Что касается их сочинений – предполагалось, что я должен помочь студентам набить руку, – то они сдавали два эссе в неделю, и я часами разрисовывал их красной ручкой, подобно ангелу возмездия истребляя неуклюжие причастия и лишние запятые. "Не важно, что во время семинаров дела у нас обстоят из рук вон плохо, – рассуждал я. – Моя правка им обязательно поможет". А затем ученики сдавали мне следующие работы, и я обнаруживал все те же ошибки на прежних местах. Я был готов рвать на себе волосы. Мы же это проходили! Почему они не стараются? Неужели они не видят, как много я для них делаю? Я пытался обвинять во всем студентов, но в душе понимал, что не стал для них тем учителем, каким мечтал быть, и уж точно был далек от того идеала, каким был для меня мой профессор. Я начал подумывать, что вся эта затея с научно-преподавательской деятельностью – громадная ошибка.
Учитывая обстоятельства, я был только рад, что могу заняться чем-то помимо преподавания. Стоит ли говорить, что первую главу своей диссертации я посвятил Джейн Остин. Для начала я заново перечитал все ее произведения, на сей раз в хронологическом порядке. Это значит, что начал я с легкого и короткого романа "Нортенгерское аббатство"; по-юношески живой и очаровательный, он пленил меня еще в первый раз, но тогда я многое упустил из виду.
Кэтрин Морланд всего семнадцать лет, она одна из самых юных и самых наивных героинь Остин. Наверное, автор списывала эту девушку с себя, используя при этом все оттенки иронии. Если прообразом Элизабет Беннет стала Джейн в юности, то Кэтрин походила на нее же в подростковом возрасте. У обеих – Джейн и Кэтрин – отец был священником в тихой деревушке. Обе происходили из большой семьи: у Остинов было девять детей, у Морландов – десять; обе взрослели в окружении старших братьев. Десятилетняя Кэтрин росла сорванцом: "Она была шумной и озорной девочкой, терпеть не могла чистоту и порядок и больше всего на свете любила скатываться по зеленому склону холма позади дома". Такой же склон был рядом с домом Остин.
В четырнадцать Кэтрин предпочитала "бейсбол, крикет" (бейсбол! Как удивительно воображать юную Джейн на позиции шорт-стопа), "верховую езду и прогулки" чтению. По крайней мере, чтению серьезных книг. Кэтрин обожала романы и ненавидела историю – совсем как Остин, которая в этом возрасте сочинила сатирическую "Историю Англии", "написанную предвзятым, предубежденным, невежественным историком".
Однако в пятнадцать лет "впечатление, которое она производила на окружающих, стало понемногу исправляться". Кэтрин научилась завивать волосы, полюбила танцевать, начала читать стихи о любви и наряжаться. Она похорошела и к семнадцати превратилась в привлекательную девушку. Не хватало одного: по соседству не нашлось ни одного юноши, способного пленить ее сердце. Но час пробил, и она отправилась на каникулы в Бат, самый модный курорт в Англии, город театров и балов, магазинов и сплетен, величественных особняков и прекрасных пейзажей, куда приезжали на других посмотреть и себя показать; кстати, это было излюбленное место отдыха семейства Остин. Они останавливались в доме богатого дяди Джейн, который ездил на воды лечить подагру. А Кэтрин гостит у Алленов, самой состоятельной семьи в округе, также приехавшей в Бат поправить здоровье.
В Бате Кэтрин проводила время в компании новых друзей, и те пытались по-своему повлиять на нее и научить жизни. Брат и сестра, Джон и Изабелла Торп, тщеславные и лживые молодые люди, навязывали Кэтрин свои представления о мире. Джон был болтливым и поверхностным юношей, во времена Остин таких называли "пустозвонами":
– Я вызову на дуэль любого человека, который скажет, что моя лошадь пробегает в упряжке меньше десяти миль в час… вы видели за свою жизнь существо, более приспособленное для быстрого бега?.. Настоящих кровей!.. Взгляните на ее передние ноги. Взгляните на круп. Только посмотрите на ее поступь. Такая лошадь не может пробегать в час меньше десяти миль, даже если ее стреножить.
Джон попросту глуп, но Кэтрин слишком неопытна, чтобы понять это. Она слушает болтовню самодовольного молодого человека "со скромностью и почтительностью, подобающими юной девице, которая не осмеливается иметь собственное мнение, отличное от мнения самоуверенного кавалера", и ей не остается ничего, кроме как верить ему.
Однако по сравнению с эгоистичной и хитрой лицемеркой Изабеллой Джон не так уж плох.
"Это мое любимое местечко, – сказала Изабелла, усаживаясь между двумя входами – отсюда можно было легко наблюдать за всеми, кто в каждый из них входил или выходил, – оно такое укромное". Изабелла на четыре года старше Кэтрин и взялась обучать свою протеже искусству фальши: как флиртовать, как лгать, как поддразнивать. Манипулируя своей новой подружкой в угоду Джону, она сделала все возможное, чтобы подтолкнуть ее к брату. Когда он предложил Кэтрин покататься с ним вдвоем (совершенно непристойное поведение для того времени), Изабелла тут же его поддержала. "Как это будет чудесно! – обернувшись, сказала Изабелла. – Кэтрин, дорогая, я почти вам завидую. Но, Джон, я боюсь, третий седок у тебя может не поместиться".
Худшим подарком Изабеллы стали книги, к которым она приохотила свою юную подружку. "Нортенгерское аббатство" – сатира на готические романы, столь популярные в дни Остин, на то самое чтиво, о котором она столь резко отзывалась в своих ранних сочинениях. Даже название романа – пародия на высокопарные заглавия типа "Удольфские тайны", "Замок Отранто" (Нортенгер в те годы считался глухой провинцией). В юности Остин и сама, наверняка, зачитывалась подобными книжками, испытывая смешанные чувства, что-то среднее между удовольствием и стыдом. Она просто не смогла бы так непревзойденно высмеять эти произведения, если бы прежде не проглатывала их десятками – а никто не тратит время на то, что презирает. Но беда Кэтрин заключалась в том, что она верила прочитанному. Все эти нелепые истории о порочных аристократах и замках с привидениями, которые читали подруги и которые Кэтрин по наивности принимала за правду, вкупе с наигранными манерами Изабеллы давали неопытной девушке ложное представление о мире.
Но нельзя перекладывать вину только на Торпов. Все окружение Кэтрин, для которого учтивое притворство, поддельные эмоции, бессмысленные традиции были нормой, пыталось ввести ее в заблуждение. По прибытии в Бат миссис Аллен сразу отправилась со своей юной подопечной на бал, но, поскольку они не встретили знакомых, Кэтрин осталась без партнера:
– Как досадно, что у нас здесь нет ни одного знакомого человека! – прошептала Кэтрин.
– Разумеется, дорогая моя, – бесстрастно отозвалась миссис Аллен, – это в самом деле очень досадно.
Когда Джеймс, старший брат Кэтрин и друг Джона Торпа по колледжу, также приезжает в Бат, девушка восторженно отзывается об Изабелле. "Это приятно слышать. Я бы хотел, чтобы ты подружилась именно с такой молодой особой. У нее столько здравого смысла, столько очарования и ни капли притворства", – говорит он.
Кэтрин не могла сопротивляться натиску общественного мнения; незаметно для себя она стала подражать окружающим ее людям. Вот мистер Аллен приезжает, чтобы забрать с того первого, неудачного, бала жену и юную подопечную:
– Надеюсь, мисс Морланд, – спросил мистер Аллен, появляясь, – бал доставил вам удовольствие?
– О да, очень большое, – ответила Кэтрин, тщетно скрывая зевок.
К счастью, Кэтрин подружилась также с братом и сестрой Тилни. Генри Тилни, который, как Изабелла, был значительно старше нашей героини, подошел к ее образованию с совершенно иной стороны. Поначалу Кэтрин никак не могла понять умного и жизнерадостного Генри, настолько он казался странным и несерьезным. Вот их диалог во время первого танца на балу:
– Простите, сударыня, мою нерадивость – в качестве партнера по танцам. Я до сих пор не осведомился у вас – давно ли вы сюда приехали, приходилось ли вам бывать в Бате прежде, посетили ли вы Верхние залы, театр и концерты и какое этот город произвел на вас общее впечатление. Я недопустимо пренебрег своими обязанностями. Но не найдете ли вы возможным дать мне соответствующие разъяснения, хотя бы с опозданием? Если не возражаете, я примусь за дело тотчас же.
– Вам незачем, сэр, по этому поводу беспокоиться.
– Помилуйте, сударыня, мне это не причинит ни малейшего беспокойства. – И, изобразив на лице жеманную улыбку, он спросил более высоким голосом:
– Давно ли, сударыня, вы прибыли в Бат?
– Около недели тому назад, сэр, – ответила Кэтрин, стараясь удержаться от смеха.
– В самом деле?! – воскликнул он с нарочитым удивлением.
– Почему, сэр, вы этому удивляетесь?
– Вы, разумеется, правы, – произнес он обычным тоном. – Но ведь нужно же было выразить по поводу вашего приезда какие-то эмоции. А при подобных обстоятельствах удивление кажется вполне уместным и ничуть не уступает любому другому чувству. Итак, продолжим…
Вместо того чтобы обучать Кэтрин премудростям жизни в обществе, как это делали Изабелла и миссис Аллен, неосознанно требуя от нее слепого повиновения, Генри пытался достучаться до нее, показывая, насколько нелепы условности. Он не читал нравоучений, не восклицал: "Посмотрите, мисс Морланд, сколько фальши вокруг!" Он тормошил ее, удивлял, смешил, заставал врасплох, вынуждая угадывать причины и следствия, побуждая думать самостоятельно, без подсказок. Через несколько дней они снова танцевали вместе. Джон Торп, праздно за ними наблюдавший, неторопливо приблизился к паре и попытался привлечь внимание Кэтрин болтовней о лошадях (во времена Остин на балах менялись партнеры). Генри, снова оказавшись в паре с Кэтрин, заявил:
– Контрданс, по-моему, – подобие брака. В том и другом главные достоинства человека – взаимные верность и обязательность. И мужчинам, которые предпочитают не жениться или не танцевать, не может быть дела до жен или дам их соседей.
– Но это такие разные вещи!
– По-вашему, их нельзя сравнивать?
– Разумеется, нет. Те, кто женятся, не могут разойтись и обязаны вести общее хозяйство. А те, кто танцуют, только находятся в большом зале друг против друга, проводя вместе лишь полчаса.
‹…›
– В браке мужчина доставляет средства существования женщине, а женщина хлопочет о домашних радостях для мужчины… В танцах же обязанности распределяются обратным образом. Радовать, угождать должен он. А она – заботиться о веере и лавандовой воде. Должно быть, именно это отличие в распределении обязанностей привлекло ваше внимание и заслонило основное сходство.
– Вовсе нет, я об этом даже не думала.
– В таком случае я просто теряюсь.
Теперь Генри ведет разговор иначе, у него другие намерения. Он по-прежнему шутит, но на этот раз высмеивает традиции, а не пародирует, и, вместо того чтобы смутить Кэтрин вопросом о социальных устоях, проверяет ее способность переосмысливать общепринятые догмы. Брак это одно, танцы – совсем другое, но так ли велика разница? И да, и нет; Генри предлагает ей рассудить самой. Прошлая беседа была скорее монологом: он говорил, она смеялась. На этот раз он пригласил ее вступить в разговор. Генри побуждает Кэтрин высказать свое мнение; он не боится показаться глупым, делая вид, что не совсем понял ее, и тем самым давая ей возможность подобрать слова и точно выразить свои мысли.
И тут я, наконец, нашел ответ на вопрос, мучивший меня все это время. Я понял, в чем моя ошибка как учителя. Хитроумный, неугомонный, насмешливый, готовый выставить себя глупцом ради того, чтобы студент научился думать, немного странный и резкий, но всегда необыкновенно интересный собеседник – таким был Генри Тилни. Таким был и мой профессор. Именно эти качества делали его великолепным педагогом; не гениальность и начитанность (хотя ни того, ни другого у него не отнять), а то, что он заставлял нас думать самостоятельно (как Генри заставлял Кэтрин). Профессор умело подталкивал нас к пересмотру общепринятых литературных штампов, а также собственных суждений (так же поступал Генри) о наших способностях понимать роман, его персонажей, его язык.
В конце концов, мы все походили на Кэтрин – выпускники, неуверенно начинающие новый жизненный этап. Но нет, пожалуй, это слишком лестное для нас сравнение. Кэтрин понимала, что наивна, хоть и не осознавала насколько. Скорее, мы вели себя как Торпы: молодые люди, которые скрывали собственную неуверенность, притворяясь друг перед другом, что знают гораздо больше, чем это было на самом деле. Профессор вел себя совершенно иначе. Он, в отличие от нас, прикидывался невеждой, отказываясь от роли мудреца и гуру. Почему? Потому что "знал, что ничего не знает"; знал, что все мысли, в том числе его собственные суждения и представления, нуждаются в постоянной переоценке.
Он учил нас, задавая вопросы. Я пытался следовать его примеру, вот только вопросы у меня были не те, – наконец-то до меня дошло. Это были все те же ответы, только замаскированные под вопросы. Да я просто издевался над своими студентами, как ведущий викторины "Своя игра". Я стал не учителем, а мучителем. Мои студенты, подобно юной Кэтрин в Бате, окунулись в изумительный новый мир; они ходили по колледжу с вытаращенными глазами, ослепленные новыми перспективами и возможностями. И тут им явился я, но не в качестве Генри, а в качестве Изабеллы. Было мучительно больно признаться даже самому себе, как часто я, теша собственное самолюбие, манипулировал студентами вместо того, чтобы помогать им. Я указывал им, о чем думать, а затем делал все, дабы они под видом собственного мнения озвучивали мои мысли, – а я, мол, здесь ни при чем. Вместо того чтобы дать им возможность развиваться самостоятельно, я подсознательно пытался превратить их в подобие себя.
Мой профессор, задавая вопрос, не имел на него точного и окончательного ответа; он искренне желал услышать наши соображения. Точно так же рассуждения Генри на тему танцев и брака не несли в себе определенного подтекста, урока или морали. Он просто хотел, чтобы Кэтрин задумалась, и они смогли обсудить мысль вместе; разговор обещал быть куда интереснее чем: "Разумеется, дорогая моя… это в самом деле очень досадно", или "Это мое любимое местечко… оно такое укромное", или "Я вызову на дуэль любого человека, который скажет, что моя лошадь пробегает в упряжке меньше десяти миль в час…" и так далее. Генри предлагал разговор, позволяющий почерпнуть что-то новое, благодаря которому можно было лучше узнать собеседника и проникнуться к нему интересом.
Мой профессор был таким же, как Генри, а значит, таким же, как Джейн. Сама Остин – насмешливая, хитроумная, вызывающая – смотрела на нас со страниц "Нортенгерского аббатства". Ее читатели стали ее учениками: она воплотилась в Генри, мы заняли место Кэтрин, и Остин заговорила устами мистера Тилни. То, чем Генри делился с Кэтрин, несомненно, предназначалось и нам. Когда Генри высмеивал светские беседы, мы неизбежно вспоминали свою пустую болтовню. Когда он учил Кэтрин думать по-новому, в нашем инертном сознании зарождались свежие идеи.
В первом разговоре Генри преподал Кэтрин урок с помощью перевоплощения. Он прикинулся другим человеком – фальшивая улыбка, вкрадчивый голос, явное самодовольство – и сделал все, чтобы нелепость его поведения была очевидна аудитории, то есть Кэтрин. Остин никем не притворялась, но, на наших глазах, примерила множество разных масок. Фразы вроде "дорогая моя", "мое любимое местечко" и "я вызову на дуэль любого" аналогичны выступлению Генри на тему "Давно ли, сударыня, вы прибыли в Бат?". А ирония, которой проникнуты все эти высказывания, заставила нас взглянуть свежим взглядом на самые, казалось бы, обычные разговоры и поведение. Остин, как и Генри, учила, показывая, стараясь заинтересовать, а потом и задуматься.
Джейн Остин писала романы, а не эссе, и больше, чем любой другой автор, боялась испортить свои работы субъективностью. Она никогда не наставляла и не объясняла, никогда не прерывала повествование, чтобы навязать свое мнение о герое или поделиться своим суждением об устройстве мира. Она не искажала образы персонажей, вкладывая в их уста собственные мысли. В письме Кассандре о публикации "Гордости и предубеждения" Остин шутливо высказалась на этот счет – она часто говорила о серьезных вещах с иронией: "Работа получилась слишком уж легкой, красочной и живой… непременно следует разбавить повествование длинными главами, совершенно не связанными с сюжетом, чем-нибудь глубокомысленным, если выйдет, а если нет, тогда подойдет напыщенный вздор: например, эссе о писательстве, рецензия на Вальтера Скотта, история Бонапарта". Остин не может удержаться, чтобы не проехаться по этой удручающей привычке некоторых романистов.
Сама Остин никогда не поучала и терпеть не могла, когда этим занимались другие. В "Гордости и предубеждении" Мэри Беннет сыпала умными цитатами, мистер Коллинз любил читать вслух толстые серьезные книги, и к ним обоим относились как к глупцам. Генри не имел привычки наставлять Кэтрин; он увлекся лишь однажды, и Остин тут же мягко посмеялась над ним. Это случилось, когда Генри, Кэтрин и Элинор, старшая сестра Генри, подруга нашей героини, поднялись на холм, чтобы посмотреть на Бат с высоты. Тилни "стали обозревать местность, как это делают люди, занимающиеся живописью", и обсуждать, "в какой мере она подходит для пейзажа". Остин высмеивает моду на английский живописный стиль – впечатляющие пейзажи, созданные по определенным канонам того времени: таинственно потемневшие небеса, причудливо изогнутые деревья, колоритные развалины. Кэтрин в этом не разбиралась, но мистер Тилни с удовольствием просветил ее:
…Она с огорчением призналась в своей недостаточной осведомленности и заявила, что за умение рисовать была бы готова жертвовать всем на свете. В ответ незамедлительно последовала лекция о прекрасном, в которой объяснения ее спутника были настолько доходчивыми, что она тут же стала любоваться всем, что казалось красивым ему, и к которой она выказала такое серьезное внимание, что он ощутил полнейшее удовлетворение ее выдающимся природным вкусом. Он говорил ей о передних планах, расстояниях и далях, боковых фонах и перспективах, свете и тенях. И Кэтрин оказалась столь способной ученицей, что, когда они поднялись на вершину Бичен-Клиффа, она сама отвергла вид на город Бат в качестве возможного объекта для пейзажа.