Часть II
Муравьиный царь
Первая часть дороги прошла нормально. Город кончился, мелькнул магазин запчастей. Еще один магазин, снова запчасти… "Работа для настоящих мужчин!", "Дома, бани, коттеджи". Замелькал березовый лес, серый, зимний, нормальный такой лес. Проползла и отстала электричка.
Михалыч включил снегоочистители.
Мать сидела на заднем, мотала головою и спала. Дорога была новая, недавно уложенная, но и ямы, как без ям? Потряхивало. Мать открывала глаз, снова закрывала и мотала головой. Когда последний раз открыла и поглядела, Михалыч хотел спросить: не холодно, может, печку? И не спросил, а просто прибавил. Мать часто злилась на холод, пока у них жила. Лена любила всё нараспашку, и мать надевала по квартире пальто.
Подъехали к переезду. Несколько машин стояло у шлагбаума.
– Михалыч… – позвала мать.
Пристроился в очередь, обернулся.
– Что баню устроил?
– Музыку поставить? – Михалыч убавил печку и пошарил в бардачке.
– Что?
– Музыку?
– Ну, давай. Какая там у тебя?
– Не знаю. Лена накидала.
Поезд, подняв пургу, прошел, Михалыч газанул, переезд исчез в зеркале. Мелькнула еще пара щитов. "Чудо-сказки для детей и взрослых со скидкой 50 %", "Я горжусь тобой!" Михалыч подметил, что щиты стоят непрофессионально. Включил музыку, какая попалась под руку. Когда-то увлекался роком, а сейчас по фигу, лишь бы не тишина эта.
Березы, осины, мать снова зевнула. Что-то сказала одними губами. Часто теперь так говорила, с выключенным звуком. Погода была то солнце, то хрен его знает, то снег теперь, и мать вытащила зеркальце.
– Сергею позвони.
Серега был его на четыре года старше. Значит, уже сорок один. Прошлый раз даже не стал его с днем поздравлять. По детству они, конечно, общались. На карьер бегали, в деревню вдвоем их отправили, Василия в санаторий, а их к бабке Марусе старой. А после армии дороги уже разошлись по-разному. У Сереги в жизни свой интерес, алкогольный, а Михалыч был не любитель.
– Позвонишь?
– Что сказать?
– Ну, что меня отвез.
Михалыч кивнул. Позвонит, конечно, если получится. Посмотрим.
Зазвонил мобильный.
Убавил песню, глянул номер.
– Михалыч, ты где?
Голос Татарина.
– В отпуске. Да. В отпуске. В дороге. Тебе Енот не сказал? Послезавтра. Чё вы там?
– Елку ставим.
– А. Ну, ставьте. В отпуске, говорю! У шефа, да. Послезавтра! В дороге.
Отключил, запарили.
Подумал о рыбах. Лена сделает все как надо. Понимает.
– Кто звонил? – спросила мать.
– Рустик с бригады. Елку ставят на Ленина.
– Да, вот и Новый год скоро…
– А вышли только Руст и Толстый. Дед шифруется, у Арсеныча – жена.
Зачем сказал? Мать все равно их не знает, ничего не знает.
– А помнишь, – продолжала мать свою линию, – отец живую елку притащил, в парке срубил? А я еще "браконьер" ему говорю… Хорошее время было. Браконьер…
Подъехали к развилке, включил поворотник, деревья нагибало ветром. Хреново сейчас на Ленина, с таким ветром елки только ставить, все простудишь.
– Радио лучше включи, – сказала мать. – Погоду послушаем.
Тоже о погоде подумала. Или музыка не понравилась.
Ленкина же.
По радио шли песни, дорога стала хуже, дальше еще хуже будет.
Лицо его расплылось, пробежали пузырьки и качнулись растения. Через лицо проплыла скалярия, золотистая, старая скалярия. Пошевелила прозрачными плавниками. По стеклу ползли черные улитки. Одна отлепилась, завалилась на бок и стала медленно падать на гравий.
Аквариум был его вторым домом. Первый дом был с женой и Катюхой. Их обеих Михалыч и теперь любил и не собирался уходить, складывать, как обычно делают, чемодан и хлопать дверью. Этого не собирался, а что собирался, не знал, поэтому все еще любил их, не повышая голоса, а когда они сами начинали кричать, уходил к себе, в аквариум. Там, среди рыб и неяркого света, все было без шума и резких движений. Все было так, как надо.
* * *
Мать сообщила, что ей нужно по "делам".
– Заправка скоро будет, – сказал Михалыч, выплывая мыслями из аквариума.
– Через сколько?
– Через десять.
В окне всё продолжались березы, дурное и живучее дерево. Древесина никакая. Раньше сосны росли, потом набросились, стали их вырубать, бизнес. Новое сажать не чесались, на вырубках поперла береза.
Вымахала, абсурд.
Мать заерзала:
– Где твоя заправка?
– Не знаю… – Глянул в карту. – По карте бы должна.
– По карте…
Хотела, видно, сказать, что думает о его карте.
Может, прохлопал заправку?
Ну, где она?..
– Останови, так сойду.
– Тебе надолго?
– Вот тут.
Он съехал вбок, в кашу, на лобовое плюнуло снегом. Мать порылась в сумке:
– Идем, покараулишь.
Они вышли. Воздух был холодным и вкусным, лесным, отвык уже в городе. Давно можно было подшуршать насчет дачи. Но Лена дачи как-то боялась. Говорила, выгоднее в Турцию. Да, в Турции, не считая жары и турков, все было нормально. И море ничего так. Но здешний лес тянул его, как магнит.
Мать шла по снегу, проваливаясь и шевеля губами. Лицо ее было сосредоточенным, Михалыч протянул ей руку.
– Стой тут… – помотала головой. – Справлюсь.
Не похоже, что справится. Зачирикал мобильник.
– Как вы там? – спросила Лена.
Городской, квартирный голос жены в лесу звучал непривычно.
– Нормально. Воздухом дышим.
– А… Ну, дышите. Снегопад обещают. Слышишь?
– Слышу.
Мать зашла за поваленную березу и присела. Из-за березы торчала ее голова в шапке.
– Вечером будет, прогноз сейчас смотрела. Сильный.
– Вчера чисто было.
– Вот я сейчас только залезла в "погоду", говорю! Так что давай там… не затягивай. Слышишь?
– Рыбок покормила?
Лена что-то ответила, и связь сдохла. Голова матери двигалась над стволом, не находя покоя.
Михалыч отвернулся. Если бы он был курящим, сейчас бы закурил. Поднес два пустых пальца к губам.
– Оглох?
Михалыч опустил мысленную сигарету и глянул в сторону матери. Та сидела на поваленной березе.
– Следы там… – сказала, когда подошел.
Михалыч перелез через березу. Снег был истоптан матерью. Рядом виднелись следы.
Волчьи, узнал Михалыч.
Следы шли густо. Точно зверь, как и мать, долго бродил возле поваленного дерева, отходил и подходил снова.
– Пойдем в машину. – Мать взяла его за куртку.
– А "дела"?
– Дотерплю. Расхотелось.
Отвела его руку и шла сама, вытаскивая из снега ноги.
Мать жила с ними четыре года, с тех пор как погиб отец и к ней подселился Серега. После очередных Серегиных номеров мать сама позвонила Михалычу. Дала намеком понять, что нужно забирать ее, пока жива и руки-ноги целы. Лена, конечно, была не в восторге, хотя квартира позволяла и отношения с его матерью были нормальные. "Нормальные, потому что на расстоянии и локтями друг дружку не стукаем", – Лена ткнула в него локтем. Предложила снять матери квартирку неподалеку. Пока подыскивали, Михалыч смотал в Коммунарск и забрал мать, уже поджидавшую у подъезда с узлами. Видаться с братом не стал. Мать похудела, и на глазу сидел синяк, видно, Серега хорошо поработал.
Лена встретила свекровь нормально, ласковая такая даже. Наготовила всего, чтобы блеснуть кулинарией. Увидела синяк, по Сереге прошлась. Мать от этой ласки как-то еще больше сжалась, стала прятать синяк ладонью: "Это не он". Синяк сама себе сделала, об дверь. Лена только улыбку скривила.
Михалыч предоставил матери свою комнату, сам переехал на диван в гостиную. Аквариум переносить не стал. Зачем, если мать временно? Рыбок заходил кормить к ней. Мать предлагала сама заботиться о них, но он сказал: не надо. Он не мешает ей, когда заходит? Нет, не мешает. Ну и лады. Глядела, как он возится с кормом. Иногда спрашивала его о рыбах. Есть ли среди них съедобные.
Квартирку снять обломалось. Подкатили евросанкции, Лена закрыла фирму, открыла новую, пыталась делать вид, что все в норме. Даже Турцию опять запланировала, назло всему. Он предложил Крым, но про Крым она слышать не хотела, во всем обвиняла Крым. Это тоже внесло свою трещину в отношения: Михалыч поддерживал то, что говорили по "ящику". Они даже ночью, на Лениной кровати, куда Михалыч иногда перемещался с диванчика, спорили о политике. Доходило до такой громкости, что являлась сонная Катюха в простыне и спрашивала, который час, и про совесть.
Главное, снять квартиру для матери стало не по зубам. Сыграл свою свинскую роль и Алешка, Ленин от первого брака. Алешка жил в Москве и высасывал Лену по полной. Парень с головой, английский свободно, но запросы такие, что устал ему говорить.
Так мать поселилась у них и начала жить своей жизнью. Пыталась помогать, иногда варила суп или кашу, Лена зажимала ноздри. Еще пробовала научить Катюху мыть полы, Катюха героически сопротивлялась. Михалыч обнаружил, что мать он до сих пор почти не знал и теперь заново знакомится с ней и ее привычками. В их детстве она приходила поздно, была уставшей и не подпускала. Только раз пять или шесть рассказывала сказки, но какие-то странные, непохожие на в книжках с картинками. В выходные она тоже гнала их гулять на улицу, чтобы не мешали. Сама чистила дом, готовила на неделю и защищалась от отца с его юмором. Они бежали на улицу или к соседям смотреть телик. Потом он уже ушел полностью, потом Лена. Лена сразу построила с его стороной отношения грамотно. Подкидывала им, когда бизнес еще был, но держала дистанцию, как в боксе, так любовь целей будет. Михалыч тоже не сильно рвался к родителям. То дела, то Турция. Один раз приехал, так отец, выпив, стал строить его, что женился на бабе старше себя, значит, альфонс чистой воды. Михалыч тоже выпил, что бывало с ним редко, и поэтому сдернул со стола скатерть, разбил дверь и ушел с обидой. Потом отношения как-то сгладились, Лена что-то им звонила, но желания сидеть с родителями – еще и Серега, красавец, мог привалить – у Михалыча не было.
Теперь Михалыч заново открывал для себя мать, когда сталкивался с ней на кухне, около туалета или при кормлении рыб. Аквариум он, правда, вскоре перетащил, когда стало ясно, что с квартирой не прокатит. Да и рыбы, пожив с матерью, стали вести себя неадекватно, движения резкие пошли. Михалыч перенес их в гостиную, убрав с подоконника свалку и лично вымыв окно.
Мать сидела целыми днями в комнате, говорила по телефону или спала под телевизор. Выходила иногда подышать на улицу, но далеко не уходила. Лену побаивалась или делала вид. Завела в банке чайный гриб, пыталась поить им Михалыча с Катюхой, Лену своей заботой не доставала.
Лена попыталась увлечь заскучавшую свекровь йогой. Мать, чтобы ее не обидеть, сходила пару раз, и на этом всё.
Попробовала, как многие соседки ее возраста, походить в церковь. Церковь была недалеко, две остановки, с ее льготным это вообще не вопрос. Но и тут не склеилось. То ей просфор не хватило, то, когда кропили, до нее не долетело, то замечание сделали, что губы накрашены, а они просто смазаны вазелином для здоровья. В итоге мать на церковь обиделась и ездить перестала. Обижалась она молча, вслух ничего не ругала. Только по каким-то взглядам и движениям можно было понять ее отношение, а так молчала и была вся в своей деятельности. А Лена, кстати, наоборот, как молния, сверкнет, швырнет, а через минуту по плечу гладит или даже в штаны ему в шутку может ладонь сунуть, это были остатки их романтических отношений.
Снова повалил снег. Михалыч включил снегоочистители и поглядел на часы.
Снег шел с вчера, Лена предлагала вообще не ехать. "Куда вы завтра поедете?!" Разговор был на кухне. "Сама знаешь куда. – Михалыч забросил в себя остатки ужина и поднялся. – Пойду, акул покормлю". "Акулами" его рыбок стала первой называть Лена. Он перенял.
Снегоочистители работали ровно, настраивая на нормальный, спокойный лад. "Всё. Будет. Хорошо, – говорили снегоочистители. – Всё. Будет. Хорошо".
Михалыч на это кивал. Покрутил шеей, а то затекла, сука.
"Не ты первый, не ты последний", – продолжали снегоочистители, сбрасывая лапшу за лапшой.
Место, куда они ехали, не значилось на указателях. Первое время писали, а потом исчезло.
Называлось оно "Серая Бездна". Это было болотистое место с еловым леском, хорошее для охоты, но, вообще, гиблое. Но люди там жили, низенькие, с сероватыми лицами и вечно сжатыми кулаками. Были они даже не русскими, а местного слабоизученного племени, названия которого сами не помнили и от этого считали себя самыми русскими, а остальных – так себе, туфтой. Язык свой они почти забыли – и этим тоже гордились: что портили русский словами своего прежнего языка. Вместо "женщина" говорили "тьма". "Деревня" была у них "бездна". "Телевизор", "машина" говорили по-русски. За прежние свои слова они держались, считали их настоящими русскими словами, древними и чистыми. Даже советская власть не смогла их переучить, хотя построила им школу и посылала им учительниц грамотного языка. Но бездняки держались за свое. Советскую власть признали, устроили на болотах колхоз, пару семей раскулачили и там же, в болотах, потопили. А потом почти все вымерли, местность стала заселяться кем попало. Кого по распределению, кого просто так ветром заносило. Все это напоминало вакуум и соответствовало своему названию. Серая Бездна.
Снова зачирикал мобильный.
Михалыч охлопал себя, потом дошло, что звонит из снятой куртки.
Пока доставал, чириканье прекратилось. Глянул на номер. Толстый, его номер. Какого еще… Перезвонить? Русским же языком на сегодня отпросился!
Мобильный сам зазвонил.
Сейчас он им, сука, объяснит, разжует по полочкам…
– Михалыч… Михалыч… – Голос Толстого задувало ветром. – Ты где?
– В Катманде. В отпуске! В отпуске, отпросился!
– Чего?..
– Уши свои иди спиртом протри… а потом звони. Отпросился, говорю!
– Сам иди… – Толстый добавил куда. – Мы тут ежей рожаем уже с этой елкой. У кого отпросился?
– У Палыча.
– Поздравляю! – ругнулся.
– Чего?
– Крышка тебе. Говорит, ты у него не отпрашивался.
– Он, что… одурел? – Михалыч хотел выразиться точнее, но постеснялся матери. Хотя она от бати и не такое слыхала, а от Сереги так вообще.
Машина съехала на обочину.
Мать рисовала на запотевшем стекле кружочки.
– Дай Палычу трубку. – Голос вдруг охрип.
– Куда я ему дам, греться ушел. Сказал тебе звонить: пусть хоть из-под земли приезжает… Когда ты у него отпрашивался?
– Неделю назад, еще на "Семейке". Заранее, как дурак…
– Надо было позавчера ему напомнить. Короче, сказал, чтоб все бросал и ехал. Мы тут с этой елкой… Приезжай, короче.
– Не могу. Я уже знаешь где… – Глянул на карту. – Уже у Мостов где-то…
– Ёпсель-мопсель, тебя что туда понесло?..
– Мать отвезти надо.
Михалыч постарался сказать это спокойно. Толстый замолчал. Переваривает, хмуро подумал Михалыч.
– В Серую Бездну, что ли? – уже другим голосом спросил Толстый.
– Короче… Передай Палычу, что реально не могу. И что пусть вспомнит… На прошлой неделе…
– Ты сам там осторожней. Оружие хоть взял?
– Какое еще оружие?.. Взял, – зачем-то признался.
Ружьишко охотничье, батино. В багажнике, в одеяло закутано.
– Ладно, – поелозил мобильником по щеке. – Ты не очень там. Насчет меня.
– Я Палычу напомню.
– Напомни. Я б приехал.
– Да… Сами как-нибудь справимся, если не подохнем…
Михалыч попрощался, нажал на кнопку. Обернулся, оглядел мать.
Мать дорисовывала пальцем еще один кружок. Резко стерла все ладонью.
Мать больше любила Серегу. Назло отцу, наверное. Батя Серегу постоянно шпынял, да и Василия не особо любил, называл его то бабой, то еще чем-то. Говорил, что Василий сам себе выдумал болезни, чтоб под маминой юбкой всю жизнь сидеть. И в больницу к Василию не хотел ходить. Один только раз сходил, с Михалычем, еще маленьким. Мать несколько дней его доставала на разные лады, отец плюнул и пошел с ним. Василий их приходу обрадовался. "Лежишь? – отец вытащил банку с котлетами. – На, ешь. Мать прислала. – Поставил на тумбочку, вытер об пальто руку. – Будешь есть?" – "Буду… потом…" – сказал Василий. "Хорошо. Мать порадуешь". Помолчал. "Читаешь?" Поверх одеяла валялись книжки, названия их Михалыч стал по слогам читать. "Да, мне тут дают", – сказал Василий и собрался показывать книжки отцу. "Столицу Монголии знаешь?" – спросил отец. "Улан-Батор", – ответил Василий. "Правильно. Столицы все знать надо. Ну, мы пошли. Айда, Михалыч…" – "А мама у меня полчаса сидит!" – "Мать? Ну и пусть сидит. А у нас дела. Дай пять!.. Это что за тряпка? – брезгливо отбросил ладонь Василия. – Тебе надо гантелями заниматься. Матери скажи, чтобы гантели привезла. Без гантелей бабой вырастешь. Бывай!" Василий кивнул и уткнулся лицом в подушку.
Они вышли из палаты. "Пап! Я хочу рыбок посмотреть!" – попросил Михалыч. В углу стоял аквариум. "Ну, посмотри, – разрешил отец, – только бегом!"
Отец любил его. Пока был в состоянии кого-то любить.
Василий поступил в институт, но не закончил по здоровью. Зато женился на своей Юле, а Юля увезла его по своей линии в Израиль. Там он поздоровел и даже поработал на стройке, не строителем, а на блатной должности, и дочка родилась. Через восемь лет Василий все равно умер, но уже не доходягой, а нормальным, довольным жизнью. Мать все горевала, что не съездила в гости, пока Василий был жив. Он, правда, не особенно звал, а она и не рвалась. А как умер, призадумалась. Была, говорит, возможность и большой мир посмотреть, и с внучкой пообщаться, а теперь поезд ту-ту.
До Мостов оказалось не так уж и близко. Карта дурила.
Мать уже не рисовала, просто глядела в окно и шевелила на отключенном звуке губами.
– Не надо было по телефону это говорить, – включила наконец звук.
Михалыч тоже как раз об этом думал. Говорить было не надо, насчет Бездны.
– Толстый не разболтает…
А может и разболтать. Что теперь руками махать… Как говорится, проехали.
– Зачем так прямо было говорить?
Прямо… Прямо – не прямо… Когда уже эти Мосты будут?
– А как надо было говорить? – спросил.
– Не так прямо – бух!
Километров десять, наверное.
– А кто меня в детстве не врать учил?
Ну да, километров десять – пятнадцать…