Именно эту науку в конечном счете освоила Элизабет. Письмо мистера Дарси перечеркнуло все ее убеждения, поэтому ей пришлось перечитать его снова. Доводы, до отвращения разумные, были прямо противоположны ее чувствам. И чувства взбунтовались. Но после второго прочтения честность по отношению к себе заставила Элизабет задуматься. Рассказывая историю Лиззи, Остин призывала нас совершить очень непростой поступок, идущий вразрез с нашими инстинктами, нашим внутренним чутьем. Да, именно так. Автор предлагала нам научиться держать в узде собственные эмоции, побуждающие делать то, что хочется, и на первое место ставить рассудок – логику, неопровержимые доказательства, объективность, существующие отдельно от нас и никак не зависящие от наших желаний.
Этот урок удивительным образом раскрепостил мое сознание. Я был вынужден признать: даже если мне кажется, что кто-то меня задел, это еще не означает, что прав я, а не он. Я обижался на слова, но, возможно, я просто неправильно понимал то, что до меня пытались донести. Я бесился оттого, что кто-то безобразно ведет себя по отношению ко мне, но, может быть, я сам спровоцировал подобное поведение. Чувство и причина его появления – не одно и то же. Чувство – всего лишь представление, субъективная оценка происходящего. Так, чувства Элизабет основывались на ее восприятии конкретной ситуации. Джейн безусловно любит Бингли, семья Беннет не так уж плоха, мистер Дарси невыносимый гордец – все это некие представления, на которых основывались чувства Элизабет; и все эти представления оказались неверны. Восприятие может быть ложным, и, следовательно, основанные на нем эмоции тоже окажутся ложными. Получается, не нужно придавать значения необоснованным чувствам. Эмоции существуют, я это признаю, но подчиняться им вовсе не обязательно.
Разумеется, не каждый готов признать, что его чувства не являются истиной в последней инстанции. Кстати, именно поэтому многие терпеть не могут Джейн Остин. Они находят ее холодной, слишком правильной, называют училкой и занудой. Наша группа в аспирантуре разделилась на два лагеря – за и против Джейн Остин, – и страсти кипели вовсю. Однажды нам задали подготовить лекцию по одному из романов XIX века. Существует много отличных произведений того периода, но почти все аспиранты предпочли либо "Гордость и предубеждение", либо "Джен Эйр". Казалось бы, подумаешь, какое дело, однако не тут-то было (в аспирантуре все серьезно). Мы не просто выбирали тему лекции, мы декларировали свою веру, личные убеждения, ведь две эти книги представляли собой ярчайший пример диаметрально противоположных взглядов на жизнь.
В романе "Гордость и предубеждение" разум торжествует над чувствами и желаниями. В романе Шарлотты Бронте "Джен Эйр" – типичной романтической истории взросления – эго и эмоции преодолевают все препятствия. У тех, кто выбрал "Гордость и предубеждение", не укладывалось в голове, как вообще можно решиться на чтение такого незрелого и витиеватого текста, как "Джен Эйр". А сторонники Бронте не могли поверить в то, что мы готовы приговорить своих слушателей к такому чопорному и пресному произведению, как "Гордость и предубеждение". Наш выбор, безусловно, отражал наши характеры. Адепты Бронте, как виделось нам, последователям Остин, были склонны к позерству и идейному максимализму. Себя мы, конечно же, считали ироничнее и круче.
Бронте четко сформулировала обвинения в адрес своей знаменитой предшественницы в письме к подруге:
Удивительно, как недурно она справляется с поверхностным описанием жизни благородных англичан; она не тревожит читателя безрассудствами, не занимает его ничем глубокомысленным; что такое Страсти ей решительно неведомо, ведь она отгородилась глухой стеной от этих мятежных Искусительниц; она изредка удостаивает чувства любезным, хоть и весьма беглым кивком. Душа человеческая интересна ее перу вполовину меньше, чем глаза, рот, руки и ноги; она берется описывать лишь тех, кто зорко видит, хлестко говорит и изящно двигается, однако тем, что скрыто от глаз и пульсирует внутри столь живо и неистово, тем, что разгоняет кровь, Мисс Остин пренебрегает.
Но Остин отнюдь не пренебрегает чувствами (Элизабет и ее история переполнены ими) и, безусловно, ей известны страсти. Лидия вся состояла из одних желаний, и на долю Лиззи выпало немало страданий. Фразу "Как позорно я поступила!" не мог произнести бесстрастный человек. Остин ценила чувства и страсти, просто полагала, что мы не должны им подчиняться.
Мои однокурсники – ценители Бронте – отвергали идеи старшей романистки еще по одной веской причине, которую вряд ли бы поняла сама Бронте. Доказывать, что рассудок должен управлять эмоциями, в первую очередь означает отрицать современное утверждение: разум и чувства неразделимы. За последние сто лет Фрейд и прочие умники научили нас считать объективность иллюзорной, а выводы нашего ума не чем иным, как воплощением скрытых порывов или завуалированных проявлений эгоизма, особенно, когда речь идет об образе действий и мыслей, о чем, собственно, и повествует Джейн Остин в своих романах.
Однако Остин непоколебима. Автор письма, перевернувшего все представления Элизабет, пишет о чувствах Джейн к Бингли: "Разумеется, мне хотелось прийти к заключению о ее безразличии к мистеру Бингли. Но смею утверждать, что мои наблюдения и выводы не часто зависят от моих желаний и опасений. И я решил, что сердце ее свободно, вовсе не потому, что меня это больше устраивало. Такой вывод я сделал с беспристрастностью…" Самоуверенность Дарси в первой части этого отрывка возмущает, а заключение кажется неправдоподобным, но Остин хочет, чтобы мы согласились с ним. Для нее "беспристрастность" – то есть, умение мыслить шире наших ограниченных суждений – это абсолютно реальная способность разумного человека И автор письма ею обладал. Суть взросления для Элизабет сводится к тому, чтобы научиться судить так же трезво, как Дарси.
Ошибаясь и осознавая свои ошибки, противопоставляя чувствам логические рассуждения, героиня "Гордости и предубеждения" освоила самый важный урок. Она поняла, что не является центром вселенной. Повзрослеть для Остин означает взглянуть на себя со стороны и увидеть человека с весьма скромными способностями. В этом автор видит спасение; а в унижении – том самом мучительном чувстве стыда – она может разглядеть благо.
Согласно понятию о комедии и трагедии, установившемуся еще со времен Аристотеля, роман "Гордость и предубеждение" строится вокруг парных событий: узнавания и перипетии. Героиня узнает что-то о себе, о своем поведении, и в результате ее судьба меняется. Остин основательно переработала эту традиционную модель. В классическом комедийном сюжете двух влюбленных разлучает внешнее препятствие, "блокирующая фигура", олицетворение вечного конфликта отцов и детей: властный отец, ревнивый муж, законы и нравы старомодного, жестокого общества. Остин же переносит эту помеху внутрь героя. И вот мы сами для себя становимся "блокирующими фигурами", от которых идут все наши беды. Мы сами стоим на пути к собственному счастью. Как только Элизабет обретает внутреннюю готовность к счастью, ее перестает волновать мнение старших. Для Остин разум есть избавление, а взросление – истинная свобода.
К таким же выводам пришел и я. Той осенью я сдал квалификационный экзамен; все лето я читал так рьяно, словно под дулом пистолета; жуткую предэкзаменационную ночь я провел без сна, а утром вполз в аудиторию к моим инквизиторам; два часа спустя я вышел оттуда, шатаясь, но с пятеркой. Несколько позже один из профессоров спросил, не планирую ли я вплотную заняться диссертацией.
– Я хотел бы немного передохнуть, – ответил я.
– Отличная идея, – одобрил он. – Пусть мозг расслабится.
– Расслабится? – переспросил я. – Да он просто отключится.
Но на самом деле, у меня уже созрел некий план. Прочитав истории Джейн Остин о взрослении, я решил, что пришла пора подрасти и мне. Я больше не мог оставаться в той замызганной комнате с непонятными соседями, расположенной в той части города, где я обитал с семнадцати лет. И, что самое главное, я не желал больше жить в тени своего отца. Почти все мои друзья к тому времени переехали в центр Нью-Йорка или в Бруклин, и я намеревался последовать их примеру. Найти квартиру, купить настоящую мебель и, в конце концов, начать самостоятельную жизнь.
На следующий день после экзамена отец пригласил меня пообедать; мы пошли в клуб при факультете, ведь нам было что отпраздновать. За порцией запеченной семги я рассказал ему об экзамене, но, как только упомянул о дальнейших планах, отец резко помрачнел. Такие перспективы пришлись ему не по душе. "Будешь тратить там гораздо больше", – тут же предупредил он. Но я понимал, что дело не в этом. Да, расходов будет больше, но ненамного. Отец же хотел, пользуясь своими связями в университете, перевести меня в другое общежитие; он снова рвался решить за меня мою проблему (ему так казалось), а это обошлось бы мне гораздо дороже.
На самом деле речь шла не о деньгах. И отец это отлично понимал, хотя ни за что не признался бы вслух. Я не просто переезжал в другой район, я покидал его. А он не хотел меня отпускать. Бруклин? Какой еще Бруклин? В Бруклине он жил, когда только приехал в США накануне войны. Это стартовая площадка, откуда уезжают, но уж никак не возвращаются туда. Кому и зачем вообще может прийти в голову туда переехать?
Я знал зачем. Переезд в Бруклин мог стать огромной ошибкой; пусть так, но это будет моя собственная ошибка. Мне надоело быть ребенком, я устал бояться – бояться провалов, бояться разочаровать отца своими провалами. Я был сыт по горло этой затянувшейся драмой о порицании и неповиновении, об опеке и протесте. Я был готов к новой главе своей жизни. Как и Элизабет Беннет, я наконец обрел свободу.
Глава 3. "Нортенгерское аббатство": век живи, век учись
С самого начала моя любовь к Джейн Остин тесно переплеталась с симпатией к профессору, который нас "познакомил". Посещая его семинары, я прочел "Эмму", позже под его опекой я сдал устные экзамены и, в конце концов, он вдохновил меня на немыслимый поступок – написать диссертацию.
Но прежде профессор совершил невозможное: нашел для меня хорошую и дешевую квартиру в Нью-Йорке. Неделями я мотался по городу в поисках жилья, заполнял анкеты в сомнительных агентствах недвижимости, пытался заселиться в пятиэтажки без лифта, проходил кастинг на роль четвертого соседа в апартаментах размером со спальню, рассматривал варианты, где ванная помещалась на кухне, кухня – в гостиной, и повсюду воняло гнилой рыбой с китайского рынка под окнами. И тут профессор при мне обмолвился, что его соседка ищет жильца в таунхаус.
Я такого насмотрелся за эти дни, что дом показался мне дворцом, а плата вполне приемлемой. Все складывалось сказочно, и я не стал напрягаться по поводу того, что поселился бок о бок с человеком, которому предстояло курировать мою научную работу до конца учебы. Панике я поддался лишь однажды. Через пару дней после заключения договора мы с друзьями курили травку, и тут меня озарило: "Господи, я буду жить рядом с профессором! Теперь все решат – и он в первую очередь, – что я ищу замену отцу". Какая ирония: улизнуть от одного родителя, чтобы тут же повиснуть на шее у другого! Я прямо-таки ощутил себя мальчиком в мокрых штанишках. Но все же мне удалось взять себя в руки и довериться интуиции. Нельзя сбегать от человека, у которого ты можешь столь многому научиться.
Он был наиболее молодым стариком из всех, кого я знал. Когда я начал заниматься у него, профессор уже вышел на пенсию, но при этом оставался самым неутомимым человеком на факультете. Он был научным руководителем у огромного числа выпускников, вел курсы по множеству предметов (литература XIX века, романтическая поэзия, литература коренных народов Северной Америки, детская литература, научная фантастика, шедевры мировой литературы и так далее), консультировал восемь профессиональных журналов, примерно раз в три года издавал по книге и неофициально вел факультативные занятия; словом, являлся прирожденным педагогом. Квартирантка профессора – будущий медик, упрекнуть ее в праздности было невозможно, однажды рассказала, что каждое утро просыпается от звука его стремительных шагов по лестнице. Она еще только выбиралась из постели, а он уже бежал навстречу новому рабочему дню.
Но дело было не только в его энергичности. Профессор не утратил способности смотреть на мир свежим взглядом. Его седые волосы вечно топорщились надо лбом, словно от удивления; стоило ему услышать что-то новое, и его лицо мгновенно становилось внимательным и сосредоточенным. Он всегда интересовался нашим мнением, независимо от того, как сильно мы запинались, пытаясь подобрать слова, и никогда не упускал возможности получать знания.
Я смог оценить это далеко не сразу. В первый день занятий я быстро пришел к выводу, что ошибся, записавшись на его семинары. Представьте: в аудиторию ворвался седобородый старичок с охапкой книг под мышкой; он двигался как-то слишком резко, даже нервно, его взгляд постоянно перебегал с предмета на предмет. Время от времени профессор хмыкал себе под нос, явно не собираясь объяснять свою реакцию. Он выглядел большим оригиналом, если не сказать маразматиком, и его вопросы только усугубили это впечатление. Они казались банальными до крайности, затертыми до дыр, наивными и даже бестолковыми, их было глупо задавать даже первокурсникам, не говоря уже о студентах аспирантуры.
Но стоило только начать отвечать на эти вопросы, как сразу стало ясно, что все совсем не так просто, как кажется. Сложность вопросов заключалась в том, что они касались вещей – романов, языка, чтения, – о которых мы давно перестали задумываться, принимая их как данность. Например, что значит отождествлять себя с литературным персонажем? Я думал, что знаю ответ, но так ли это было на самом деле? Значит ли это поставить себя на его место? Да, но не только. Или одобрять его поступки? Но мы с готовностью сравниваем себя и с отрицательными героями, стоит лишь нас подтолкнуть. В конце концов я пришел к выводу, что отождествление себя с персонажем – это некое промежуточное, трудно объяснимое состояние, когда ты – это он и не он одновременно. Едва ли подобное можно считать ответом.
Или, к примеру, профессор заявил, что в "Мадам Бовари" есть фраза, которую никогда не переводили на английский язык. То есть как?! "Это название", – сообщил нам профессор, а затем поинтересовался, почему же его все-таки не перевели. Я был страшно возмущен, даже рассержен подобной дерзостью – разве можно задавать такие вопросы? Но, с другой стороны, действительно, как перевести эту "мадам"? "Леди Бовари"? Но она не аристократка. "Миссис Бовари"? Слишком примитивно. Пришлось признать, что в английском языке не существует эквивалента французскому Madame, и английское Madam тут не подходит. Один простой вопрос показал, сколь велико различие между двумя культурами и, как следствие, продемонстрировал мне мою неспособность осмыслить роман полностью, отчего я был вовсе не в восторге.
Примерно через полчаса до меня стало доходить, чего добивается профессор, – в моей жизни это был первый подобный опыт! Старик стряхивал пыль с наших извилин. Он показывал нам, что под сомнение можно поставить все что угодно, а то, что, казалось бы, очевидно и известно лучше всего, – в особенности. Он учил нас смотреть на мир с любопытством и сознанием собственного невежества, а не с самоуверенностью знатоков, к которой мы так упорно стремились. Чтобы ответить на вопросы профессора, нужно было забыть то, чему нас учили, и начать с самого начала. "Все лежит на поверхности, – объяснил он позже. – Идите на улицу, и у любого глупца найдутся для вас ответы. Фокус заключается в том, чтобы задать правильные вопросы".
Я понял, насколько мне повезло. Я записался на еще один курс – романтической поэзии, и регулярно посещал занятия. Сидеть прямо напротив профессора и разговаривать с ним лицом к лицу казалось особой привилегией. Он всегда вел себя с нами как с равными, хотя нам было до него далеко. При этом старик любил ехидно похихикать и мог слукавить. (Узнав, что он преподает еще и литературу коренных народов Северной Америки, я мысленно обозвал его Койотом – он был типичным трикстером. У нас вообще вошло в привычку мифологизировать нашего преподавателя. Мой друг-индиец называл его Ганешей – слоноголовым богом мудрости.) Если вы мямлили что-то неопределенное и не могли закончить фразу, профессор притворялся тугодумом, чтобы вы, пытаясь объясниться, точнее выразили свою мысль. Я поймал себя на том, что выхожу из его кабинета пятясь, словно передо мной королевская особа.
Я мечтал, как однажды, став преподавателем, начну оказывать такое же влияние на студентов. Начиная с третьего года обучения в аспирантуре, мы вели английский язык у трех потоков первокурсников. Испытание не из легких, но я всегда хотел быть учителем и теперь, вдохновленный примером моего профессора, жаждал войти в аудиторию. Однако после первой же попытки я сдулся, словно проколотый воздушный шарик. Было совершенно очевидно, что я делаю что-то не так, но что именно – неизвестно. Готовясь к очередному занятию, я тщательно продумывал цепочку вопросов, которая должна была подвести студентов к определенным выводам, но они почему-то отвечали не так, как я планировал, и весь семинар превращался в игру в загадки.
Вместо того чтобы чутко внимать каждому моему слову, подростки складывали руки на груди, усаживались поудобнее и сверлили меня скептическими взглядами. Атмосфера в аудитории накалялась донельзя, время застывало подобно желе. Уже через десять минут после начала занятия я мысленно отделялся от тела и, взмыв под потолок, в течение часа как бы со стороны наблюдал за собственной агонией. Это напоминало ночной кошмар, когда ты стоишь на сцене и не можешь вспомнить ни слова из подготовленной речи. Со звонком я, умирая от стыда, вылетал вон из аудитории, словно беглый преступник, либо вещал ученикам что-то вслед, надеясь исправить ситуацию в последний момент. Естественно, они удирали со всех ног.