– Куда я пойду… – отвечал Никак, снимая шубку и разматывая шарф. – Мне хоть часика два тут погреться.
– Знаю я твое "погреться"! Сейчас Колиным людям позвоню, они тебе быстро все погреют.
– Ну, хоть часок… Согреться!
– Тебе согреться, а мне потом сиди тут с токсикозом!
Конец фразы был буркнут под нос, так что Михалыч не был уверен, правильно ли его уловил. Он с детства был слегка глуховат, Лена над этим еще иногда шутила, крутила ему ухо.
Штирлиц закончился, появлялись и исчезали титры. Продавщица выдавила пакетик в суп, Михалыч втянул знакомый островатый запах. Нет, все-таки еда – вещь великая.
– Иди накрой там… – кивнула продавщица Никаку. – Тут негде.
Тот радостно схватил суп и исчез в какой-то двери. Было видно, что он тут свой.
– Да ничего, я стоя, – сказал Михалыч. – Меня в машине ждут. Мне еще, это, чай нужен.
– Успеешь, – сказала женщина. – И чай потом сделаю.
И тоже ушла, поморщившись и зевнув в кулак.
Михалыч остался стоять. Подумав, стянул с себя куртку. Становилось маленечко жарковато. Подержав, положил на прилавок, рядом с шубкой Никака. Переложил в брюки бумажник, так лучше.
Из куртки забурчал мобильный. Михалыч отыскал его и, не глядя на номер, прижал к уху. Связь была хреновой, как будто кто-то плевался в трубке.
– Кто? – спросил Михалыч, удерживая ногой собравшуюся падать куртку.
– Дед Мороз, – мрачно сказала трубка.
Михалыч глянул на номер:
– Палыч?
– Короче (плевок… плевок…), на работу можешь больше не выходить.
– Я же отпросился… – Михалыч застыл в неудобной позе, придерживая ногой куртку. – Ты сказал: "Хорошо".
– А вот не надо! – Еще несколько плевков. – Я сказал: "Хорошо, я подумаю". По-ду-ма-ю! Слышите там, что сами хотите. А мы тут корячься!
Трубка зачастила гудками.
Михалыч понял, что стал безработным, и пнул слегка прилавок. Хотелось сильнее, столько всего накопилось в душе.
Провел по щеке ладонью. Ладонь была влажной – когда психовал, всегда потели руки.
Поглядел в телевизор, там шла реклама. Вспомнил про мать. Говорить он ей ничего не станет.
– Готово! – появился Никак и приглашающее дернул головой. И снова в дверь.
Михалыч глянул на куртку, обошел прилавок, наклонив голову, чтобы не задеть телевизор. Еще раз вспомнил про мать в машине и вошел в дверь. Он злился на себя за этот суп, без которого можно было прожить. Поскорее заглотать, и ноги в руки.
Он стоял в узком проходе между коробками. Ни Никака, ни долбаного этого супа нигде не было. Сбоку из еще одной двери шла полоска слабого света. Михалыч попробовал дверь, она подалась и с тонким скрипом открылась внутрь.
Михалыч шагнул и тут же уперся ногой в низкий топчан, занимавший все. На топчане с приоткрытым ртом лежала продавщица и глядела на него. Первая мысль была, что она мертвая или ей плохо, такой это был взгляд. Но она решительно пошевелилась и, обхватив обеими руками Михалыча, притянула к себе. Михалыч раскрыл рот и тут же почувствовал, как во рту у него оказались чужие губы, сухие и с каким-то восковым привкусом.
Михалыч приподнял голову и сел на топчане.
Джинсы, белье его с начесом – все валялось, скрученное как попало. Голова слегка гудела, как с перепоя, и Михалыч поскреб ногтями затылок. Не сразу нашел второй носок, и тот долго не хотел натягиваться на потную пятку. Продавщица лежала лицом вниз, зарывшись головой в серую, без наволочки подушку. Когда он выходил, в животе у нее тихонько буркнуло, и она пошевелила головой.
За дверью, прислонясь к ящику, ждал Никак.
– Все нормально? – дыхнул на него "букетом". Тоже не терял, видно, времени даром.
Михалыч убрал его с прохода и двинул к выходу, задевая плечами коробки.
Никак снова вылез перед ним.
– Ну, супчик хоть поешь. Я тут старался, поляну накрыл, – потянул Михалыча довольно сильно вбок.
Между коробками открылся низкий столик. Рядом с его супом виднелась закуска и начатая бутыль.
– Я за рулем, – сказал Михалыч.
– А мы тогда квас. – Никак подталкивал Михалыча к столу, а в руках уже вертел длинную бутылку кваса. – Да и отдохнуть после этого дела немного надо. Чтоб организм в себя пришел.
– Ехать надо, – сказал Михалыч, опускаясь за столик и пристраивая вбок ноги.
– Успеем! – Никак отвернул пробку. – Я тебе все объясню, покажу, без меня ты пропадешь! Сейчас заправимся, и в дорогу. Только знаешь… – Он наклонился к Михалычу, чуть не стукнув его лбом. – Ты меня чуток совсем подожди, я к Нинке забегу, пока она еще добрая…
Оставшись один, Михалыч помотал головой и стал есть остывший суп. Остановился, задержал пластмассовую ложку. Дернул ногами, проверил бумажник с карточками. Деньги, карточки были на месте, и фотка маленькой Катюхи с медвежонком. Проглотил еще несколько ложек. Вяло поинтересовался водкой. Наплескал себе немного в стаканчик. Повертел в руках, попытался слить обратно. Не получалось, он поднялся и плеснул за ящики. В это время застонала женщина. Руки Михалыча стали снова холодными. В крике этом, как показалось, совсем не было радости, хотя бы животной, а было одно отчаяние. Стаканчик в руке треснул, острые края впились ладонь.
Лене он до сих пор не изменял. То есть специально не думал, где бы подыскать еще вариант. В конце концов, можно и жену любить.
Был, конечно, факт, что она его старше. По паспорту вообще большая разница. Но внешне Лене сорок семь никто не ставил, все только восхищались ее формой. Даже когда бизнес у нее расстроился и она перестала бегать по парку с гантелями. Все равно держала себя в форме, еду себе всякую придумывала, чтобы жиры не висели. Ровесницы ее уже ходили, тряся попами и животами, а она еще в Катькины брюки влезала, когда Катька не видела. Характер, правда, у Лены был такой, что на все реагировала. Но Михалыч приспособился, под самый ее огонь не лез, а огонь быстро кончался. Она, в общем, где-то была беззащитной и нуждалась в Михалыче, как в стене. И ценила его, как стену и как нормального мужика. Непьющий, спортивный, деньги отдает.
Иногда ему казалось даже другое. Хотя доказательств не было, одни только чувства. В общем, казалось, что у Лены кто-то есть. Кто-то ловкий и невидимый, кому она дает даже не из любви, а из непонятных бабских соображений. Когда он думал об этом, в нем просыпалось что-то огромное и черное, чего он сам в себе боялся. Оно колотилось в нем, ломая изнутри все нервы, вообще всё. Ему хотелось спросить Лену напрямую, но он не спрашивал, боясь обидеть ее чуткость. Потом как-то забывалось. Смешно.
Расплатившись, сумма оказалась недетской, ну да ладно, он открыл дверь и вышел. Падал снег, Михалыч не столько увидел его, сколько почувствовал кожей. Ледяные точки зажигались и гасли на щеках и подбородке. Михалыч увидел свою машину и окончательно потемнел. На душе было совсем не так, как хотелось. Еще и мать тут.
– Нинель, можно сказать, наша мать… – говорил рядом Никак. – Наша муравьиная царица, читал про муравьев?
Михалыч кивнул. Про муравьев он всё знал. В правой руке он нес горячий чай.
– Кроме нее, – Никак остановился, они подошли к машине, – никто у нас почти и не рожает. А она – пожалуйста, каждый год.
– А детей куда?
– Иногда наши берут. Раньше иностранцы еще брали. Теперь только государство. Или в церковь относит.
Михалыч открыл дверцу. В лицо ударило теплом и запахом матери. Мать спала. Когда они с Никаком сели, пошевелилась:
– Поел?
– Что?
– Поел?!
– Да… На вот, чай тебе, – осторожно протянул. – Горячий.
Мать брать не стала, подперла щеку ладонью:
– Не хочу. Потом, может.
Михалычу тоже пить не хотелось. Никак все-таки накачал его, вернувшись, своим квасом. Теперь доставала отрыжка, кислая и колючая. Вот опять.
Протянул стаканчик Никаку.
– Не, я на чай не охотник, – помотал тот головой. – Лучше его тут вылить, а то дороги наши какие, видели. Весь на коленях будет.
Михалыч приоткрыл дверь и вылил темноватую жидкость. В снегу возникла темная дыра с ободком.
– А у вас тут церковь есть?
– Есть, – ответил Никак. – И батюшка есть, и иконы. Все по правилам. Проезжать ее будете.
Михалыч застыл, глядя на часы на панели. Судя по ним, их не было всего минут десять. Михалыч отодвинул рукав, где прятались его "Командирские", Ленин подарок к десятилетию их жизни. Потом нащупал в куртке мобильник. Время на всех часах было то же.
– Я ж говорю, не торопись, успеем, – похлопал его по плечу Никак.
К муравьям Михалыч был давно неравнодушен и проявлял интерес еще раньше, чем к рыбам. Рыб вначале любил просто ловить и делать уху и только потом оценил их красоту. Муравьи же его привлекали с детства, особенно лесные, конечно. Мог до опупения, вместо игр и футбола, глядеть на муравейник. Иногда муравьи заползали на ноги и жалили, но он только сжимал губы, воспитывая в себе волю.
Он научился узнавать по крыльям муравьиных царей и цариц, хотя те и были похожи. Редкие книжки, которые он читал, кроме тех, которые в школе, тоже были из жизни муравьев. Очень интересовался. Хотел даже в университет поступать, умные люди отсоветовали.
Некоторые факты, правда, про муравьев ему не очень нравились. Например, как их царицы, то есть самки, вели себя после оплодотворения. Они откусывали себе крылья и дальше всю жизнь только откладывали яйца. Или что муравьиный царь, когда оплодотворит царицу, умирал, как ненужный организм, сделавший свое дело. Михалыч к тому времени был в курсе насчет оплодотворения у людей. То, что мужики после этого не падают вверх лапками, а продолжают жить и работать, казалось более правильным и красивым.
Он даже поделился как-то ночью с Леной насчет этого своими соображениями. Лена хмыкнула, но, по сути, приняла его сторону. Представила даже себя на месте муравьиной царицы. Сказала, что "всю жизнь сиди в норке и рожай – это ж запаришься". Посочувствовала муравьиному царю. Потом выключила компьютер и залезла под одеяло. Хохотнула, взбалтывая одеяло и устраивая голову на подушке: "Представляю…" Что она представляла, он так и не понял. Она дотянулась до выключателя, свет щелкнул и погас. В темноте он услышал ее приглушенный одеялом голос: "Ну, где ты там, муравьиный царь?.."
Моста в Мостах не оказалось, до него еще было пилить и пилить, Никак предложил проехаться по льду, как все тут ездят. Дорога пошла через поле, по обе стороны торчал борщевик. Михалыч привыкал к мысли, что он теперь безработный. Совсем.
– Время у нас тут свое, местное, – объяснял свое Никак.
Михалыч слушал, следя за дорогой. Мать проснулась, но молчала.
– Это в городе вы на часы глядите. Поэтому время у вас по часам идет. А мы тут больше птицами пользуемся.
– Какими? – спросил Михалыч, не отрываясь от дороги, которая пошла вниз. "Надо было, – подумал, – цепи на шины надеть".
– Петухами, курами, – отвечал Никак. – А в общем, время тут почти уже и не водится. Всё города себе засосали.
– Я тоже в деревне выросла, – сказала мать. – У нас рыбы водилось – во!.. Войдешь, она сама к тебе лезет. А чужих наши к ней не пускали, это строго.
– Били, что ли, их? – Никак повернул к матери голову.
– Да не так чтоб били. Вначале словами, по-хорошему. А бывало, и били. Не в кровь, а для примера. Зато рыба была.
– Правильно, чужие – они и есть чужие, – кивнул Никак. – Придут, наворотят по-своему. А сейчас еще эти кругом развелись… гастарбайты…
– Что мы только с рыбой не делали. И солили, и коптили, и сушили… Только варенье не варили!
"Ожила мать", – подумал Михалыч, заметив на ее лице улыбку. Даже позавидовал Никаку, сумевшему так расшутить ее. Улыбаться мать не любила, а последний месяц, после повестки, так вообще, камень.
– Сказки про нее рассказывали, – закончила мать и замолчала.
Проехали немного в тишине. Встречных машин не было, только один раз вырулил древний "зилок", и Михалыч уступил ему. А так было пустынно и спокойно, точно ехали не по Земле, а по какой-то снежной планете. Михалыч снова думал о работе, которой у него не будет, и о том, как он скажет об этом Лене. Незаметно для себя он заскучал по жене, по ее рукам, из которых одну она могла бы сейчас положить ему на ногу, а второй поправить ему воротник или еще как-нибудь проявить неравнодушие.
– А рыба какая водилась? – спросил Никак.
– Разная… – скучно отозвалась мать. – Умерла вся.
Деревья кончились, открылась река. Недалеко от берега виднелись черные точки рыбаков.
– Сейчас чуть левее, – сказал Никак.
Михалыч аккуратно спустился и повел машину через замерзшую реку. Ему вдруг представилась вся эта картина в разрезе, как в учебнике. Невидимое солнце над плотными облаками. Сами облака, из которых медленно сыпал снег. Потом река, машина с тремя людьми, слой снега и льда под колесами. И наконец, вода в пять или семь метров глубиной, где в зеленоватой темноте качаются рыбы…
* * *
Проехав через поля и тощий лесок, выехали на дорогу. Дорога была так себе, но после переправы вызвала чувство облегчения. Михалыч расстегнул пуговицу и вытер мокрую шею. Облегчение было недолго, снова навалились мысли, точно машину кирпичей в мозг выгрузили. Главное место занимало поведение самого Михалыча на топчане и те слова, которые он шептал незнакомой потной женщине. Захотелось влезть под душ и растереться до красноты свежей и пружинистой мочалкой.
– А церковь далеко еще? – спросил у Никака, который вдруг начал застегиваться и приглаживать челку.
– Да нет, кило́метров пять, – отвечал тот. – Справа будет… Ну, мне пора.
Михалыч поднял брови, но притормозил. По обе стороны дороги шел лес. В лес, что ли, собрался?
– Дальше мне нельзя. – Никак приоткрыл дверь.
Михалыч тоже вышел из машины и обошел капот. Можно было не выходить, но Никак сделал знак, что хочет сообщить что-то. Мать скупо попрощалась и осталась внутри.
– Они там все чудики, – сказал Никак, натягивая шапку.
"В Бездне", – догадался Михалыч.
Лицо Никака вдруг стало злым и умным.
– Ничего у них там не ешь и не пей, – продолжал он скороговоркой. – И шапок у них не покупай. Будут предлагать бабу, скажи, уже была, что в Мостах отметился. Чек сохранил? Сохрани. Ничего не подписывай. И о политике с ними не вступай. Скажи: поддерживаю линию князя. Спросят почему, скажи: потому что верная и патриотичная.
– А что за князь? – поинтересовался Михалыч.
– А шут его знает. Напридумали себе всяких игр, со скуки. Один у них князь, другой – еще кто-то… Ну, спасибушки, пойду. Дальше, вон, уже Колины владения, туда мне – ни-ни-ни… Ни в каком соусе.
Михалыч вспомнил, что слышал о каких-то Колиных людях на станции. И в избушке.
– Зимой он сам спит, – поймал Никак вопросительный взгляд Михалыча. – А вот люди его не спят.
"Всю зиму спит?.." – подумал Михалыч.
– Ну да. Лето дежурит – зиму спит. Работа такая. Ладно… Счастливо доехать. Церковь чуть дальше будет, справа.
Развернувшись, зашагал в глубь леса.
Михалыч глядел вслед, пожевывая мерзнущими губами.
– Ты не волнуйся, – Никак повернул голову. – Меня тут каждая… собака знает!
Михалыч постоял, пиная сапогом снег. Досмотрел, как Никак исчез за стволами. Вздохнул холодным воздухом и вернулся в машину.
Вдали показалась колокольня.
Мысль насчет церкви была матери. Прямо перед отъездом отозвала Михалыча, еще завтракавшего, в сторонку. Сказала шепотом, что хотела бы заглянуть в церковь, если попадется по дороге. Михалыч дернул головой – в чем проблемы, заглянем.
Сам Михалыч был скорее атеистом. Не столько из убеждения, сколько сам не знал почему. Не то чтобы лень было ходить в эту церковь и стоять долгие и однообразные службы. Был он не ленивый, и службы постоять, с его-то физической подготовкой, было нетрудно. Но в церковь он не ходил, не считая обязаловок, типа венчаний и отпеваний, но это случалось нерегулярно. Друзья и знакомые женились редко, предпочитая современные отношения, а умирали от силы раз в год, а то и реже.
Родители его, кстати, были тоже неверующие, хотя оба из деревни. Отец даже посостоял недолго в партии, пока она еще была. Ни икон, ни книг с крестиками дома не держали. Окрестила Михалыча на летних каникулах баба Маруся, с Серегой, у себя в церкви с зеленой крышей и небольшим садиком; Василий из-за своих больниц так и остался некрещеным. Крестик Михалыч по привычке носил, но с церковью его не связывал, а больше с самим собою, в смысле своего тела, вроде татушки, которые себе, кстати, не делал, пусть их педики делают. А крестик был другое дело, он как бы подтверждал, что Михалыч русский, а не кавказец или еще что-нибудь такое. Это Михалыч особенно понял, проходя службу во Владикавказе, когда их строем водили в баню. В бане он особенно чувствовал на себе этот крестик, его приятную и легкую тяжесть. Он любил поглядывать на него на своей мокрой спортивной груди, тогда как многие ребята рядом мылись без крестов. У ребят осетин, правда, крестики тоже были, это маленько сбивало настрой.
За церковь в семье отвечала Лена, ездила туда перед тем, как контракт заключать, да и просто так могла зайти, постоять в косынке. Венчаться и Катюху крестить – тоже были ее придумки. Михалыч не возражал, уважая ее настроения, да и возражать ей запаришься.
Главное, не мог догнать, для чего ему было туда ходить. Просить чего-то? Но все необходимое у него было: жена, дочь, машина. Квартира почти в элитном районе. Работа с друзьями. Турция три раза. Здоровье, опять же. Спортивное и еще молодое тело. Все, что надо, в нем нормально стучало, дышало, обменивалось веществами, напрягалось и расслаблялось. Организм работал, как толково собранный и щедро смазанный мотор, претензий нет. Или в чем-то надо было каяться? Но в чем? Не убивал, не пил, не курил. Даже правила движения и те не нарушал. Почти.
Правда, последний месяц, когда началась эта бодяга с матерью, он думал иногда ночью под аквариумом, что в чем-то, наверное, надо было покаяться. Хотя бы для профилактики, в чем-нибудь. И попросить, чтобы все стало, как прежде. Но утром он поднимался уже без этих мыслей. Потому что как прежде быть уже не могло.
Церковь зажелтела за деревьями, машина притормозила. Небо снова успело измениться. Из ровного, как молоко, сделалось темным и клочковатым. Судя по наклонам деревьев, усилился ветер.
– Церковь, – объявил Михалыч.
Мать не отвечала, глядя своим обычным взглядом в окно.
– Выйдем?
– Не нравится она мне, – помотала головой.
Здрасьте, подумал Михалыч.
– Лады, – дернулся, – сам тогда быстро схожу.
– Сходи…
– Бутербродов, может, пока поешь?.. Там, в сумке. – Он застегивал куртку. – Лена положила.
– В другой раз.
Какой еще другой? – подумал Михалыч и вылез из машины. Да, ветер был. Под ногами играла легкая поземка. Дороги к церкви не было или успело замести. Михалыч пошел по снегам.
Церковь и правда оказалась странной – заброшенной. Проржавевшие луковки стояли порожними, без крестов. Пустые черные окна были кое-где забиты доской. Колонны были точно обгрызены, и в обгрызках краснел кирпич. Церковь, как Михалыч почувствовал, была какого-то стиля архитектуры. Стили он не различал, спец по ним была Лена. Михалыч знал только, что острое и колючее – это готика, а дальше доверял Лене.