Михалыч не чувствовал себя, в общем, неудачником. Особенно на фоне двух своих братьев, один из которых был уже в могиле, хотя и в Израиле, а другой – сами видели. Так что Михалыч был собой даже доволен, хотя виду из скромности не показывал. В школе учился нормально, почти без двойбанов. И спортивный колледж закончил, по специальности "Физическая культура". В соревнованиях, правда, не блистал, но ведь никто ему и не объяснил, что блистать надо, а сам Михалыч не понимал тогда, для чего нужны эти огромные напряжения. Его влекло к спокойствию, к мыслям. Если бы мать приходила к нему на соревнования, как десятки других мамаш, он, может, напряг бы волю и показал всем. Но мать не приходила. Один раз пришел отец. Но под его насмешливым взглядом не то что напрягаться, вообще ничего делать не хотелось. Так и в бассейне. Пытался ускориться, ощущение воды было хорошим. А получилось, что почти стоял на месте, пришел чуть не последним.
Потом была армия, Владикавказ. Тоже удача, могли бы в горячую точку сунуть, тогда как раз Чечня с Дагестаном начались. А Владикавказ не горячая точка, а теплая. Особенно зимой, сидишь, потеешь. Что тоже плохо, ноги в грибке. Другим солдатам матери крем антигрибковый слали и разные вкусности. Он тоже написал. Мать прислала две банки сгухи, а ее там своей было зажрись. А крема не прислала. Прислала древнюю вырезку из журнала "Здоровье". Всю в тараканьих какашках, он даже читать не стал.
Отслужил, вернулся с грамотой. Мать вроде даже обрадовалась, огурцы свои фирменные открыла. Но радость к себе Михалыч почувствовал все равно только от Сереги. Серега приехал вечером посмотреть на брата. Был веселым, от него пахло вином, он тогда только начинал это дело, это потом уже понеслось.
Грамоту Михалыч хотел прижать кнопками к стене, мать не дала, сказала, сама сделает, чтобы в рамке. Потом потеряла ее куда-то, как всегда.
Михалыч начал работать. Появились первые самостоятельные деньги, отселился от родителей. Хотел в милицию идти, люди отсоветовали, пошел в охранники. Город занимался углем, шли еще разборки между "крестовыми" и "пиковыми". "Крестовые", то есть русские, с большими крестами под расстегнутыми рубашками, враждовали с "пиками", кавказцами и прочими. Михалыч поработал у "крестов", но не долго. Повидал два трупа и решил приискать работу потише. Поработал в бассейнах, потом прибился в Бултыхи, тут и личная жизнь подоспела. Знакомясь, говорил, что из Владикавказа, Коммунарск не котировался, сразу: "А, "коммунарик"…" – и потеря интереса. А Кавказ возбуждал у девушек какие-то фантазии. Так он пережил несколько связей разной степени короткости. Научился обращаться с женщинами, понимать их мышление. И тут возникла Лена.
Когда они решили расписаться, съездил к родителям. Один, Лену и так тогда тошнило. Мать никак не отреагировала и будущей невесткой не заинтересовалась. Спросила только, русская она и нет ли у нее родственников в Израиле. Зато отец настарался за двоих. Кто такая? Почему раньше не привозил?.. Родители съездили на свадьбу, поглядели на Ленин живот под белым платьем. Решили, пусть Михалыч живет как хочет.
Михалыч и стал жить как хочет. И родителям денег еще подкидывал. Отец один раз к ним приезжал. Два дня пожил, подержал на коленях Катюху, ей год был. Проверил, как сын живет, поточил им ножи, попрощался и уехал. Мать так и не приехала – то одно у нее, то другое. Михалыч даже как-то стал забывать, что у него еще существует мать. Иногда вспоминал, но без радости, а что тут радоваться? Живет, и хорошо.
– У кота, да у кота колыбелька золота… У дитяти моего да покраше его.
Мать пела тихо, глядя куда-то в себя.
Михалыч удивленно мотнул головой. Песня была вроде колыбельной, но от матери он ее не слышал. Он вообще от нее никаких песен не помнил.
Доктор стал оглядываться. Сжал рюкзак ногами.
– У кота, да у кота, – продолжала свое мать, – периночка пухова… У дитяти моего да помягше его.
Доктор выпрямился:
– Вот здесь… Спасибо, что подбросили. Сколько с меня?
Машина остановилась.
– Нисколько. – Михалыч глядел на пустой пейзаж. – Это уже Бездна?
– Здесь все – Бездна. А вам еще минут десять.
Нацепил рюкзак и вылез – и застыл на месте. Так и стоял, пока не исчез за изгибом дороги. Мать уже не пела.
– Странный, – сказал Михалыч.
– Так понятно, – отозвалась мать. – Кот и есть кот.
– Какой кот?
– Вот этот. Вышел который.
Михалыч не ответил. Он еще раз подумал, как устал сегодня. Как соскучился по своему дивану. По ванне, в которую бы сейчас целиком и с радостью лег. По родному аквариуму. Так сильно соскучился, что захотелось об этом кому-то сказать, пусть даже матери.
– А почему кот? – спросил все-таки.
– Не видел, как он хвост под куртку все прятал?
Михалыч помотал головой.
– Вон, шерсть осталась. – В руке матери и правда была шерсть.
– Не похож.
– А тебе как надо, чтоб похож был? Как в кино?
– Хотя бы… – Но вспомнил не киношных котов, а картинку из Катюхиной книги. Там был кот в русском кафтанчике. "Идет направо – песнь заводит… Налево – сказку говорит", – закончил вслух.
– Знакомое, – сказала мать.
– Пушкин.
– Отец его всегда покупал, Пушкина. А Сергей все книги собрал – и за копейки… Только не полностью там всё.
– Где?
– У Пушкина не полностью. Какую песню пел, не сказано. Или сказано?
Михалыч стал вспоминать.
– Не сказано.
– И правильно. Нельзя было такую песню записать. Знаешь, какие у них песни?
Михалыч не знал.
– А вот такие, – начала мать. – Вот такие. Это не такой кот. Этот как человек и ходит по лесу.
– Оборотень? – Михалыч вспомнил слово.
– Нет, обычный. Как человек. Только сзади хвост привяжет и ходит с ним по лесу. Зверей лечит, травы варит. Людей иногда лечит. Встанет перед избой и давай мяукать. Или песню петь. В лекари предлагается.
– Ты что, слышала?
– Слышала один раз. Мать разболелась, у нее поясница была. Перед вьюгой побаливала, она ее платком обмотает и стонет. Вот перед вьюгой он и пришел. А отца не было, деда твоего. Я сижу с картошкой играю, вместо кукол. Мать благим матом стонет. Тут слышим – песня со двора пошла, такая добрая, в деревне никто у нас так не пел. А прислушаешься, так мурашки бегут. Мать стонать даже перестала, говорит: иди в окно посмотри. Гляжу: он стоит, как пьяный качается, весь черный. Я от страха к матери лезу: не отдавай меня! Я уже знала. А она меня гонит: не ори, дура, не отдам, сейчас отгоню его… И давай песню эту петь: "У кота, да у кота…" Тяжело ей было, а спела все-таки сквозь охи свои. "У кота, да у кота…"
– Ушел?
Мать кивнула.
– А некоторые его не гнали, – сказала, помолчав. – Не выдерживали болей… А он боль заговаривать может, начнет сказку рассказывать – боль уляжется.
– Народный целитель, – сказал Михалыч.
– Целитель… Плату себе детьми брал. У Петровых забрал. Еще у этих… как их фамилия-то?..
– В смысле – детьми?
– Вспомнила, у Черновых. У нас трое Черновых было, эти возле сельсовета жили. Отца их на седьмое ноября сосной придавило. У них сына увел, до войны.
– Как увел?
– Да так. Они сами рады были, в избе семь ртов детей. А кот знал их семейное положение. Когда у отца боли пошли, он давай в избе песни петь. Силой никого не уводил. У Петровых сын сам через два дня после того в лес ушел. Или родители отводили. Жизнь такая была.
– А что он там с детьми делал?
– Кто ж знает? Что-то, наверное, делал. Лес – он и есть лес. Там не церемонятся.
Михалыч представил себе детей в лесу.
– Что ты мне никогда раньше не рассказывала?.. – сказал медленно.
– Ты городским рос, к чему тебе. Я Василию рассказывала на ночь. А он один раз постель обоссал, отец тут же: вот, всё твои сказки!
Заиграл мобильный. Музыка была из фильма "Усатый нянь".
Значит, Катюха.
– Ты когда назад?
Дочь никогда не здоровалась. Слышимость была хорошей.
– Еще не доехали, – ответил Михалыч. – Что случилось?
Обычно Катюха просто так не звонила.
– Ничего. Из дому ушла.
– В смысле?
– Вообще.
Михалыч почувствовал, что руль стал скользить в руках.
Подъехав к обочине, машина встала.
– Ты сейчас где?
– У Юльки.
Михалыч вспомнил маленькую, бесцветную подругу Катюхи.
– А дальше?
– Буду снимать квартиру.
Михалыч молчал, обдумывая ситуацию. Катюхе нужны деньги… Ждет, что он будет оплачивать квартиру…
– С матерью у вас опять, что ли?
– Она мне не мать.
Это он уже слышал во время их разборок. Только до ухода раньше не доходило.
– И вообще не уверена, что она меня от тебя родила.
Михалыч почувствовал, как весь, от живота до подбородка, покрылся потом.
– Ты… ты это с чего? – В затылке заболело, он стал тереть там ладонью.
– Да так. Застукала я один раз ее.
Михалыч пошевелил ртом, но ничего не сказал.
– Ну, на дне рождения том, на даче… Вы все напились когда, кроме тебя, ты на озеро еще ушел… А я подглядела, ну, случайно просто, как эта там с Лёником этим взасос, представляешь, и он еще ей руками лез…
Михалыч не сразу и не четко, но вспомнил. Эту дачу, потом озеро. Потом…
– Какой Лёник, ты что?! – Вторая волна пота прошибла его. – Мамин брат? Твой дядя?
– И никакой он ей не брат. И не дядя. Я сама слышала. От баб Лиды.
Мать Лены. Когда она от нее слышала? Умерла, когда Катюхе восемь было.
– Они ругались. Баб Лида и… эта. Я в соседней комнате случайно слушала. Баб Лида сказала: этот твой, как тебе не стыдно, за брата родного выдаешь. У тебя муж золотой, а ты чем занимаешься? А эта заплакала сразу…
Михалыч молчал. С бешеной скоростью прокручивались пятнадцать лет. Начиная с Бултыхов. Там уже был этот Лёник. Значит, уже там это было. Потом он то появлялся, то на год, на два исчезал. Уезжал в Москву, снимался в какой-то рекламе. Появлялся побитый, постаревший. Ему нужно было помочь деньгами. Нет, Михалыч не возражал. Помочь – так помочь. Только один раз, когда пришел накуренный и стал говорить свои интеллигентские гадости, Михалыч взял за грудки и отнес в подъезд. Тот полетел вниз, потом поджал ноги и сел, глядя снизу на Михалыча. Михалыч закрыл дверь и поглядел на Лену. Лена одобрила. После этих полетов Лёник исчез. Потом снова появился, помириться и попросить денег, но к ним уже не заходил. А год назад совсем исчез. Лена все пыталась найти его…
– Мне кажется, вам с ней вообще надо развестись, – сказала, помолчав, Катюха.
Михалыч не ответил.
– Я бы осталась с тобой… С тобой, по крайней мере, можно найти язык… Ты ведь не собираешься больше жениться?
Связь оборвалась.
Михалыч уперся подбородком в руль. За стеклом начало темнеть.
Михалыч нащупал ватной ладонью бумажник. Раскрыл, поглядел на Катюхину фотку. Нет, его копия. Он даже помнил, как они ее с Леной сотворили. В лодке, посреди озера. Лена стонала так, что на все озеро разносилось. Его потом еще все взглядами поздравляли.
В свете фар пробегали редкие снежинки.
"Усатый нянь" заиграл снова.
Михалыч прижал трубку к уху.
– Ну, что решил?
Михалыч пошевелил ртом, но слова не выходили. Промычал что-то.
– Да… Еще такое дело тут… Мы, по ходу, еще аквариум твой разбили… Она разбила, первая в меня платье швырнула… Алло!
Связи не было. Михалыч повертел мобильник и сунул в карман. Снова лег на руль.
– Ну, что ты там? – спросила мать. – Поехали?
Михалыч резко повернулся к ней.
Увидев его лицо, мать почему-то вся сжалась и прикрылась ладонью. Михалыч узнал это движение. Так мать делала, когда отец пару раз при нем замахивался на нее. А один раз заехал ей по щеке, и она свалилась, беспомощно загребая своими толстыми ногами.
– Убей… – Он видел ее глаза. – Ну, убей…
Так она уже говорила ему.
Две недели назад, когда были получены ответы со всех анализов. "Лучше уж убей…" Он сидел на диване и не понимал, как это могло случиться с его матерью.
Он верил в то, что уже месяц перетирали по всем телеканалам. Слушал в новостях, глядел в этих ток-шоу. Ждали, что скажет Президент, но тот не спешил сообщать народу свое мнение. Потом все-таки позвал журналистов, чтобы один, курчавый, задал ему этот каверзный вопрос, и Президент спокойно на него ответил. Сказал о сложной демографии. Потом о гуманизме, о котором мы должны помнить. В конце Президент пошутил, что рад, что сам такое не выпил. Хорошо сказал, доступно, Михалычу понравилось. Нравилось, пока все это было далеко, где-то там, в телевизоре. Было даже приятно, что о его родном Коммунарске заговорила вся Россия, весь мир.
В Коммунарске был небольшой фармацевтический завод.
В начале девяностых его, как и всё кругом, приватизировали. Завод пару раз сдыхал, но на каких-то силах еще клепал таблетки. Мать, после того как закрылся ее "Красный Октябрь", пошла туда дорабатывать до пенсии. Вначале ей там нравилось: чисто, да и зарплату всего на два месяца задерживают. Работала на складе, осваивала названия лекарств. Медициной она всегда интересовалась, а тут такое поле.
Потом и там стало, как везде. Зарплату не платили, расплачивались наполовину продукцией. Квартира стала напоминать аптечный склад, отовсюду сыпались лекарства. Мать и еще пара женщин с фабрики договаривались с проводниками, те пускали их торговать по вагонам. Торговля была не слишком выгодной, мать возвращалась без ног. Потом на заводе сменился хозяин, и всех уволили, чтобы не платить долги по зарплате. Мать оказалась дома среди груды лекарств.
Тут подоспел гербалайф, который отец тут же назвал "дерьмолайфом", и мать стала им заниматься, пропихивая иногда клиентам и что-то из своих запасов. Попивала лекарства и сама. Не все, конечно, с выбором. Следила за сроком годности. Просроченное старалась поскорее выпить или соседям раздать, чтобы добро не пропало.
Среди этой россыпи лекарств и оказалось это. Название его Михалыч так и не запомнил и каждый раз спрашивал Лену, которая помнила все. Снотворное лекарство, изготовленное по индийской технологии.
Сон у матери с годами стал портиться. Бессонниц не было, но жаловалась знакомым, что сна не чувствует и участились кошмары. Было это уже без Михалыча, он как раз служил. Хотя, если б и дома был, вряд ли бы знал. В семье мать о своем здоровье молчала, отец ее тут же своим чувством юмора гасил.
Короче, мать попивала это лекарство. Спалось от него хорошо, жалоб не было. А когда стал оканчиваться срок годности, то слегка увеличила дозу. Отец, правда, ворчал, что это она так спит много, но она о причине не говорила, чтобы он не выбросил. Благодаря лекарству его ворчание было ей безразлично, и слушала она его как сквозь вату. А потом отец вообще ушел из семьи на дачу, и она спокойно все допила.
Всего этого Михалыч не знал, да и никто не знал, мать все держала в себе.
И вот потом, то есть полгода назад, все выяснилось. Что индийская технология была нарушена на этом самом коммунарском заводе. Что по случайной халатности выпустили партию лекарства, которое в СМИ тут же прозвали "таблетками бессмертия".
Были у нее, конечно, симптомы. Неприятный запах изо рта, мать глушила его зубной пастой. Внешне она даже сильнее постарела, усохла и выпадала из старых платьев, только успевай ушивать. Волосы сыпаться больше стали, вся ванна после помывки в них. Но внутри часы пошли как будто в обратную, молодую сторону. Вернулись даже месячные. На мужчин стала иногда глядеть, что-то о них вспоминая. Не на живых, конечно, а на тех, что в телевизоре. Порезы, ушибы стали быстро заживать. Это она уже потом врачу рассказала, когда все вскрылось. А врач со злобой передал Михалычу.
– Ты что… Ты что, мать… – Михалыч глядел, как она прикрывает лицо, потом отвел ее руку.
Мать замолчала. Лицо у нее было желтым, глаза смотрели на Михалыча.
– Что дома-то? – вдруг спросила. – Пот вытри, потный весь.
Михалыч утер лоб колючим рукавом, шмыгнул.
– Ничего. Нормально.
Подумав, добавил:
– Катюха из дому ушла.
Мать полезла в сумку. Михалыч снова отвернулся, положил ладони на руль.
– На, вытрись. – Мать передала платок.
Платок пах чем-то горьким и рыбьим, чем всегда пахли ее сумки. Михалыч оттянул горловину свитера и протер шею.
Надо было ехать.
– Ты прости ее, – сказала мать.
– Кого?
– Лену.
Все слышала, значит.
– Разберусь, – сказал Михалыч.
– А ты – не разбираясь. Отец, вон, всю жизнь со мной разбирался… И что?
Михалыч хотел сказать, что отец хотя бы его любил, но не стал. Врубил музыку и газанул. Хотелось набрать скорость и ни о чем не думать.
Только разогнался – по тормозам…
Машину повело вбок, Михалыча вдавило в сиденье, дернуло влево. Мать схватилась за держалку и охнула.
Прямо на машину бежали люди.
Были они в каких-то пижамах и страшно худые. Человек семь или больше.
Когда подбежали ближе, он увидел их лица. Белые, как из парафина.
Михалыч узнал, ведь их уже показывали по "ящику".
Геронты!
Теперь они неслись к машине, отпихивая друг друга.
Михалыч дал назад, убрал музыку.
Вдруг за спинами их загорелись фары.
На капоте уже болталось двое, еще трое, уже четверо лезли лицами к стеклам, стучали кулаками в стекло. Были слышны слова, и они были непонятны. Михалыч осторожно дернул вперед, двое свалились в снег, остальные еще болтались на машине и стучали костяшками.
Впереди тормознул знакомый "фордак", чуть подальше фургончик. Выбежали Колины люди, принялись оттаскивать геронтов, заламывать руки, оттаскивать в фургон. Одному геронту удалось открыть дверь, влезла орущая голова, но его тут же оттащили, и Михалыч захлопнул.
Вскоре почти все были в фургоне. Еще двое медленно бегали по снегу, но и их отловили и отнесли в фургон. Они дрыгали ногами.
Михалыч собрался проскочить, но один из Колиных его остановил. Приоткрыл дверь.
– Старые знакомые! – улыбнулся, показав зубы.
– Идем, – встал за его спиной второй, – это те, что с доктором были.
– Тогда с доктором, сейчас без… Подписали? – достал ручку.
Михалыч помотал головой.
– Как хотите… – Ручка исчезла в кармане. – Вы на нее все-таки наручники наденьте… Сами видели, что они творят. Ловить их, сук, не успе ваем.
Михалыч поглядел на фургон и снова помотал головой.
– Да пусть едут, охота тебе с ними… – снова подал голос второй, пуская пар.
Первый скривился:
– Ладно, счастливого пути. Геронтозорий за поворотом, увидите.
Вытащил голову из машины, разогнулся и пошел к фургону. Второй уже ждал его там.
Михалыч стоял, не трогаясь. "Фордак" отъехал, следом отъехал фургон. Михалыч открыл дверь и вышел.