"Москвичок" немало тогда подпортил им нервов, они то и дело сворачивали с дороги, чтобы дать ему передохнуть, найти мастерскую, что-нибудь заменить, поправить, но зато и разного рода неожиданности наматывались одна на другую. В первом же совхозе встретился им роскошный сад, похожий не то на степной мираж, не то на зеленое облако, таким увидели они его, спускаясь с холма, у которого раскинулась центральная усадьба. И сторож, как и многие в том совхозе, "с пид Полтавы родом", ходил с ними между только-только начавших плодоносить яблонь, ковыляя на деревянном, по самое колено, протезе -всю войну плавал он в Северном флоте, и была на нем тельняшка, и боцманские усы могли заворожить не только Витькуу, и морские словечки, легко излетавшие из его рта, звучали здесь, в степном краю, так же причудливо, как и название сада: "Матросский"... А вечером, колеся по совхозу, они случайно завернули на кладбище. Оно было молодое, неогороженное, в кустиках колючей, похожей на ржавую проволоку травы. В глаза им бросились две могилы: одна - обнесенная с четырех сторон решеткой из железных прутьев, с воротцами, над которыми приварен: был из броневой стали, казалось, вырезанный силуэт трактора, и другая - с истоптанным продолговатым холмиком, с раскуроченной в щепье дощатой пирамидкой. Под расколотым стеклом в рамочке сохранилась фотография: средних лет мужчина, в майорской форме, с одутловатым, оплывшим лицом, с тяжело набрякшими веками над маленькими, сумрачными глазками. Вид разоренной могилы вызывал жалость и страх. Уже потом узнали они, что в первой похоронен был тракторист, который замерз в пургу, подвозя на ферму корма и заплутавшись в степи; второй же, как о том нехотя рассказывали, служил в давние, то есть в сталинские времена в органах, затем его оттуда убрали (так и было сказано: "убрали", - осторожненько, с давней опаской), и вот он с женой и детьми приехал в совхоз, работал свинарем, пил, затевал дома скандалы, драки, а под конец удавился, перекинув ремень через спинку кровати.
В тот же день, вечером, отвечая на недоуменные Витькины вопросы, Федоров рассказал ему о судьбе деда. Они сидели на крылечке совхозной гостиницы, в сумерках, временами слышался мирный, беззлобный собачий брех, где-то играли на гитаре, пели хором приезжие студенты, и недалекое, в сущности, прошлое начинало казаться Федорову как бы никогда не существовавшим.
Изрядно поколесили они в то лето по целине - перестав быть целиной, она все еще так называлась. Вдоль дороги от горизонта до горизонта лежали поля, желтые: от солнца и зреющей пшеницы, мелькали поселки, усадьбы, плосковерхие саманные постройки, мелькали люди, множество людей, с которыми Федоров заводил разговоры, соглашался, не соглашался,- не для него, для Витьки они мелькали, не так-то легко было ему разобраться в пестроте лиц и слов, ухватить основное, доискаться до общего для всех дела. Но даже простое мелькание распахнувшейся для мальчика огромной, подлинной жизни радовала. Федорова. И он, потаенно млея, замечал, как жадно приглядывается Витька ко всему вокруг, следит, как отец достает блокнот, как он пишет, думает, сопоставляет, короче- работает... Но самое главное ожидало их впереди.
4
Он встал, походил по комнате, вспоминая. Зажег настольную лампу с аскетически-строгим металлическим колпачком-абажуром, включил верхний свет.
...Едва в одном из совхозов они подрулили к правлению и вошли в директорский кабинет, где навстречу им поднялся немолодой уже симпатичный казах с приветливоозабоченным лицом, едва заданы были привычные в подобных случаях вопросы, как растворилась дверь и в тесную комнатку ввалилась возбужденная, бурлящая толпа. Директор извинился за прерванную беседу, сказал, что прибыли машины с тальником, люди вяжут веники, все от мала до велика едут в степь - огонь идет валом, пожар - орт!..- угрожает пастбищам и посевам. Но гостей это не касается, их отведут отдохнуть... Понятно, ни о каком отдыхе но могло быть и речи. Зной висел в воздухе неимоверный, небо пылало, под ногами змеились трещины. Низкое ползучее пламя клиньями рвалось вперед, над самой поверхностью земли стелился горячий ветер... Люди двигались цепочкой, с длинными, туго стянутыми корьем вениками из таловых прутьев - и хлестали, хлестали перед собой по черной, обугленной земле, без единой живой травинки. И они, трое, шли в общей цепи и тоже хлестали, сбивали огонь. Когда удавалось взглянуть на Виктора, он видел его жаркое, яростное лицо, красные от дыма веки, упрямую решимость в глазах... Выросший на городском асфальте мальчуган - он, должно быть, едва не валился от усталости, но как и все, шел, шел вперед, пританцовывая, когда жар проникал сквозь подошвы сандалий, и кидался вместе со всеми к только что подвезенной бочке с водой. Наконец два трактора, пущенные навстречу один другому, широкими бороздами пересекли дорогу огню, и люди попадали там, где стояли. И они с Витькой растянулись рядом, под лучами угольнокрасного вечернего солнца, и не было ни слова сказано между ними, но такой близости, такого понимания, проникновения в душу друг друга не было между ними ни до, ни после...
Двое трактористов, чумазых от дыма и солярки, сидели поблизости, подвернув ноги по-казахски, и молча пили кумыс, кесешку за кесешкой*, Виктор косил в их сторону, отводил взгляд - и снова въедался в их лица, их синие, озерно-прохладные на обожженной коже глаза, их обхватившие кесешки руки, крепкие, с толстыми пальцами, плоскими ногтями. Казалось, какой-то новый мир открывался ему, и Федоров не хотел встреватъ, мешать... Вот эти-то минуты, когда они лежал и пластом на земле, покрытой буроватой, спасенной от огня травой, и вокруг табором расположились - кто влежку, кто сидя,- такие же запаленные, черные от угля и сажи люди, а иные подходили, заговаривали, дружелюбно похлопывали по плечу, светло улыбались, а женщины, опускаясь на корточки, подносили кесе с кумысом или кисловатым прохладным айраном, - это и было главным за всю их поездку.
*кесе - пиала, чашка.
5
Хотя, может быть - и не это, не только это... Федоров поднялся, нацедил сердечных капель в рюмочку,- на груди лежала тяжесть, будто бетонная плита давила, забыл про нее на минуту - и она про тебя забыла, а вспомнил, удивился - до чего легко дышится!..- и она тут как тут, снова наляжет, надавит... Он выпил капли, сунул в уголок рта незажженную сигарету, откинулся на спинку. Было часа два или три, а сна - ни в одном глазу.
...На обратном пути, когда они переночевали в каком-то совхозе вблизи Атбасара и хотели по холодку тронуться дальше, на выезде из посёлка, возле мех мастерской, где их "Москвич" задержался на несколько минут, сбежался народ, прослышав про корреспондентов, и само собой возникло то ли собрание, то ли митинг. Их обступили, притиснули к машине и понесли, понесли - и директора, и парторга, и профорга - за лживые обещания, ничтожные заработки, раскуроченную, лишенную запчастей технику, за нехватку жилья, недостаток овощей, фруктов, и каждый, кто говорил, тут же и расписывался в солидного размера федоровском блокноте под собственными словами, гарантируя, что от своих слов не отопрется,- и бабы с мутными от злости глазами, и пружинящие набухшими; скулами мужики, и молодые парни, готовые хоть сейчас ехать прямиком в Москву, добиваться правды!.. И потом, когда "Москвичок" лодочкой скользил среди звенящих жаворонками полей, Витька вертелся, привскакивал на . сиденье, будто оттуда, из сиденья, как раз на том самом месте, торчала спица, и прямо заходился от негодования - так не терпелось ему сейчас же навести во всем порядок, стереть в порошок. директора, выстроить целую улицу для новоселов и завезти в совхозную столовую сколько надо грузовиков со свежей капустой, картошкой и огурцами!..
- Пап! - теребил он отца.- Ты им покажи! Ты напиши! Ты напечатай!..- И смотрел на него, как в детстве, когда Федоров поднимал его - выше всех! - усадив, наподобие креслица, на свою широкую ладонь.
И Федоров написал. Разумеется, перед этим он вернулся в тот совхоз, прожил там с неделю, разбираясь, что к чему,- работяги во всем оказались правы, обнаружились дела и покрупнее. Материал появился в газете. Витька так ждал его! В таком нетерпении жаждал немедленных решений, переворотов! Их не последовало. Но Федорову стыдно было в этом признаться. - Комиссия,- сказал он.- Там работает комиссия...
- Комиссия...- повторил Виктор.- Коми-и-ис-сия! - протянул он, и на губах у него Федоров, может быть - впервые, увидел тогда косенькую улыбочку, которая в дальнейшем доводила его порой до бешенства. Сын смотрел на него так, будто в ту минуту отец уменьшился в росте, смотрел не снизу вверх, как бывало, а словно бы сверху вниз...
Но сейчас ему вспоминалось другое: змеистые языки пламени, пожиравшие степь, длинная, в обе стороны уходящая цепочка людей, вооруженных таловыми прутьями, кесешки с кумысом и айраном, законченное, счастливое, изнемогающее от усталости лицо сына... Он покачался в своем кресле-качалке, и странно мешалось в голове, что надо бы подняться, пройти в спальню и накрыть получше Татьяну, которая всегда раскрывается во сне; что с вечеря было тепло, а сейчас тянет ветерком, свежим, прохладным, но после жаркого, душного дня до того приятен свежий этот ветерок; и что "Москвич" бежит так ходко, так ловко правит им Эдуард, и такие прозрачные сумерки сеются вокруг, такая луна блистает... Потом осталась только ночь, и луна - не луна, а ночные фонари вдоль улицы и - там, впереди - две шеренги юнцов, словно поджидающих кого-то... Не его... Не его?.. Но в темноте (фонари вдруг погасли) ведь так просто спутать... Он это видел и понимал очень ясно, и понимал, что ему ничего не стоит свернуть, обойти их сторонкой, перейти через дорогу на противоположный тротуар, но что-то его толкало - и он шел вперёд, к этим шеренгам, стоящим одна к другой лицом... И когда он уже миновал и первую, и вторую, и третью, пару, когда близок уже был выход - он увидел выпрыгнувшее из рукоятки узкое остров лезвие и за ним - Виктора...
- Нет!- уже не подумал он во сне, а крикнул наяву, крикнул громко. - Нет, нет, нет!..
Или он выкрикнул это так громко, что разбудил Татьяну, или она не спала до сих нор и до нее долетел его крик, но одновременно с сознанием, что это был только сон, он почувствовал, что она стоит за его спиной и, успокаивая, мягко, нежно гладит по голове.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
1
День этот был последним в жизни Федорова, но он, разумеется, не знал, не предчувствовал этого.
Напротив. День этот - четвертый, а считая однодневный перерыв в судебном заседании, понадобившийся, чтобы доставить в суд важного для обвинения свидетеля, то пятый,- являлся, по всей видимости, заключительным, и было достаточно причин, чтобы надеяться на благополучное завершение процесса. К этому все двигалось. Показания свидетелей защиты явно перевешивали, подсудимые твердо стояли на своем, показания свидетелей обвинения складывались в картину, полную противоречий и сомнений, толкуемых, как известно, в пользу обвиняемых (о чем со стариковской запальчивостью твердил Вершинин). Суд вел разбирательство корректно, с безупречной объективностью. Горский в особые объяснения с родителями подзащитных не вступал, предпочитая отмалчиваться с загадочной полуулыбкой на губах, но, судя по всему, был доволен.
К тому же в то утро на столе у Федорова оказалась целая куча писем, несколько он пробежал второпях (пора было ехать в суд), кое-какие сунул в пиджачный карман, прочие оставил до возвращения. А письма были ох какие любопытные. До того любопытные, что он бы, как раньше в подобных случаях, усадил в кресло напротив Татьяну и потер ладони так, что вот-вот между ними затрещат искры, а потом принялся бы читать ей письмо за письмом. Он ведь знал, что Татьяна в душе считает его - ну, не "то чтобы чокнутым, это было бы слишком уж грубо, и не то чтобы современной моделью Дон-Кихота, это было бы слишком романтично, и однако чем-то эдаким она его считает, вместе с его статьями, его газетой, от которых в жизни, огромной, неостановимо текущей, мало что меняется, и если не замечать это в молодости простительно, то в его возрасте как это назвать?.. И потому в такое утро он усадил бы ее напротив и прочел несколько писем - откликов на его последнюю статью. Он знал: блестящий материал порой остается в газете незамеченным - и немудрящая статейка вдруг вызывает шквал, бурю, подобие камнепада в горах...
Немудрящая?.. Ну нет, это был не тот случай. Не меньше полугода он собирал, выяснял данные, чтобы во всем объеме очертить проблему. Тем более, что касалась она не только Солнечного. Но лишь сейчас, сидя над грудой как бы живых, шевелящихся конвертов, он ощутил прочные нити, которые соединяли его с множеством людей. Как и раньше, врачи писали о росте онкологических заболеваний, о необратимых изменениях в составе крови, в печени, почках. Эти письма были самые страстные и самые страшные. Писали зоологи, ботаники, писали любители: и защитники природы. Но Федоров натыкался и на письма другого рода. В них билось не только возмущение - в них билась мысль. И требовалось посидеть, подумать, разобраться в том, в чем Федоров мог разобраться без посторонней помощи, но тут чаще необходима была консультация специалистов...
Татьяна как всегда, без суеты, но быстра, споро готовила завтрак, на кухне фыркала: сковородка, звякал чайник о решетку газовой плиты, звонил параллельный телефон, Татьяна сама поднимала трубку и коротко, негромко; отвечала, не отходя от плиты. А он бежал глазами но строкам, в которых говорилось о респираторах, способных уберечь работающих во вредных цехах от рассеянных в воздухе опасных примесей: автору патента (он же был и автором письма) не удалось заинтересовать своим изобретением ни одно из министерств. Изобретатели-самоучки предлагали немедленно внедрить в практику простейшие приспособления, дающие эффект без остановки производства... К небольшому деловито написанному письму; прилагался реферат кандидатской: в начальных, абзацах Федоров уловил, что решение проблемы находится в пограничной для химии и биологии области. В письме сообщалось, что соответствующую лабораторию при НИИ органической химии год назад ликвидировали: как чуждую основному профилю института... Были и другие письма от которых у Федорова возникло смешанное чувство тоски и вместе с тем - странной бодрости, рождаемой причастностью к жизни многих людей... С чего и как оно, это чувство, в него вкоренилось, не с давних ли солдатских времен?.. Но когда Федоров полегчавшей вдруг, упругой походкой вышел на кухню и - чего давно не случалось - поцеловал жену в шею, в улегшийся ниже затылка завиток, она с удивлением посмотрела на него. В ее голубых глазах не родилось отзыва, скорее - тяжелый, недоуменный упрек.
2
Все же по дороге в суд - жалея Татьяну, он вызывал теперь служебную машину, Сергей к их выходу дежурил у подъезда, - дорогой в суд он шелестел еще не читанными письмами, хмыкал, посмеивался, а иные читал вслух, чтобы Татьяна знала, какая поднялась кутерьма, но она то ли не слышала, то ли делала вид, что не слышит, и сидела, приросшая к спинке, глядя вперед, только вперед. Синие полукружья темнели у нее под глазами, веки были красные, сеточка мелких прожилок проступала на горячо, лихорадочно блестевших белках. И в самом Федорове что-то заглохло, увяло. Письмо, вынутое под конец, он смял, сдавил в кулаке. "Не вам, Федоров, обвинять других, подрывать их заслуженный авторитет. Всем известно, какого подонка, то есть вашего сына, вы воспитали, видно, яблоко от яблони недалеко падает. И хотя вы пустили в ход все свои связи, знакомства и подкупы, вам ничего не поможет: ваш сын, преступник и убийца, получит по заслугам, а с ним вместе - и вы, притворяющийся честным советским журналистом..."
Это письмо - анонимное, без подписи - вернуло его к действительности. Он крутанул ручку, опустил стекло - ветер хлестнул в мгновенно вспотевший лоб, взмокшее лицо... Когда Сергей притормозил перед зданием суда, Федоров распахнул дверцу, но вышел не сразу, помедлил, побарабанил пальцами по спинке переднего сиденья, как бы о чем-то думая, решая про себя, а на самом деле стыдясь перед Сергеем и Татьяной накатившей вдруг слабости. Но Татьяна, как ни далека она была от него в тот момент, словно вернулась, пристально на него взглянула:
- Что с тобой?..
Он распрямился, выбросил из машины длинные ноги, помог ей выйти, взял под руку. Они шли не спеша, зная, что на них смотрят. Кто-то им кивал, улыбался, и они кивали и сдержанно улыбались в ответ. Сегодня, в день - как предполагалось - вынесения приговора, здесь собралось особенно много народа. Лица у людей, завидевших Федоровых, были разные, и разные чувства выражались на них, но все расступались, давая им дорогу.