18
Глеб Николаев - это Федоров сразу и ревниво отметил про себя - производил куда более выгодное впечатление, чем Виктор. Он был хорошо сложен, широкогруд, высок ростом, но не долговяз. И лицо у него было широкое, с открытой улыбкой и ясными спокойными глазами. Он и на судью смотрел, ясным, спокойным взглядом, и это, казалось, раздражало Курдакова - этот взгляд как бы чуть-чуть сверху, с едва заметной усмешкой в уголках детски-румяных губ. "Вот пристал!.."- словно думал он о председательствующем, отвечая на его вопросы и с трудом удерживаясь, чтобы не подмигнуть при этом залу.
- Расскажите, что вы делали третьего марта после школы,- обратился к нему Курдаков.
- А з-зачем?- удивился Глеб (он слегка заикался), - В-витя же все в п-подробностях описал...
- Вам понятен вопрос?
- П-понятен.
- Тогда отвечайте. И прошу запомнить - Витя, Маша, Коля - это дома. Здесь - суд.
- П-пожалуйста,- повел плечами Глеб. И с той же легкой, отчего-то располагавшей к нему запинкой принялся пересказывать то, что, в самом деле, и суду, и всем находящимся в зале было уже известно.
- Вы очень детально все излагаете,- дослушав Глеба, сказал председательствующий.- Между тем, по вашим словам, вы в тот вечер выпили две бутылки портвейна по 0,7 литра, то есть почти по пол-литра на каждого. Вы что же, ничуть не опьянели, если так хорошо все помните?
- П-пол-литра?..- переспросил Глеб, снисходительно улыбаясь.- Так это же всего два стакана.
В задних рядах засмеялись, захлопали. Курдаков постучал по столу.
Ну, пили - раздраженно подумал Федоров.- Ну, в карты играли, на лавочке сидели - что там еще?.. Но ведь речь-то не об этом, а о том, имеется ли состав преступления?
Курдаков как будто перехватил его мысли:
- Почему вы отказываетесь от показаний, которые давали на следствии?
- А т-там все неправда. Мы не убивали.
- С какой же целью вы ввели следствие в заблуждение?
Глеб улыбнулся, и улыбка у него была широкая, добродушная:
- А чтобы срок п-поменыпе получить. Так нам следователь объяснил.
- То есть вы полагали, что если солжете, взяв на себя вину, то приговор будет менее суров, чем если скажете правду?
- П-правильно. Мне и в КПЗ говорили, у нас в камере: все равно засудят. Так что смотри, как лучше. В таком деле выгодней на себя вину взять.
- А теперь что же?..
- А теперь я решил правду сказать.
- То есть вы решили теперь, что правда для вас выгодней?
- К-конечно.
- А если бы ложь...- Курдаков сузил и без того узкие щелки между веками.- Если бы ложь была выгодней... Вы бы снова солгали?
- Как это?..- Глеб почувствовал себя сбитым с толку, и растерянно оглянулся на Виктора. Тот сидел, бледный до синевы, с отсутствующим взглядом, закусив тонкую нижнюю губу.
- Да так...- вздохнул Курдаков.- Выходит, что правда, что ложь - для вас все едино. Выгодно или не выгодно - только это и важно... Так?
Глухой ропот пробежал по залу.
Курдаков не дал Глебу прийти в себя:
- Вы давали показания в присутствии адвоката?
- Да, он был на допросах, хотя не на всех...
- Вас привозили на то место, где было совершено преступление?
- Привозили.
- Вы показывали в присутствии понятых скамейку, на которой: сидели, когда к вам подошел Стрепетов? И аллею, из которой он вышел? И место, где завязалась драка? И дорожку, по которой побежали, когда Стрепетов упал?.. Все это вы показывали на предварительном следствий и все это теперь объявляете вымыслом, верно?
- Верно,- вяловато согласился Глеб.
- Как вы можете объяснить, почему все ваши "вымыслы"- у всех троих - совпадают между собой, а также соответствуют реальным обстоятельствам?
Теперь весь зал сидел затаившись. Николаев стиснул кулак и уперся им в подлокотник.
- Вы можете объяснить?- повторил Курдаков.
- Нет, н-но могу,- выжал из себя Глеб.
Курдаков опустил остро сверкнувшие глаза, коротко побарабанил по столу, порылся в лежащей перед ним папке.
- Зачитываю вашу записку, изъятую при попытке тайком передать ее родителям и приобщенную к делу: "Если не поможете, нам хана". Имеете ли вы что-либо сказать по поводу этой записки? Как понимать ваши слона: "иначе нам хана"?
Глеб молчал, переминаясь с ноги на ногу. Федорову казалось, он слышит, как тяжело, посапывая, тот дышит, упершись взглядом куда-то в пустоту.
- Прошу напомнить подсудимому, что он вправе не отвечать на вопросы,- обратился к председательствующему Горский, вскинув руку и получив слабый кивок в ответ.
- Напоминаю.- нехотя воркотнул судья.
Допрос продолжался. И чем точнее, прицельней вел его Курдаков, чем больше напрягался и терялся Глеб, тем явственней обнаруживались симпатии зала, да и в себе самом Федоров ощущал все сильнее накипавший протест. Он помнил, как года два назад Глеб появился у них и доме, как был он стеснителен, застенчив - и не меньше, чем другие стыдятся маленького роста, стыдился того, что он высок, и что каждый считал необходимостью отозваться на это - шуткой, междометием или вскинутыми к потолку глазами. Весь он был в комплексах юношеской стеснительности, боязни сделать что-то не так, в особенности - переступить черту, раз и навсегда проведенную отцом. Он уважительно называл отца "батей", и "батя сказал", "батя велел"- был первейший и самый неоспоримый для него аргумент. За это над ним зло издевался растущий на вольной волюшке Виктор. Однажды он в присутствии Федорова принялся уламывать Глеба, чтобы тот спустил штаны и задрал рубашку, но Глеб стоял, прижавшись к стене лопатками. "Он его лупит - р-р-родитель! - не кричал - рычал, захлебывался Виктор.- А этот все терпит! Кретин! Дубина!" - "А что мне с ним драться?.." - пряча глаза, выжал из себя Глеб.- "Да я бы... Я бы его зарезал!.." - Он так это выплеснул; с такой яростью, что Федоров расхохотался: ведь и вправду - зарежет, шкет, отца родного зарежет - и дорого не возьмет!..
Он и сейчас видел перед собой - того, красного, пыхтящего от стыда к унижения Глеба и неистово сверкающего из-под косой челки зрачками Виктора... И было мерзко, пакостно у него на душе.
Ведь это - дети!..- думал Федоров.- И не в том даже дело, виноваты они или нет. Не в том, не в том... А дело в том, что это еще дети. У них длинные тощие шеи, мягкий пушок на щеках и под носом; бородавки на пальцах... И вот мы собрались, чтобы судить их... Кого мы судим - их или себя?.. Скорее себя... Но там, за перегородкой, сидят они, а не мы, и в обвинительном заключении значатся их имена, и они стоят перед судьей, перед народными заседателями, прокурором, и те, призвав на помощь все свои знания, житейскую мудрость, профессиональный, отточенный многими годами опыт, стремятся доказать, что именно они, эти дети, виноваты во всем...
Но при этом его мысль летела куда-то дальше, вверх, все расширяющейся спиралью, и вместо трех жалких фигурок в таком вот зале, не в зальчике, а в просторном, для многих доступном судебном зале, виделись ему совсем другие люди: респектабельные, с начальственно звучащими баритонами, с мешочками под глазами, которые не разгладят никакие сауны, с повелительным, как бы поверх голов бросаемым взглядом. И среди них - директор комбината и все те, кто морил город, жег его легкие, отравлял кровь... Но перед судьями стоял, мялся, бубнил свои невнятные ответы Глеб, и прокурор Кравцова один за другим задавала ему вопросы, надеясь найти зацепку, камешек, а то и гладенький кирпич, который без труда ляжет в тщательно возводимую ею стену доказательств.
- Скажите, Николаев, а родители... Они знали об этих ваших художествах?.. Как вы пили, разгуливали: по вечерам вместо того, чтобы сидеть дома и учить уроки?.. И как они к этому относились?..
- Ну, как... Наказывали, если узнают...
- А за... - Кравцова поправила очки, подвинула их ближе к переносью.- За что именно вас наказывали?
- За разное... Отметку плохую охватишь или домой запоздаешь...
- А за карты? За то, что домой придете, а от вас вином пахнет?
- И за это.
- Я-а-асно. ("Ясно-ясно-ясно..."-вспомнил Федоров скороговорку Чижова). И тем не менее... Вас что, товарищи подбивали?
- Никто меня не подбивал.
- Тогда как же?.. В тот вечер, третьего марта... Вы ведь знали, что вам достанется - и за вино, и за поздний приход?
- А бати не было, он в больнице дежурил.
- Значит, в то время, когда вы в сквере сидели и портвейн ( Кравцова перевернул а листочек, в блокноте, как будто проверяя себя)... портвейн попивали... В это время ваш отец... Что делал он в это время на дежурстве?
- Откуда мне знать.
- Ну, если он хирург, то... Как вы полагаете?..- Глеб молчал.- Скажите, Николаев, вы у отца в больнице бывали? Знаете, чем он там занимается?
- Был раза два. А чем занимается, и так известно: больных режет... Что тут смотреть.
- А зачем вы к нему в больницу заходили?
- Не помню. Наверное, тугриков перехватить.
- Тугриков?..
Смутный гул, как горький дымок, повис над залом.
- Заявляю протест,- подал голос Горский.- Вопросы прокурора не относятся к существу дела.
- Протест отклоняется,- сказал Курдаков.- Продолжайте.
- Выходит, по вашим, Николаев, словам, что каждый шаг ваш дома контролировали, на то и другое налагали строгие запреты, однако вы их нарушали?
- Как все, так и я...
- И чем строже были запреты, тем чаще вы их нарушали?
Глеб помолчал, прежде чем ответить:
- Пожалуй, что так.
- "Пожалуй, что та-ак..."- протянула Кравцова. И обратилась к председательствующему:- Пока у меня все.
- Вы что же,- заговорил Горский,- так-таки и были лишены отцом всякой самостоятельности? Он что - стремился, чтобы дом стал для вас чем-то вроде клетки?..
Горский был разгорячен, рассержен. Сонное, выражение смыло с его лица. Широкие ноздри раздувались, он то встряхивал львиной гривой, то картинным жестом отбрасывал ее с высокого, скульптурно вылепленного лба.
Глеб сник и, взглянув на него, виновато поёжился.
И тут раздался негромкий, даже робковатый, голос Катушкиной:
- А давно ли отец начал вас брать на охоту?
- Давно,- поднял голову Глеб и глаза у него прояснились, посветлели.- Лет с двенадцати, а то и с десяти.
- А вам никогда не было жалко тех... Не знаю - зверушек, птичек... На которых вы охотились?.. Которых убивали?..
- Нет,-сказал Глеб, отчего-то повеселев,-такого не было. А то бы что за охота?..
Глаза его на мгновение прищурились и странно блеснули, он словно мушку навел, торопясь не упустить цель и надавить на покорный пальцу крючок. Или Федорову так только показалось?.. Но и потом, когда Глеб уже сел и его место занял Харитонов, взгляд этот, холодный и безжалостный, как стальное лезвие, продолжал в нем жить.
19
...Он вилял, ёрничал, паясничал - Валерка Харитонов, ничуть не смущаясь тем, что перед ним - суд, что позади, в шаге от него, - конвоир, а сбоку, шагах в четырех,- зареванная, с разбухшим от слез лицом, утратившим всю свою моложавость и миловидность,- мать, поминутно подносящая к заплаканным глазам платок.
- Вы, Харитонов, первый дали следствию показания, от которых теперь отказываетесь...
- А я испугался.- Он говорил и улыбался при этом от уха до уха, улыбался и пританцовывал па своих длинных журавлиных ногах, будто упирался пятками в горячие угли.- Я вообще-то из пужливых, спросите хоть кого. А тут говорят: "Признавайся". Ну, я и признался...
- Только поэтому?
- А почему еще?..- таращил Валерка покруглевшие глаза.- Даже странно...
- А что это за "крафты", с которыми вы якобы встретились в сквере?- продолжал судья.
- Якобы, якобы... Это почему же - якобы?..- уставился на него Харитонов.
- Вам, что, не ясен вопрос?..
- Нет, почему же, ясен, только слово какое-то чудное - "якобы"... Не русское вроде...
В разных-местах зала вспыхнули негромкие смешки.
- Отвечайте на заданный вам вопрос, Харитонов.
- Да какой вопрос-то?..
Парень явно разыгрывал из себя идиота. Не идиота - шута, скомороха. Федоров и раньше замечал в нем эту черту. Валерка любил смешить, потешать и охотно допускал. чтобы над ним потешались, терпел любые издевки... Или для Валерки, мальчишки в общем-то малоприметного, в этом заключалась своего рода плата за право быть принятым в круг таких ребят, как Виктор, Глеб?..
Курдаков повторил вопрос, уточнив формулировку: сколько их было, этих "крафтов", видел ли их прежде Харитонов, и если да, то где, когда, не может ли их описать...
- А как же, конечно, видел,- зачастил Харитонов.- Только вот где - не скажу, не помню. На вечере в школе, может быть, или на улице... Когда?.. Может, давно, может, не очень, если бы знал, что это так важно, то записал бы...
- Вы можете их назвать - имена, фамилии?
- Конечно, могу. Если подумать. Не так вот, сразу. Сразу-то, пожалуй, и нет. Одного вроде Васей звали, другого Эдиком... Хотя нет - это того, который Вася, звали Эдиком, а который Эдик, того...
Курдаков постучал по столу, обрывая и Харитонова, и смех, катившийся по рядам.
- Напоминаю, Харитонов: вы обвиняетесь в убийстве. Вам известно, какое наказание вам грозит?
- А я что?.. Я ничего,- осекся Валерка.
- Итак, еще раз спрашиваю: в тот вечер, третьего марта, встретились ли вам в сквере молодые люди, которые называют себя "крафтами" ?
- Не знаю,- Валерка потер макушку, словно стараясь что-то припомнить.- Там было много всяких. Как их различишь...
- Вы что же, не помните, с кем дрались?.. Или, может, и драки никакой не было?
- Не, драка была,- неуверенно проговорил Харитонов,- Только как сказать - с кем... Налетели какие-то. А кто - не разберешь. Темно было.
- На вас налетели?
- Ага, на нас.
- А в какой момент вы заметили в руках у Федорова расческу?
Веснушчатое лицо Валерки вытянулось, он оглянулся, ощупал глазами Виктора и Глеба, смотревших мимо, мимо...
- Я ничего не видел. Темно было, я же говорю.
- Все ясно...- Председательствующий переглянулся с народными заседателями.
- Скажите, Харитонов, с кем вы живете? - спросил, вздохнув, Саркисов.- Что у вас за семья?
Валерка опустил голову, заморгал часто-часто.
- Мать - Валентина Прокопьевна, тоже Харитонова... и Лидка, сеструха.
- Отца нет?
- Может, и есть, не знаю. Только с нами не живет.
Федоров слышал, как Харитонова всхлипнула.
- А в тот вечер, когда...- Саркисов запнулся,- Короче, третьего марта, когда вы вернулись... Кто у вас дома был?
- Кто был?.. Лидка была. А матуха из рейса еще не вернулась, она в вагоне-ресторане работает, а московский поезд позднее приходит, к двенадцати. А я полдесятого уже дома был.
- По сколько же дней ваша мать бывает в отлучке?
- По четыре, по пять...
Саркисов снова вздохнул.
- Сестра вас видела, когда вы пришли?
- Ага, видела. Проснулась, я постель ей разостлал, с дивана перенес, а сам на диване прилег.
- Сколько же лет вашей сестре?
- Лидке-то?..- Валерка неожиданно улыбнулся мягкой, застенчивой, незнакомой Федорову улыбкой.- Да, пяти еще нет.
- Так-так...- прокашлялся Курдаков.- Какие еще вопросы к подсудимому?..
20
В самом начале процесса обвинение лопнуло, как мыльный пузырь, это было для Федорова очевидно. И не потому, что ребята, все трое, отказались от прежних признаний, а потому, что если бы у обвинения имелись неопровержимые доказательства их вины, оно давно бы использовало эти улики в ходе судебного заседания. Но, с другой стороны, обвинение могло приберегать их до поры до времени, чтобы затем направить процесс по намеченному руслу. Наблюдая за Кравцовой, Федоров пытался разгадать ее тактику. И когда в зале появился первый из свидетелей, выдвинутых обвинением, он по лицу ее, по распрямившейся спине понял, что пробил, пробил, наконец, ожидаемый ею час...
Это был высокого роста мужчина, слегка сутуловатый, в очках, с русой курчавой бородкой на приятном своей интеллигентностью, а отчасти даже беспомощностью лицо и рассеянной, ни к кому в частности и сразу ко всем, обращенной улыбкой. Впрочем, Федоров не любил таких лиц. В их мягкости, предупредительности- мерещилось ему что-то фальшивое, как и в бородках, вошедших в моду в начале семидесятых, годов: они казались ему приклеенными, хотелось за них дернуть и отодрать от наверняка гладко выбритых, кругленьких подбородков.
"Чмырь ", - вспомнил Федоров, как назвала его Галя Рыбальченко. И - "с него-то все и началось",- так она сказала, когда пришла к ним домой в тот день, в ту ночь....
- Савушкин Дмитрий Петрович... Художник, но, в данном случае - преподаватель черчения... В строительном техникуме, на вечернем отделении... Нет, это как раз имеет значение - то, что на вечернем... Женат, и это также имеет значение... То есть может иметь значение, чтобы все объяснить, если потребуется...
- Прошу вас, свидетель Савушкин, четко и ясно отвечать на предлагаемые вопросы. Расскажите, что произошло с вами вечером третьего марта сего года - все по порядку.
Он стоял спиной к залу, и Федоров видел его сутулую спину, мешковатый пиджак, светлые, скрывающие затылок волосы с утонувшими в них дужками очков. Голос у Савупшина был негромкий, напевный, казалось, он не выговаривает, а выпевает слова.
- В тот вечер, третьего марта, мои уроки закончились в восемь пятьдесят, я заглянул в учительскую, положил на место журнал и вышел. Техникум наш расположен по соседству с филармонией, и я прохожу обычно мимо нее, иногда через сквер, когда иду домой, у меня привычка - возвращаться пешком. Вот и третьего марта - сколько же это было?.. Да минут десять-двенадцать десятого, когда я через сквер проходил. Там есть боковая аллейка, тихая такая, безлюдная; обычно после занятий нервы гудят, вот я и шел по ней не спеша, чтоб передышку себе устроить, разрядку. Ну, а тут вижу - скамейка, на ней трое ребят. Один поднимается - и ко мне: "Есть закурить?.." - "Нет,- говорю,- не курящий",- и хочу пройти. А он дорогу мне преграждает и снова: "Есть закурить?.." Я повторяю - давно, мол, бросил.,. Тогда он говорит - а сам за портфель, который у меня в руках: "А троячок,- говорит,- не найдется?" Смотрю, те двое тоже подходят, один со спины, другой сбоку. Ну, я и крикнул, чтобы внимание чье-нибудь обратить. Слышу - кто-то бежит, мне показалось - в летной форме, в фуражке... А в половине десятого я уже дома был.
- Вы что же, того, кто на помощь вам бросился, лицом к лицу с тремя хулиганами оставили, а сами сбежали?- поморщился Курдаков с заметной брезгливостью.
- Бывают, знаете, состояния, когда чувства обгоняют разум...- с невнятным смешком произнес Савушкин. - А кроме того, от меня сразу отступились, что ж было стоять?..
Бородка...- подумал Федоров,- Все точно... Ну и сукин же сын...- Он подумал так автоматически, вообразив ситуацию - там, в аллейке,- и словно забыв при этом, что Виктор был один из троих.
- Что же произошло потом? Вы кому-нибудь рассказали о случившемся?
- Рассказал жене. Но в общих чертах - мне не хотелось ее тревожить.
- А после?