- После по городу начали бродить слухи, что убит летчик, и в том же сквере, в то же время, когда все это со мной случилось. Вот я и решил; что это он и был - Стрепетов... А когда в милиции мне показали, снимки, я еще больше в этом уверился.
- Вы пошли и обо всем рассказали в милиции, так я вас понял?
- Да, пошел и рассказал.
- И на очной ставке опознали тех, кого видели в сквере за несколько минут до нападения на Стрепетова?
- Да, на очной ставке я их опознал...- с заминкой проговорил Савушкин.- Хотя и тогда предупреждал, что могу ошибиться...
- Тем не менее вы их опознали. Вернее, опознали одного из троих, а именно - Харитонова Валерия. Правильно?.. Скажите,- без паузы продолжал Курдаков,- считаете вы, что трое напавших на вас в сквере - это и есть, подсудимые, которые находятся в этом зале? Вы их узнаете? Или хотя бы одного из них?..
И верно, Федоров не обманулся - заминка была, была заминка!..Савушкин и теперь кашлянул раз-другой, погладил бородку, потеребил за самый кончик...
- Вы правы, товарищ судья,- в замешательстве проговорил он,- Валерия Харитонова я действительно признал, поскольку запомнились его рост, фигура, и еще - вязаная спортивная шапочка с помпончиком, полосатая, в два цвета, белый и не то синий, не то черный, в сумерках не углядишь... Только теперь...- Савушкин провел рукой по затылку, приминая спутанные волосы.- Не знаю, как и сказать... То ли времени прошло порядком, то ли ответственность... Ведь тут нельзя допускать, чтоб неточность... От моих слов, моих показаний зависит судьба, человеческая судьба... И когда я все это сопоставляю, то прихожу к выводу, что не могу...
- Что вы не можете?- нетерпеливо подтолкнул Савушкина председательствующий.
- Я, знаете ли, два или три дня назад ехал в автобусе,- как будто не слышал его Савушкин,- и вдруг - знакомая чья-то физиономия, рост, шапочка - все знакомое... А откуда?.. Пока ехали, я думал, пытался припомнись, и когда вылез из автобуса, вдруг меня осенило: да это же тот парень, который был в сквере... Он самый!.. Кинулся к остановке, а поздно, автобус укатил. Но я с тех пор все думаю: когда я ошибся - на очной ставке или теперь?.. И сдается мне, что скорее на очной ставке, а вот в автобусе-то и столкнул меня случай с тем, кого вы ищете...
- Странно,- сказал Курдаков, переглянувшись с Кравцовой,- очень странно, что вы раньше были совершенно уверены в своих показаниях, а теперь...
- Действительно, странно,- подтвердил Савушкин,- я с вами согласен. Но, повторяю, я очень много думал обо всем этом, и моя совесть была бы не спокойна, скажи я то, в чем сам не убежден.
В отличие от прежней интонации, последнюю фразу он произнес твердо, даже сутуловатость его куда-то пропала - он стоял распрямясь, готовый выдержать взгляды судьи и прокурора, в которых напрасно было искать в тот момент одобрения или поддержки.
- Кроме того,- продолжал он уже не столь решительно,- прошу суд учесть, у меня очки, без них я вижу плохо, а в темноте и подавно. В день же, о котором речь, мои очки на уроке упали на пол и разбились. Так что я видел еще хуже, чем обычно, и уже поэтому мог напутать.
Курдаков выдержал долгую паузу.
- Напомню, свидетель Савушкин, что за дачу ложных показаний или отказ от показаний вы будете отвечать в соответствии со статьями уголовного кодекса.- Курдаков произнес эти слова механически, глядя не на Савушкина, а куда-то мимо.- Вы полностью отдаете себе в этом отчет, свидетель Савушкин?- Оттого, что при этом он не смотрел на Савушкина, слова его прозвучали особенно зловеще.
- Я предпочту все, что угодно, только чтобы не идти против собственной совести.
А не такая уж он размазня,- подумал Федоров. Сидевший рядом Николаев вздохнул с облегчением.
- Вы говорите о совести...- Кравцова поправила очки, стекла сверкнули, выстрелив - каждое - по снопику искр.- А скажите, свидетель, когда вы оставили Стрепетова наедине с тремя хулиганами, вы допускали, что для него это может плохо кончиться?
- Как вам сказать...
- А вы говорите, не стесняйтесь,- заключенные в позолоченную оправу стеклышки снова стрельнули.
- Я понимаю всю двусмысленность своего тогдашнего поведения...- Голос Савушкина звучал глухо, сам он снова ссутулился, пиджак обвис.- Но прошу поверить, я не предполагал, что может произойти. Когда я услышал, что кто-то бежит в нашу сторону, я обрадовался, что от меня отстали, оставили в покое. Вот и все. Но если бы я знал...- Он втянул голову в плечи и не стал продолжать.
- Значит, вы и краем сознания не допускали, что эти трое могут расправиться с человеком, который бросился вам на помощь?.. В тот момент - не допускали?..
- Протестую,- вмешался Горский.- Вопрос прокурора не корректен и не относится к делу!..
Курдаков, казалось, не слышал слов адвоката.
- У вас еще есть вопросы?- обратился он к Кравцовой.
- Думаю, что моральный облик свидетеля имеет прямое отношение к ценности его показаний...- как бы между прочим заметила Кравцова.- Скажите, Савушкин, когда вы обратились в милицию, чтобы помочь обнаружить преступников?
- Обратился...- Савушкин задумался.- В начале апреля, второго или третьего числа.
- То есть спустя месяц?
- Выходит что так.
- Почему же вы тянули столько времени?
Все внимание зала сжалось в точку, сфокусировалось на Савушкине,
- Как сказать - почему... Вначале я вообще не связывал одно с другим, то есть происшествие, которое случилось со мной, и убийство Стрепетова, о котором говорили в городе. А когда то и другое соединилось, я подумал, что виновников преступления отыщут без меня. И потом - идти значило одновременно признаться, что ты вел себя отнюдь не по-геройски... Я еще не был готов к этому.
- Почему же вы все-таки в конце концов пошли?
Савушкин глубоко, как перед нырком, вздохнул.
- Из-за жены.
- То есть?..
- Она заявила, что не хочет жить с трусом. Не хочет, не может...
- И вы?..
- Я пошел.
- Чтобы доказать, что вы храбрый?..
- Не знаю. Я пошел - вот и все.
- И теперь отказываетесь от прежних показаний?..
- Я не могу идти против своей совести.- Он произнес это печально и твердо, не поднимая низко опущенной головы.- На мне и без того одна... смерть... И я не хочу...- Савушкин кашлянул, прочищая горло, как если бы там что-то застряло, мешая продолжать, но больше так ничего и не сказал.
21
Председательствующий объявил перерыв до десяти утра завтрашнего дня. Конвойные вывели подсудимых из рокочущего зала. И тут смешалось два встречных потока: один - к выходу, другой - в ту сторону, где стояли, поднявшись со своих мест, Федоровы и с ними рядом - Николаевы и малиново-красная, оглушенная, еще не пришедшая в себя Харитонова. Их наперебой поздравляли, обнимали, жали им руки. Федоров ощущал себя не то именинником, не то вернувшимся после долгой отлучки и взятым в кольцо толпой друзей и знакомых.
- Вот видите,- ликовал Вершинин, потрясая над головой узловатым подагрическим пальцем,- я утверждал с самого начала: все в этом деле шито белыми нитками!..
- Нет, а Савушкин, Савушкин-то, а?.. Каков?..
- А ведь казался таким рохлей!,.
- Совесть загрызла...
- И есть с чего!..
Я так счастлива за вас, Алексей Макарович!..- Лукавое личико Ольги Градовой светилось на этот раз такой неподдельной радостью, что Федоров устыдился своего всегдашнего недоверия к ней.
- Ах, нет, нет!..- говорила Татьяна, боясь поддаться и все же поддаваясь общему воодушевлению.- Все еще впереди!.. Мало ли...- И в ответ на шумные восклицания громко стучала, смеясь, костяшками пальцев по спинке кресла.
Всей толпой они выбрались, наконец, на улицу. Разогретый предвечерним солнцем асфальт пружинил, как микропористая резина. Сизая гарь из выхлопных труб, не рассеиваясь, стелилась над дорогой. После пережитого за этот день, как путникам, одолевшим вместе опасный участок маршрута, никому не хотелось расставаться. В Федорове вспыхнула молодая, бесшабашная, ищущая выхода энергия - он объявил, что никого не отпустит, что все сейчас же, немедленно едут к ним домой. Втиснулись в машину Николаева, в остановленное тут же такси, в кургузенький "Запорожец" какого-то частника - и вся кавалькада понеслась через город, без явной цели, только бы сбросить напряжение, разрядить наэлектризованные нервы. В затихшей, запустелой квартире вдруг взбурлил, захлестнул комнаты говорливый вал. Отыскалась бутылка вина, застрявшая с чьих-то именин, зато кофе, растворимого и в зернах, было сколько угодно. И пока жужжала на кухне кофемолка, пока Николаев по особой, вывезенной из Кувейта методе (он там проработал хирургом в госпитале два года) варил густой, ароматный напиток, пока Конкин и Пушкарев спорили в кабинете у Федорова о школьном самоуправлении, пока Харитонова, роняя крупные слезы, исповеднически рассказывала о своей жизни Людмиле Георгиевне, а жена Николаева, тихая, бессловесная, помогала Татьяне накрыть на стол, Федорову казалось, что и в самом деле он возвратился из какого-то дальнего путешествия в дом, где все осталось по-прежнему: стеллажи, набитые любимыми книгами, гул дружеских споров, молодой азарт...
НОЧЬ ВТОРАЯ
1
Часам к десяти все уже разошлись, они остались вдвоем. Пока Татьяна заканчивала приборку на кухне, он помогал ей - мыл посуду, вытирал чашки, потом вернулся; к себе, сел, закурил перед распахнутым окном. Сюда, на восьмой этаж, почти не доносился снизу густой, приторный запах акации, но под яркой луной, если приглядеться, виден был серебристый, клубящийся вдоль улицы туман, в который сливались ее пышные гроздья.
А луна - огромная, грандиозная просто, как в старом оперном спектакле,- висела в небе, и если сейчас, знал Федорову посмотреть на нее в простенькую туристскую трубу, такая была у Виктора, купленная когда-то в Москве, возле Столешникова,- если присмотреться, на самом ободке можно различить, как на мелкой пилочке, острые зубцы, зазубринки - горы, лунные пики, вулканы... Ну и ну,- вздохнул Федоров, перекладывая с колена на колено и вытягивая гудящие, словно после долгого перехода, ноги, - только подумать: такая вот нога ступала по Луне; цеплялась за какие-нибудь кочки, бугорки, взметала лунную пыль... Сказка, фантастика! Особенно если учесть, что творилось в ту минуту на славной нашей Земле - здесь щелкали наручники, там маршировали солдаты, где-то испытывали ядерное оружие новейших образцов... Но ей-то что было до этого?.. И она себе плыла, сияла, лучилась отраженным светом, как во времена Сократа... Или неандертальцев, которые жгли костер у входа в пещеру, поджаривали на огне своих сородичей или врагов, а кости бросали смиренно поджидавшим поживы собакам, вчерашним волкам...
2
- Сядь, отдохни, старушка,- сказал он, когда в комнату вошла Татьяна, устало шаркая домашними туфлями, Никогда не называл он ее "старушкой", а тут вырвалось, не в том, впрочем, смысле, что годы подошли,- попросту пережитое вместе давало право на дружеское сочувствие, на общие воспоминания, на воскрешаемые в памяти с полуслова радости и беды пройденного рука об руку пути. Пожалуй, она так и поняла его, только пушистые брови от неожиданности дрогнули, выгнулись вверх - и тут же опустились, выпрямились. Она села в кресло-качалку, тоже вытянув раздавшиеся в икрах, но все еще красивые ноги. Села, прикрыла глаза и забросила руки за голову, утопила в пышной волне волос.
Она, конечно, видела - и сигарету в его пальцах, и узенькую, из потемневшего серебра, коньячную рюмочку, по промолчала. Он с благодарностью оценил это. Она сказала:
- Налей-ка и мне, там осталось на донышке.
Они сидели молча, в ночной тишине, как случалось редко, почти не случалось в последние годы. Объявления, доносящиеся с аэровокзала, отрывистые, резкие радиоголоса только делали тишину более глубокой. Судебный зал, конвойные, лица ребят за перегородкой, мелькание знакомых, полузнакомых, незнакомых людей, прокурор, народные заседатели, Стрепетова с неотступно следующими за ней летчиками в голубых форменных рубашках и черных галстуках... Все, все отступило куда-то, расплылось, как дымок, вырастающий гибким стебельком из тлеющего, скрытого пеплом кончика сигареты и растворяющийся в едва веющем из окна прохладном воздухе.
И не было, ничего не было в мире - кроме этой ночи, этих гулких, далеких голосов, кроме них двоих - ничего, ничего не было!..
Она не отпила - скорее смочила губы вином. И поморщилась. Она не умела пить. Она не умела курить. Она стеснялась перед мужем своей наготы. Ей нравились романсы. Шопен. Фет. Пастернак. В ее отливающих платиной волосах, в ее высокой, плавно переходящей в тонкую талию груди, в узких сухих щиколотках, придающих ее фигуре легкость, воздушность,- во всем, что было ею и к чему, казалось, Федоров давно привык, - во всем этом заключалось нечто такое, отчего у Федорова до сих пор холодело внутри, мальчишеская робость пронизывала тело - и не верилось, что он обладал и может обладать сызнова всем этим...
В ней была слабость, была хрупкость и нежность, неизменно влекущие, искусительные для сильного мужчины. Но Федоров, считая себя сильным, знал, что она много его сильней.
В ту ночь им вспоминалось многое. Например, как после рождения сына она лежала в больнице с маститом груди, как ее оперировали и как она едва не истекла кровью, которую ничем не могли унять. Они вспоминали, какая была у Витьки колясочка и какой манеж, у них в молодом, только-только встающем на ноги городе все было дефицитом, проблемой - соски, пеленки, коляски, детские горшки. Чего было вдоволь, так это - песка и ветра... Песка и ветра - летом, снега и ветра - зимой... Они сидели и вспоминали - о разных пустяках, о важном и не важном, но о чем бы они ни вспоминали, какие бы зигзаги и повороты ни совершали их мысли, все равно в самом центре была такая милая, такая трогательная в ту пору фигурка их сына, его светлые, завитые колечком вихорки, его круглые наивные глазенки, его улыбка, подобно солнцу, встающему из-за горы, в один миг озарявшая все вокруг, его крупные, бегущие по крутым щечкам слезы, от которых ты бог весть почему чувствовал себя во всем виноватым... В раннем детстве, вспоминали они, Витька потешно коверкал слова: "какси" вместо "такси", "дегушка" вместо "дедушка"... И еще: среди первых стихотворений, которые он выучил наизусть, была "Гренада":
Мы ехали шагом, мы мчались в боях
И яблочко-песню держали в зубах...
Это уж Федоров... Должно быть, Витька и половины слов не понимал, но Федоров его завел, закружил ему головенку:
Гренада, Гренада, Гренада моя...
Кто мог устоять против этих набегающих волнами, как морской прибой, переливов?.. Федоров отошел к стеллажам, стал рыться, отыскивая томик Светлова - надо же, забылось, как дальше, где про "траву-малахит"... Листая сборничек, оглянулся, перехватил взгляд Татьяны, которым она смотрела на него, и подумал вдруг - хотя с чего бы?- что ведь она ему подыгрывает... И взгляд ее утомленно прищуренных глаз горек, такая тяжелая, неподвижная горечь в нем залегла, что Федоров себе не поверил, задержался на нем, но ей неприятно это было, как если бы обнаружилось, что за нею подсматривают, она опустила веки... "Я пошла, извини... Я просто устала..." - сказала она и для большего правдоподобия зевнула, потянулась всем телом, желая показать, как она устала и как ей невмоготу слушать про Гренаду, про "яблочко-песню"- среди ночи после такого дня и перед новым таким же - ах, если бы таким же днем...
3
Он остался один, с томиком Светлова, который теперь показался ему ненужным; он вернулся в просторное, продавленное кресло, у окна, где до того сидел,- плюхнулся в него; он тоже устал, слишком устал, чтобы попытаться, уснуть, прошли времена, когда он валился в сон, как подрубленный, а сегодня тем более - требовалось побыть одному, оклематься, прийти в себя... Он откинулся на мягкую, глубокую спинку, сыроватый воздух освежал грудь под расстегнутым воротом, шею, лицо, было ощущение, словно он в полете, словно несется куда-то в обступившем, со всех сторон черном, в мелких звездочках, небе, и его крутит, кружит, опрокидывает вниз головой, и нет ни верха; ни низа - кругом только черная, отчаянная жуть...
И ему вспомнилось, как однажды ночью, после позднего, как всегда в степи, ужина вышел он из одинокой чабанской юрты, стоявшей посреди, казалось, не Сарыарки - посреди мира, Вселенной, и единственный, быть может, раз в жизни ощутил с пронзительной ясностью, что Галактика, Млечный Путь, невидимые планеты к миры - все это расположено вокруг, средоточием же, центральной и главной точкой является он, Федоров. Но - вместе с тем и не только Федоров, стоящий в десяти шагах от юрты: что-то гораздо более значительное, огромное вмещалось, в нем, чем то, к чему он привык и что до сих пор считал собою... Примерно это чувствовал он в тот момент.
А отовсюду тянуло гарью, паленым смрадом, да и сам Федоров пропах, провонял дымом - волосы, руки, одежда. Но помимо всего, что видел и пережил он в тот день, было у него еще и это необыкновенное чувство. Он вернулся в юрту, нашел, нащупал в темноте, свое место и Витьку рядом, спавшего сном каменным, непробудным,
свернувшись в калачик, и от него тоже пахло гарью, паленой травой, обгоревшей, обугленной степью... Федорову давно хотелось вырвать мальчишку из ленивой праздности каникул, из игрушечной жизни пионерлагерей, с их театральными линейками, соревнованием по заправке постелей. ритуальными кострами под приглядом вожатых. И они поехали - то ли в командировку от газеты, то ли в отпускной вольный вояж - с приятелем Федорова, на его собственной, не редакционной машине - стареньком, первого выпуска "Москвиче", похожем на серого мышонка, - пустились в полное неизведанных приключений путешествие ко Целине - великой стране Целине, которая - хотелось ему - для Витьки стала бы конкурентом и Жюля Верна, и Фенимора Купера.
Ах, весело было - с первого дня, с первого - что там!- не дня, а часа!.. Эдуард, дядя Эдя, как звал его Витька, подрулил на своем "Москвиче" в семь утра к их подъезду- эдакий денди, собравшийся на прогулку, в шляпе, при галстуке, в брюках с отутюженными стрелками. Но примерно через час он лежал у обочины, на разостланном под мотором куске запасливо прихваченного с собой брезента, уже без галстука, в старой вылинявшей ковбойке и умело, даже с каким-то эстетическим шиком, залатанных штанах, а они с Витькой орудовали монтировкой, свинчивали гайки с поддомкраченного колеса, накачивали камеру, залатав ее сырой резиной.