови Ребров,- если уж вы так полагаете... Что остается другим?
- А вы послушайте, что я хочу сказать.- Конкин упрямо выкатил широкую грудь.- И согласитесь, что школа всегда являлась бастионом добра, нравственности, гуманизма. Да, да, это в школе ребята впервые слышали о Пушкине, о декабристах, о Рахметове! И если за ее стенами им приходилось слышать совсем другое - разве школа, спрашиваю я вас, в этом виновата?.. Это там,- простер он руку в сторону полной движения и шума улицы,- там находились у них учителя, которые объясняли, что в жизни важны не честность, а ловкость, не принципиальность, а умение приспособиться, не душевная красота и благородство, а штатовские джинсы за двести рублей и австрийские сапожки за ту же цену! Мы толковали о Муравьеве-Апостоле и Чернышевском, а там,- он вновь вскинул руку,- там они видели, как торжествуют отнюдь не "души прекрасные порывы", а наглость и хамство всех разрядов, прущие напролом!.. И что, скажите, может поделать с этим школа?.. Да, она стоит, как бастион, мы стараемся держать оборону, по - море-то хлещет со всех сторон, волны подмывают стены и тут, и там, башни оседают, уходят в землю...
Принесли шашлык, дымящийся, ароматный, однако, хотя все были голодны, никто не накинулся на груду истекающего соком мяса.
- Вы правы и правы! Правы тысячу раз!..- возгласила Людмила Георгиевна, к ней снова вернулся ее громкий, как бы самой природой созданный для митингов и собраний голос.- Я требую, чтобы ребята читали "Войну и мир", но где им читать?.. Когда в кино их заманивают "Пираты XX века", по телику надрывается Алла Пугачева, на эстраде грохочет такая, с позволения сказать, музыка, будто никогда не было на свете ни Чайковского, ни Шопена! И что там школа, что там наши нравственные прописи, если что ни фильм, то постель, что ни постель, то бордель, и Татьяна Ларина, ясное дело,- дура, а любовь - это девок за сиськи, простите, лапать!..
- И между прочим,- подала голосок хорошенькая, похожая фигуркой на мальчика, Жанна Михайловна,- вы, журналисты, тоже во многом виноваты! Вы если и пишете об этом... То есть о том, что мы считаем пошлым, аморальным... То пишете так, что только аппетит разгорается. В том смысле, что запретный плод всегда слаще.
И, знаете, почему так получается? Потому что вы и сами не убеждены... Не вполне убеждены в том, что пишете!..
- М-м-м... А в этом что-то есть,- сказал Ребров, с явным удовольствием присматриваясь к нежному личику Жанны Михайловны.- Ведь не то что написать, подумать иной раз - и то боязно: чувствуешь себя каким-то пнем замшелым, становящимся поперек прогресса... Старым чучелом, которое и знать не хочет, что за бабочки вокруг порхают и что за цветочки благоухают. А может, думаешь, это и есть она, матушка сермяжная правда - раскрепощение тела и духа, поп-искусство, секс-р-р-революция! И все это понимают, один ты допереть не можешь! И потому мне особенно приятно и, не скрою, удивительно, что вы, Жанна... Михайловна?.. Что вы, Жанна Михайловна, думаете столь определенно!
- Нет, не так!- порывисто тряхнула головой Жанна Михайловна.- Не так вы меня поняли! Мне самой этой определенности не хватает, вот я и хочу, чтобы кто-то мне в точности объяснил, а я - детям: это - белое, то - черное...
- Э-э-э, Жанночка, вот чего захотели!- доедая палочку шашлыка, проговорил Пушкарев.- Где они, эти самые определенность и убежденность?.. "Где вы теперь, кто вам целует пальцы?..." Были да сплыли. Хотите знать, когда?..
Я скажу: в 1956 году! Вот когда все началось - и вот чем кончилось!- Он, как прежде Конкин, ткнул в сторону улицы, но в том направлении, через дорогу, находился и суд, так что жест его можно было истолковать, как напоминание о процессе.
Именно так и понял его Федоров. И все в груди у него взбурлило, вознегодовало. Пушкарев часто возбуждал у него неприязнь. Но сейчас он чувствовал, что дело не в нем, не в его круглой, красной роже с каплей мутно-белого, как стеарин, бараньего жира на пухлом подбородке. Главное, на чем был он сосредоточен с той ночи, которую провел в комнате сына, лежало глубоко, куда глубже причин, обычно называемых в таких вот внезапно разгоравшихся, но с течением времени все более редких спорах "за шашлычком". Он не стал углубляться в то, что для него самого далеко не было ясным. Но и промолчать, не ответить. не смог.
- Не то,- сказал он.- Не то, Пушкарев. Какие убеждения, какая определенность?.. Что ты имеешь в виду?
- Любые убеждения,- сказал Пушкарев, - лучше, чем никакие.- Он бросил на стол пустой, вяло звякнувший шампур.- Человеку нужен порядок. Узда нужна...
А что, если он прав?..- подумал Федоров, стыдясь самого себя. Но на той глубине, которая приоткрылась ему и комнате сына, все было не стыдно и все возможно... Впрочем, он только подумал об этом. Подумал, как ожегся.
- Если в чем-то мы тогда и сплошали,- сказал он,- так совсем не в том, Пушкарев! Разрыв между словом и делом - вот главная наша беда! Если хотите - корень всех наших бед! И в Солнечном - то же! Там ведь, поди, ох как распинаются про любовь к людям, про заботу о советском человеке! А на деле?..
- Я не в том смысле...- проворчал Пушкарев.
Но Федоров его не расслышал. В ушах у него вдруг явственно прозвучал голос Виктора: "Говорят одно, делают другое..." И в тот же момент дребезжащий тенорок Вершинина вернул его к действительности:
- А этот процесс... Вы только представьте, о чем толкуют сейчас ребята, когда их товарищей судят за преступление, которого они не совершали! Чего стоят для них после этого наши слова о справедливости? О правде вообще?..
- Ужасно!..- вздохнула третья учительница, которую Федоров видел впервые, пожилая, с мягкими чертами на добром и все еще красивом лице.- Ужасно!- Она поежилась, будто ее обдало ледяным ветром.
- Но было бы ужасней, Мария Николаевна,- сказал Конкин,- если бы ребят осудили. Однако суд - это суд, а истина - это истина...- Он криво усмехнулся, будто погрозил кому-то кулаком.
- Между прочим, существует не только первая судебная инстанция,- напомнила Градова.- И если понадобится...
- Уверена, что не понадобится! - перебила ее Людмила Георгиевна.- И секите мне голову, если перед нами еще не извинятся!..
Шашлычник принес тарелку с грудой горячих, прямо с огня, шашлыков. Федоров посмотрел на Татьяну, взгляда встретились, но она тут же отвела глаза в сторону, В ее руке, в стиснутых пальцах чуть-чуть подрагивала так не начатая палочка.
- Татьяна Андреевна, остынет!..- Градова пододвинула к ней тарелку с дымящимся мясом. И все наперебой бросились ее угощать - кто тянулся с уксусом, кто с перечницей, кто с хлебом, уложенным пирамидкой на блюдечке.
Она всех слушала и не слышала, готовая, чувствовал Федоров, каждую минуту разрыдаться.
16
- Не знаю, не знаю...- Николаев, сдерживая себя, пожевал губами.- Но вы, дорогой Алексей Макарович, сдается мне, сошли с ума... Понимаете ли вы, что вы натворили?..
Они стояли в стороне от крыльца - на самом крыльце и ведущих к нему широких ступенях толпился народ, ожидая конца перерыва; Николаев как вцепился Федорову в локоть жесткими, сильными, словно клешни у краба, пальцами, так и не выпускал, пока не привел на это и открытое, у всех на виду, и в то же время уединенное место; его жена и Харитонова остались с Татьяной неподалеку, от входа.
- Нет, вы сами-то, сами - отдаете вы себе отчет?..
Он поминутно доставал мятый, слипшийся в мокрый комочек платок и вытирал красное, злое, растерянное лицо.
- А в чем дело?- улыбнулся Федоров. Улыбка не получилась. Он ее выжал, выдавил.
- Как это в чем? Будто вы не понимаете! Я звоню, а со мной отказываются даже разговаривать!..
- Кто отказывается? Кому вы звонили?
Николаев секунду вглядывался в Федорова, сузив воспаленные веки.
- Не разыгрывайте из себя идиота! Вы кого бьете, в кого целите своей статейкой?.. И кого под удар подставляете?..
Сердце в груди у Федорова задергалось, как фигурка под ветровым стеклом у пляшущей на ухабах машины.
- Если вы читали мою "статейку", то могли заметить, что речь там идет не об одном человеке, даже не о двух или трех... Речь о порочной, преступной, сказал бы я, практике, которая у нас сложилась...
Николаев его не слушал:
- Вы сына своего под удар подставили!..- понизив голос, процедил он нараспев и в нос. - Своего сына!.. И моего - тоже!..
Светлые глаза Николаева сделались почти прозрачными от ненависти. Он любит, он страдает, внезапно подумал Федоров. И укорил себя тем, что сам он страдает и любит, должно быть, гораздо меньше.
- Я полагал, что вы - врач,- сказал он.
- А я - что вы отец!.. И вы могли добиться, чтобы эту вашу статейку напечатали позже на неделю, на две! Или не печатали совсем! Кому нужны эти ваши вопли, ваши ахи и охи! Ваша дешевая демагогия!..
- Солнечному,- сказал Федоров.- Людям, которые дышат отравленным воздухом.- Я будто оправдываюсь,- усмехнулся он про себя.
Так оно и было. Он оправдывался. Перед Николаевым. Перед Татьяной. Перед Виктором. Не только сознание - все тело Федорова сохранило в себе память о том невольном движений, которым отозвалось оно на слова судьи: " Подсудимый, встаньте!.."
- Солнечному,- повторил он. Однако при этом думал он не о Солнечном, а о сыне и своей пока еще не ясной вине...
- Что вы в этом понимаете? Вы кто - медик, физиолог?.. Вы бы прежде, чем кого-то спасать, спасли своего сына! Да у вас нет никакого права, ни человеческого, пи гражданского, черт побери... Кого-то там поучать, изобличать... Когда вы сами, сами...
- В чем-то, пожалуй, вы правы,- сказал Федоров, удивляясь собственному спокойствию.
Крыльцо пустело, люди входили в здание суда, три женщины в нерешительности поглядывали в их сторону: подождать, пока они подойдут, или идти наверх, в зал, куда вот-вот приведут через внутренний вход обвиняемых.
- Пойдемте, пора.- Федоров щелкнул себя по колену сложенной в трубку газетой.- Я вас понимаю, Николай Николаевич, но мне кажется, вы напрасно так нервничаете. Дело-то ведь и впрямь, как многие считают, шито белыми нитками. Разве вы не видите, у них нет серьезных доказательств...- Он говорил на ходу и сам все больше успокаивался от собственных слов.- А "высокие покровители"... Не унижайтесь, не просите, им тут нечего делать. По вашим "покровителям" скамья подсудимых давно плачет.- Ему вспомнился Ситников, и как он просил, пластался перед, ним... Только трудно до них дотянуться, на чистую воду вывести, вот беда.
Николаев шел рядом, опустив голову и набычась. Было слышно, как он шумно, тяжело дышит. За несколько шагов до дверей Николаев ухватил Федорова за рукав и остановился.
- Вы идиот,- сказал он.- Вы маньяк. Но не в этом дело... Вы даже не спросили, что было мне заявлено по телефону. Вас это категорически не интересует?
- Что же?..
Он почувствовал, что сердце у него замерло, перестало биться.
- Мне сказали: "Так это Федоров, тот самый, которому неймется?.. Ну, что же, пускай пеняет на себя"...
Федоров поднялся вместе с Николаевым по лестнице и задержался на верхней площадке. Кто-то, проходя мимо, кивал ему, и он кивал, буркал что-то в ответ, выдавливая в кармане пиджака сквозь упаковочную фольгу шарик нитроглицерина, маленький и твердый, как свинцовая дробинка.
17
Начало судебного заседания затягивалось. Зал гудел. Федоров заглянул в газету. Это был обычный будничный номер, третья полоса. Здесь сообщалось:
- В Риме, на одной из станций метро, произошел взрыв бомбы, есть убитые и раненые; среди убитых - Джованни Пиччи, мать четырех детей; ответственность за взрыв взяли на себя скрывающиеся от правосудия террористы - члены "красных бригад".
- Франция произвела новое ядерное испытание на атолле Муруроа в Тихом океане. Общественность Австралии, Новой Зеландии и Японии встревожена резким повышением радиации, обнаруженным в этих странах.
- Неофашисты ФРГ устроили очередное сборище в Мюнхене. Ветераны войск СС встретились с участниками молодежных союзов и организаций. Состоялся митинг, на котором каждое выступление заканчивалось восклицанием "Хайль Гитлер!"
- В Дюссельдорфе при попустительстве местных блюстителей порядка осквернены могилы на еврейском кладбище; одни памятники разрушены, другие исписаны антисемитскими лозунгами с использованием несмываемой краски.
- "Каждый белый американец, начиная с пяти лет, должен уметь стрелять из автоматического оружия!" - заявил Бобби Лепсток, один из руководителей Конгресса Христиан, Ожидающих Прихода Мессии.
- "Долгосрочные последствия ядерной войны могут оказаться гораздо губительней, чем считали ранее,-
полагают американские ученьте Ричард П. Турко и Оуэн Б. Тун, - Обширные районы Земли окутает тьма, они подвергнутся продолжительному воздействию низких температур, ураганных штормов, токсического смога, радиоактивных осадков. Наступит "ядерная зима". Появится реальная вероятность уничтожения многих биологических видов, в том числе и человека".
Гул в зале затих. Федоров, стараясь не шуршать бумагой, сложил газету. Обвиняемые, прокурор, адвокат - все были уже на своих местах. В зал входили, располагались за длинным столом судьи.
Процесс продолжался.