Морщась от ветра, он зашел внутрь. Здесь было довольно чисто, темно, и гудело. Михалыч помотал мобильником, на стенах высветились остатки росписи. Мобильник погас, он постоял немного возле темной стены. В голове под плотно сидевшей шапкой на разные лады повторялось: "Господи…" Но продолжения у этого слова не было.
Гул стоял сильный, Михалыч зябко перекрестился и вышел. "Господи… Господи…" – покрутилось еще и погасло где-то в затылке.
За церковью Михалыч заметил кучку новых кирпичей и начатые сбоку леса. Кто-то пытался что-то делать.
Подняв голову, он увидел новенькую иконку, висевшую на ели.
Удивился, зачем ее было вешать на дерево. "Значит, надо", – сказал себе Михалыч и пошел обратно. Можно было допрыгнуть, но прыгать под ветром не хотелось. А если и допрыгнет, что дальше? У Лены своих икон полно, из Турции даже привезла. Да и чужая вещь, хотя и на дереве…
– Заброшенная, – сказал Михалыч, усаживаясь за руль.
Мать хмуро доела бутерброд и собрала крошки.
– А ты думал, он тебе какую укажет? – вытерла руки платком. – Не понял, что ли, кого подвозил?
– И кого?
Церковь осталась позади, Михалыч поводил ладонью возле печки, чтобы согрелась.
– Скажи, если знаешь, – положил нагретую ладонь на руль.
– Вот потому что знаю, и не буду говорить.
И наклонила голову, приготовясь молчать.
Михалыч махнул рукой. Мать любила говорить загадками, ее еще отец за это ругал, до кулаков доходило.
* * *
Батю, Михаила Петровича, пять лет назад убило молнией. Эта причина всех тогда шокировала, многие пришли проститься еще и потому, что хотели сами поглядеть, как там что. Некоторые даже на поминках говорили, что восприняли эту скорбную весть вначале как розыгрыш, но теперь сами видят.
Отец в последний год отселился от матери, решив стариковать в одиночку. Обитал на чьей-то пустой даче. Мать пару раз наезжала к нему с продуктами. Батя ее терпел, позволял делать мелкую уборку, третье-десятое и даже мыть себя в тазу. Но назад в семью не ехал, соблюдая строгий принцип.
Приезжал один раз туда Серега. За деньгами, естественно, за другим Серега приезжать не умел. После их общения Серега расколотил окно и больше не показывался. Батя, можно сказать, еще легко отделался: Серега и не такие чудеса умел откалывать.
На похороны, правда, Серега пришел и, пока Михалыч не уехал, держал себя в руках. Мать специально подсадила к нему Михалыча как сдерживающий фактор. Михалыч был младше, и в детстве Серега, конечно, издевался над ним, как только умел. Но в итоге Михалыч получился выше и сильнее, и кулак у него был в пол-Серегиной рано полысевшей головы. Видимо, Сереге все-таки хотелось уважать кого-то из родни, и он как бы выделил на эту роль Михалыча. К тому же Михалыч подкидывал без разговоров ему на жизнь и двум его бывшим женам, когда те возникали на горизонте. А отца Серега не уважал, это и на похоронах было видно.
Отца сожгло молнией, когда тот шел по дачному леску. Он лежал на мокрой, сочной траве, пока на него не наткнулись соседи и не подняли шум. Мать тут же нашла Михалыча, подключилась Лена со своими прежними связями. Похороны прошли как по маслу, не считая поломанного Серегой крана, но это уже было после того, как Михалыч уехал. Пока сидел рядом с Серегой и мягко отодвигал бутылки, все было просто идеально.
Последний месяц, когда начались эти дела с матерью, Михалыч думал иногда, чтобы набрать Серегу, и все не набирал. Мать тоже про Серегу не говорила, только сегодня очнулась. И сейчас, когда от церкви отъехали, напомнила. Ладно, чего там… Михалыч нащупал мобильник, долго тыркал, отыскивая номер. Пошли длинные гудки. Михалыч поставил на громкость, чтобы и мать была в курсе. За деревьями замелькала, а потом полностью показалась река. Все та же Беда, другой тут не текло. Проехали мост, гудки все шли. Михалыч поглядел на мать и нажал сброс.
* * *
– После войны они часто к нам вадились, бабка рассказывала…
Снег успел загустеть, Михалыч сбавил скорость и полз на шестидесяти. Ничего, прорвемся, думал и вслушивался в полушепот матери.
– Мужика в селе не хватало, вот они и заглядывали… – мать сказала несколько слов одними губами, потом снова вернула звук, – к бабам нашим с предложениями. Некоторые бабы их гнали, могли и кипятком встретить. А некоторые тайком до себя допускали. Только рожать от них ни-ни, это уже чистый позор.
– Почему?
– Позор потому что. Да и вырастут, которые от них родились, и сразу в лес. Родителей не уважают, только лес им нужен. А если девочки, то готовые проститутки. Ну и всё. В нашей деревне, говорят, половина народа была от них рожденная. Это только официально.
– А как их звали?
– Гостей? А никак. Ни имени, ни паспорта. Придут, сделают свое дело – и снова в лес. Когда церковь в деревне была, попы их гоняли. Пойдут с кадилом, эти сразу бегут, в ноги нашим – бух! "Спрячьте, мы вам потом поможем". Бабы прятали их в погреб или печку. Отсиживались там, пока крестный ход мимо идет. Потом уходили.
– Помогали? – Михалыч задавал вопросы, глазами и головой оставаясь на дороге.
– Помогали, наверное… По-своему…
Мать зевнула и замолчала. Уловила, что Михалыч на разговорную волну не был настроен. Они вообще редко разговаривали. Мать была тихая, Михалыч в нее. За это, наверное, и рыб любил, чувствовал в них духовную близость.
В голове у Михалыча было тяжело. Снова подумал, что выперли с работы, к которой привык, и надо искать новую, а кругом кризис, тошнит уже. Подумал, что ребята ставят сейчас елку, украшают ее разной хренью, и вообще, уже скоро Новый год, он будет его встречать теперь безработным, а Лена сделает оливье.
Включил музыку. Знакомый голос под Розенбаума запел:
Ах вы, вишенки, черешенки,
Ах вы, выжиги и грешники,
Ах вы, ягодки-смеягодки…
Михалыч выключил.
Пусть где-нибудь в другом месте поет, а не в его машине. Это был Лёник, Ленин брат, которого Михалыч когда-то уважал, песни его еще переписывал. Потом Михалычу пришлось серьезно поговорить с ним и спустить с лестницы. Снова помирились, но слушать его песенки уже не тянуло.
Чтобы нормализовать мысли, Михалыч стал вспоминать свой аквариум.
Аквариум завелся у него случайно. Он был старый, не цельностеклянный, а с каркасом, крашеным зеленой краской. Остался он от тещи, когда после похорон они разгребали ее хату и готовили к продаже. Аквариум был сухим, только на дне галька с песком, остальное было забито старой обувью и сумками. Все это выбросили, а с аквариумом Михалыч не стал торопиться, вещь все-таки. Лена сказала, что его когда-то купили для Лёника, но Лёнику он надоел и рыбки подохли. Михалыч еще раз оглядел конструкцию, пощелкал в стекло и забрал себе.
Дома первым делом отмыл, наполнил для проверки водой и накидал ракушек из Турции. Аквариум тут же напустил на подоконник лужу. Подоконник Михалыч вытер, вытер пол, отжал тряпку и стал разбираться, в чем дело. Выяснил, что потрескалась замазка, на которой сидели стекла. Цемента дома не нашлось, и он обошелся Катюхиным пластилином. Сама Катюха первый вечер вертелась вокруг аквариума, но еще до покупки рыбок к нему остыла. А когда заплавали рыбки и Михалыч стал возиться с ними, то и ревнивые нотки появились. Катюха быстро вычислила в рыбках своих конкурентов и повела с ними нешуточную детскую войну. То в аквариум козюльки из носа набросает, то воду туда выльет из-под акварели. Самих рыбок, правда, не трогала: боялась Лены. Наказывала Катюху в основном Лена, у Михалыча не получалось – мешала любовь. Зато Лена кошмарила Катюху по полной, та только визжала на разные лады. Михалыч в эти "педсоветы" не совался, чтобы тоже не получить свою порцию. Уходил к рыбам.
Михалыч следил за чистотой воды, соскребал бритвочкой со стекол зеленую слизь. Из рыбок больше любил гуппи за их особенность как общительных и хорошо ладящих с соседними рыбами. Перед аквариумом мог сидеть час и два, как перед теликом. Забывал и про Лену, и про ужин, и про все. Ему казалось, что он понимает мысли каждой рыбы. Он как бы уменьшался и оказывался внутри аквариума, и за толстым стеклом, среди рыб, ему делалось спокойно. Он плавал среди рыб, поглаживая их золотистые бока, и они щекотали его лицо и грудь своими хвостами…
Из ниоткуда выскочил патруль и прижал Михалыча к обочине. Шины глухо вошли в сугроб. Михалыч нащупал документы и вылез.
Лицо сразу стянуло ветром, полез в глаза снег. Двое в полицейской форме глядели на Михалыча и улыбались. Михалыч вообще настороженно относился к улыбкам, а к полицейским особенно. Ничего хорошего их улыбки не приносили.
– Куда путь держим? – спросили патрульные.
– В Бездну.
– Документы?
Михалыч показал.
– Колыхаев Геннадий Михайлович… А в Бездну где?
– Вот.
Глянули в машину:
– Мать?
Михалыч кивнул.
– Почему не пристегнута? И руки на свободе.
– В смысле? – напрягся Михалыч.
– В смысле – наручники. – Один показал на запястье. – Мера против побега.
– Профилактическая, – добавил другой.
– Сходи принеси. – Первый мотнул второму в сторону патрульного "фордака".
Тот собрался идти.
– Какой еще побег?.. – закипел Михалыч. – Какие наручники?..
– Удобные, сейчас продемонстрируем. Ей в них хорошо будет.
Второй вернулся, покручивая наручниками.
Михалыч втянул в себя воздух.
– Я что, – выдохнул паром, – родную мать, как преступницу, повезу? У вас самих мать есть?
– Есть. И мать, и семья. Сидим без премии. Пять побегов за месяц.
– Моя никуда не убежит, отвечаю.
– Все отвечают… – хмыкнул первый. – А как в Бездне ломать начнет… Пять побегов.
Ветер подул сильнее, Михалыч наклонил голову:
– Куда тут бежать?..
– Никуда. Все равно бегут. – Обернулся ко второму: – Сходи, ветер убавь немного.
– Не получается же, говорю… Тумблер заело.
– Сильнее крутить надо!
Второй снова ушел.
– Заело, в натуре, – вернулся. – Точно, этот вредить начал.
– Умельца одного ищем, – пояснил первый. – Повадился тут один в наши леса.
Михалыч стоял, разглядывая нашивки патрульных. На них была лисья голова.
– Вы кто?
– Мы-то? Колины люди, – сказали патрульные.
Михалыч сунул наручники в карман и сел за руль.
"Фордак" Колиных людей пыхнул маячками и исчез сзади в снегу.
– Ну, что? – спросила мать.
– Колины люди, – сказал Михалыч.
– Надо ж, не узнала.
Михалыч удивленно мотнул головой, но промолчал.
– В милицию превратились, – продолжала мать, – времена какие… Ты им чего дал?
– Чего? Денег.
– Не надо было денег. Им они все равно ни к чему. В землю спрячут и тут же забудут. Лучше бы меня позвал, я б им сказку рассказала, за так бы отпустили.
Михалыч покрутил головой, разминая шею:
– За сказку?
Мать, кажется, кивнула.
– А что ты нам в детстве не рассказывала? – спросил, помолчав.
– Сказки?
– Ну.
– Пыталась. Василию рассказывала. И Сергею пыталась. И тебе еще немного… А вы сами меня затыкали. Начну рассказывать, а Василий, он уже тогда болел, так он мне сразу выдавал. Ты, говорит, мама, не такие сказки рассказываешь, надо как в книге или как в мультяшке. А я ему: сынок, это в книге сказки все выдуманные, а у нас в деревне настоящие сказки были. Их старики рассказывали, а они много чего своими глазами видали. А молодежь их слушала и не перебивала, как сейчас везде.
"Как разговорилась…" – думал Михалыч. Он обогрелся после разговора с Колиными людьми, начало клонить в сон.
– И какую бы ты сказку им рассказала?
– Какую? Да хоть про Колобка.
Михалыч усмехнулся. Мать почувствовала и обиделась:
– Посмейся, тебе бы только деньгами туда-сюда сорить. А в настоящем Колобке все по-другому было.
– И как?
– Никак.
– Ну, скажи.
– Сказала уже. Вы все умные, все меня в четыре рта затыкали всегда. Всю жизнь перед вами промолчала, и еще помолчу, немного осталось.
Устроила голову на спинку сиденья и прикрыла глаза.
– Дай повестку, еще раз почитаю, – ткнула в плечо.
Повестка пришла месяц назад, чуть больше. Вылезла из ящика вместе с обычной рекламной хренью. Он бросил ее под зеркало и стал стаскивать с себя сапоги. И забыл про повестку. Провалялась под зеркалом еще пару дней. Еще бы валялась неделю, месяц или два. Потом Лена все выбрасывала, весь нараставший хлам.
Выкинуть повестку они не успели. К счастью. Гемора было бы еще больше.
Ему позвонили из собеса. Геннадий? Михалыч? Здрав-ствуй-те. Повестку получали?
Одной рукой Михалыч держал трубку, другой ворошил хлам под зеркалом. Видел свое отражение в спортивном костюме, за спиной дверь в комнату матери. Слышала мать тот разговор? Мать говорила, что нет. Лена была уверена, что да.
Прижимая трубку, вскрыл конверт. Пробежал глазами. Так… Так… Споткнулся, пошел на второй заход. Так. Так. Т-т-ак… В трубке все продолжали говорить, иногда интересуясь, слышит ли он. Михалыч мычал. И перечитывал повестку: второй, третий, четвертый раз.
Как и со смертью отца, все это вначале напоминало розыгрыш. Недоразумение. Мать тоже все отрицала. Даже повозмущалась немного. Пока не съездили в собес. Оттуда приехала уже другой, маленькой, с окаменевшим взглядом. Закрылась в комнате, на стуки и вопросы не реагировала. Пока Лене это не надоело, со всеми вытекающими. После этого мать снова стала появляться и прикасаться к еде. Но Михалыч видел ее редко: вызовы перед Новым годом шли один за другим. То снег убрать с крыши, то баннеры с новогодней заманухой развесить. Лена собирала документы в Бездну, возвращалась никакая, со свекровью общалась ласково сквозь зубы. Оставалась Катюха. Но она свою родную бабушку после того, как та попыталась ей заплести в школу косички, вообще игнорировала.
– Расскажи, – сказал Михалыч.
Снежная дорога усыпляла его.
– Что? – Мать подняла глаза от бумаги.
– Сказку.
Ехать было уже недалеко, если по карте. Карте он уже не верил. Да и редким указателям тоже. Вообще ничему. Иногда за снегом мерещились огни Бездны. "Рано еще", – думал Михалыч. Поскребывали снегоочистители.
– Жил-был дед со старухой, – начала мать.
"У самого синего моря…" – отозвалось в голове Михалыча, и он почему-то вспомнил Турцию, горячий песок и Лену в новом купальнике.
– Детей у них не было.
Турция в голове всё продолжалась. Катюха, еще не такая вредная, по пояс в блестящей воде, бросает ему мяч. Жалко, что после Катюхи они больше никого не завели. Лена не хотела. Возраст, говорила, не тот, чтобы снова с пузом. Один раз подзалетела, нарушили с ней технологию. Ничего ему не говорила, он потом узнал. Вернулась вся выгоревшая, постаревшая. К себе месяц не подпускала, слезы. Он все понял. Потом снова в норму вошло, помолодела, под мальчика постриглась… Мяч, брошенный Катюхой, летит к нему…
– И говорит ей, – шептала свое мать, – не родила ты мне сына, так хоть из муки его сделай. Собрала бабка всю муку, дед в муку плюнул, тесто замесила. Слепила сына и в печь. Стал сын в печи кричать: "Вытаскивай, а то черным буду! Вытаскивай!" Испугалась старуха, вытащила. Лежит сын, румяный, здоровый, пока остывал, она его Колобком назвала, за круглость. А он прямо на глазах растет, она и спать легла. А ночью старик встал, смотрит, парень здоровый лежит. А старик забыл уже, что это его сын, а есть хочется. Стал он Колобка есть, с ног начал и увлекся. А Колобок молчит: или не чувствует еще, что его едят, или отца обижать не хочет. Тогда к родителям другое отношение было, страх был, а не теперь как.
"Намек понят", – хмуро подумал Михалыч и зевнул. Воспоминания о Турции в голове уже кончились, стало пусто, голос матери усыплял еще больше. Михалыч полез за жвачкой, освободил от обертки и закинул в рот. Помогает от сна.
– А дед уже до головы добрался. Тут только Колобок и заговорил: не ешь меня дальше, с головой, я тебе песню спою. А голова у него все это время росла. Дед уже живот набил, расслабился. Ладно, говорит, давай пой свою песню. Ну и всё. Открыл Колобок рот и давай петь. А дед плясать начал, а кончить не может. Плясал, плясал, такой танец, другой танец, да и упал мертвым. Возраст все-таки. А тут как раз бабка проснулась. Смотрит, дед на полу готовый. Хотела бежать, а Колобок ей кричит: стой, старая, дай я тебе тоже спою. А та возьми и скажи: ну, спой. Интересно ей стало. Он и запел, сама виновата. Уже на пол повалилась, а все ногами дрыгает, остановить себя не может. Ну и всё, два трупа. А Колобок в окошко – прыг, и в лес покатился. Катится, катится, навстречу ему заяц. Увидел Колобка, дай, думает, съем его. А Колобок ему говорит: не ешь меня, длинноухий, давай, я тебе песню спою. Заяц и говорит: давай. Ну и всё. Начал заяц плясать, а как закончить, не знает. И умер под кустиком. Вздохнул Колобок и дальше покатился…
– И встретил лису, – сказал Михалыч, давя зубами жвачку. Во рту стало мятно и вообще веселее.
– Лису в конце, сперва волка. Потом медведя.
– И все плясали.
– Получается, все. Кроме лисы.
– А она его съела.
– А вот и нет. Это по-книжному съела, а у нас не так, говорили.
– А как?
– А никак. Раз перебиваешь, то и никак.
Жвачка, которую Михалыч все перекатывал во рту, быстро теряла вкус. Загнал ее за щеку и снова глянул на карту.
– Сказки надо слушать, а не перебивать, – сказала мать.
По карте должна быть уже Песковка, это перед Бездной.
– Поженились они! – сказал мать.
– А… – кивнул Михалыч.
– Лиса-то была умная. Условие, говорит, чур, только вместе плясать будем. Ну и всё. Поплясали – и любовь возникла и уважение. Сыграли свадьбу по всем правилам, не как теперь. И от них уже все лисы пошли, дети их, раньше лис тут почти не было.
Никакой Песковкой не пахло. Или не туда повернул? Вроде туда.
– Выдумщица ты, мать, – зевнул Михалыч.
– Ну, это уж твое дело, как считать. Если выдумщица, то и пожалуйста. Мне даже лучше. А у нас старики и место показывали, где та изба стояла. Это в книжках сказки фантазией считаются, а у нас никакой фантазии не было, жизнь была, трудились, как могли. И изба та недалеко от нас стояла. Еще после того случая долго пустой была, трогать боялись. И старика тех со старухой тоже отдельно от всех похоронили… за их смерть.
– Откуда знали, как они умерли?
– А в деревне всё знают. Это в городе не знаешь даже, что там за соседней дверью творят, а в деревне все на виду и совести больше.
– Хорошо. – Михалыч слегка улыбнулся.
– Что хорошо?
– Всё хорошо, мать. В норме.
– Нет, ты скажи, что хорошо, раз смеешься.
– Не смеюсь… Как у них дети, говоришь, родились, если от Колобка одна голова осталась?
– Нормально родились. Вы, мужики, о себе слишком большого мнения. А баба если захочет, то и от печного горшка родит.
Михалыча вдруг пробило на смех. Стал смеяться, сам не зная для чего. Даже руки вспотели. Смеялся больше лицом, щеки разболелись, а в груди смешно не было.
Появилась наконец Песковка. Вначале указатель, потом пара домиков. На заснеженной остановке стоял человек и голосовал в пустоту. Михалыч остановился.