Я спал таким глубоким, беспробудным сном, что, когда проснулся по звонку будильника еще до рассвета, почувствовал невероятный прилив сил и подумал: Господи, я родился заново. Но тут снова нахлынули воспоминания о вчерашнем дне, и в голове застучала беспокойная мысль о том, что Аластер мог не пережить эту ночь. То, что случилось с ним, было чудовищно и несправедливо, и, по правде говоря, теперь я действительно думал о нем как о своем друге. Мне так хотелось позвонить копам и потребовать отчета о состоянии его здоровья, узнать, вернулся ли он к жизни, и если да, когда я смогу его увидеть. Но поскольку дело было ночью, а звонок в полицию мог быть неверно истолкован - меня могли принять за сумасшедшего или, того хуже, за преступника, обуреваемого чувством вины (это если бы я еще нашел исправный телефон-автомат, поскольку в Кройцберге с этим была проблема, а "Стамбул" открывался только в шесть утра), - выход был только один: взяться за работу. Поэтому я сварил кофе, съел бутерброд с сыром и, вооружившись остро отточенным карандашом, сел править свое эссе, безжалостно сокращая излишне затянутые описания и плохо прописанные наблюдения, сглаживая стилистические шероховатости и добавляя рукописи блеска. К тому времени как я закончил вычитку, на часах было начало седьмого. Сварив свежего кофе, я заправил лист бумаги в пишущую машинку, закурил первую за утро сигарету и застучал по клавишам. На то, чтобы перепечатать отредактированное эссе (с учетом того, что приходилось замазывать опечатки корректирующей жидкостью и ждать, пока она просохнет), у меня ушло меньше двух часов. Я как раз завершил работу, когда услышал, как в замке поворачивается ключ. Пришел Мехмет:
- Ты не мог бы помочь выгрузить кое-что из моего фургона?
"Кое-что" включало в себя четыре галлона белой эмульсии, малярные поддоны, валики и кисти, большой циклевочный аппарат для пола и маленький, ручной, для мебели, дюжину сверхпрочных мешков для мусора и две лестницы.
- Боже, как тебе удалось собрать все это за один вечер? - спросил я.
- Мой кузен держит малярный цех недалеко отсюда.
Пока я варил нам кофе, Мехмет вводил меня в курс дела.
Он сказал, что лучше всего начинать со стен. Но прежде надо было вынести мусор из мастерской Аластера. Я отлучился на минутку, чтобы переодеться в самые потрепанные джинсы и футболку из своих запасов, а когда вернулся, застал Мехмета за работой. Он скидывал в мешок сломанные кисти и перевернутые банки краски с рабочего стола Аластера. Я подключился, и вместе мы убрали большую часть мусора всего за полчаса. Когда дошло до изрезанных холстов, Мехмет хотел их выбросить, уверяя, что Аластер вряд ли захочет держать их у себя - ему будет больно на них смотреть. Но я все-таки убедил его оставить полотна, сложив их в углу, пока я не поговорю с Аластером.
- Пусть сам решит, захочет он их видеть здесь или нет, - сказал я.
Мехмет обдумал мои слова и в конце концов согласился.
- Никаких новостей? - тихо спросил он.
Я покачал головой.
Он снова замолчал и начал открывать баллон с краской, разливая ее по двум поддонам. За следующие три часа мы едва обменялись несколькими фразами. Я спросил, не возражает ли он, если я включу музыку. "Нет проблем", - ответил он, и под "Хорошо темперированный клавир" Баха в исполнении Гленна Гульда из фонотеки Аластера мы покрасили две стены из четырех.
В одиннадцатом часу я объявил десятиминутный перерыв и побежал в "Стамбул" позвонить Павлу на "Радио "Свобода"". Он снял трубку на пятом звонке.
- Чему обязан такой честью? - сухо произнес он, услышав мой голос.
- У меня готово эссе.
- Надо же, какой энтузиаст.
Все потому, что Петра Дуссманн не выходит у меня из головы.
- Ты же сказал, что нужно срочно. Поэтому…
- Сможешь принести сегодня после обеда?
- Нет проблем.
- Тогда жду тебя в три.
И он повесил трубку.
Потом я попросил у Омара телефонный справочники обзвонил все шесть госпиталей Западного Берлина. И везде мне отвечали, что не могут подтвердить, поступал ли к ним человек по имени Аластер Фитцсимонс-Росс. Мне было сказано, что я должен явиться лично и с документом, только тогда мне сообщат, есть ли у них такой пациент. "Таков порядок, - неизменно говорили мне, когда я начинал давить на жалость, умоляя сказать только "да" или "нет". - Мы не можем его изменить".
Я вернулся и рассказал Мехмету, что обзвонил все госпитали, но безрезультатно. Никаких сведений об Аластере добыть не удалось. Он лишь пожал плечами, и мы продолжали красить до полудня, когда Мехмет объявил, что ему пора на работу, но он вернется завтра утром, в восемь.
- Нам надо управиться за три-четыре дня, - сказал он.
- А если я сегодня что-нибудь узнаю в полиции?
- Придется подождать до завтрашнего утра. Никто не должен знать о том, что я здесь бываю. Никто.
- Даю слово.
Мехмет ушел, и я поднялся к себе, принял душ, переоделся в голубые джинсы и черную водолазку. Потом еще раз перечитал эссе и подумал: Наверное, ему не понравится, и это будет конец всему До Петры дойдут слухи, что я не оправдал надежд, и вряд ли она захочет иметь дело с неудачником.
Однако спустя пару часов, когда я вышел из подземки на станции "Веддинг", навстречу мне шла Петра. Она была одета в поношенную черную кожаную куртку, застегнутую наглухо, короткую черную юбку и плотные черные колготки. Проблеск зимнего солнца коснулся ее каштановых волос, и ее образ заискрился. Поначалу она меня не увидела. Она шла опустив голову, и печать глубокого горя лежала на ее лице. Мне захотелось окликнуть ее по имени. Но я знал, что это будет некстати, настолько она была поглощена своими переживаниями. Впрочем, когда мы вместе подошли к офису "Радио "Свобода"", она меня заметила и смущенно улыбнулась.
- А, это вы, - сказала она. - Что так скоро вернулись?
- Подготовил эссе для Павла.
- Вы быстро работаете.
- Жесткие сроки всегда подстегивают.
- Рада вас видеть снова, - сказала она.
- Послушайте, у меня есть два билета в филармонию на сегодняшний вечер. Будет весь Дворжак, дирижирует Кубелик, чех. Знаете, Дворжак в его исполнении…
- Извините, но я занята, - сказала она, не замедляя шага. - Нов любом случае, спасибо за приглашение.
И, повернув за угол, исчезла.
Не передать словами, какое разочарование и обиду испытал я. Что ж, получи. Она ясно дала понять: ты мне не интересен. Или: в моей жизни есть другой мужчина. Или еще проще: нет, спасибо. Я все пытался подыскать какое-то разумное объяснение прозвучавшему отказу - может, она действительно занята завтра, может, сейчас она торопится на совещание, поэтому была так резка с тобой, - не в силах смириться с тем, что получил от ворот поворот.
- Я смотрю, ты в печали.
Подняв взгляд, я увидел улыбающегося Павла, который заходил в вестибюль. Уже познакомившись с ним поближе, я узнал, что редкую улыбку Павла могло вызвать только чужое несчастье.
- Временный вельтшмерц, - сказал я.
- По своему опыту знаю, что он никогда не бывает временным. Следуй за мной.
Я пошел за ним, намеренно не глядя по сторонам, чтобы ненароком не увидеть Петру. Когда мы подошли к его берлоге, он жестом указал мне на свободный стул.
- Итак… можно взглянуть? - спросил он.
Я протянул ему эссе. К моему удивлению, он тотчас принялся читать. Это был хороший знак. Хоть я и старался не таращиться на него, время от времени все-таки поглядывал в его сторону, пытаясь оценить реакцию. Но выражение его лица оставалось бесстрастным. Оно вообще ничего не выражало. Наконец через десять минут, которые показались мне вечностью, он швырнул мою рукопись на стол и сказал:
- Годится. Ты можешь писать. Более того, можешь писать хорошо. Но у меня есть несколько предложений…
Ровно за три минуты он изложил суть тех изменений, которые хотел бы внести. По большей части они касались моих наблюдений о восточногерманском обществе, которые, по его мнению, были несколько прямолинейными и их следовало выразить более тонко. И еще он хотел, чтобы я убрал "эту муть в духе Ле Карре" про переход через чекпойнт "Чарли".
- Я уже наслушался этих рассказов, - сказал он. - А в остальном - отлично. Сможешь внести правки до завтрашнего утра?
- Конечно.
- Если успеешь передать их охраннику до девяти утра, тогда я свяжусь с тобой и уточню время, когда ты нам понадобишься для записи. А пока отдам рукопись в перевод, чтобы начинали.
- Нет проблем. Завтра все будет у тебя.
На самом деле исправленную рукопись он получил уже в семь утра на следующий день. Переписав эссе сразу по возвращении домой - и опять рано завалившись спать, - я вскочил с рассветом и в половине седьмого был в подземке. Вручив экземпляр рукописи охраннику на входе, я сразу поехал обратно в Кройцберг и в восемь уже стоял на лестнице, закрашивая пятна крови побелкой. Как и накануне, Мехмет работал со стеной напротив и даже не пытался завязать разговор. Так что, если не считать двух перерывов на кофе с сигаретой и ни к чему не обязывающего обсуждения хода ремонтных работ ("Завтра мы сможем начать циклевку пола и мебели"), мы практически не общались. Как обычно, около полудня он ушел. Приняв душ и переодевшись, в половине третьего я был в кафе "Стамбул".
- У меня для тебя сообщение, - сказал Омар, завидев меня. - Минут двадцать назад звонила фройляйн Дуссманн.
- Ты серьезно? - услышал я собственный голос.
- Конечно серьезно. Я принял сообщение. Она хочет, чтобы ты ей перезвонил.
Он передал мне трубку вместе с клочком бумаги, на котором были записаны ее имя и номер телефона.
Трубку сняли сразу же. Это была она. И это был ее прямой телефон.
- Значит, тебе передали мое сообщение, - произнесла она. - Павел сказал, что только так можно с тобой связаться.
- В ближайшие дни у меня обязательно будет свой телефон.
- Но тогда ты будешь доступен. И пропадет романтика общения через турецкое кафе.
Ее тон удивил меня. Он был легкий и игривый. Я снова поймал себя на мысли: она - чудо.
- Павел дал мне твое эссе на перевод. У меня есть несколько вопросов. Можешь уделить мне пару минут прямо сейчас?
- Выпей со мной чашку кофе.
- Ноу меня не так много вопросов.
- Выпей со мной кофе, Петра.
Последовало долгое молчание. Это всего лишь чашка кофе, хотел крикнуть я. Впрочем, вряд ли это было правдой. Затянувшаяся пауза подсказывала, что и она знает то, что знаю я… что все гораздо серьезнее. Или, по крайней мере, я пытался убедить себя в том, что она тоже это понимает.
Я вслушивался в это молчание, не осмеливаясь разрушить магию момента, и был весь в ожидании ответа. Прошло, должно быть, с полминуты, прежде чем она наконец произнесла:
- Хорошо. - Ее голос прозвучал чуть громче шепота. - Встретимся за чашкой кофе.
Глава вторая
Мы договорились встретиться в кафе на другой стороне Кройцберга - "моей стороне", как сказала она, когда узнала, что я живу неподалеку от Хайнрих-Хайне-штрассе.
- Не боишься злачных мест? - спросила она с шутливой серьезностью, усиливающей двусмысленность вопроса.
- Нисколько.
- Я, разумеется, имела в виду географию. Ты ведь живешь в престижном районе Кройцберга.
- Это для меня новость, поскольку мой уголок совсем не тянет на rue Saint-Honoré…
- Никогда не была в Париже. Я вообще нигде не была, кроме Берлина, Лейпцига, Дрездена и Халле.
- О последнем никогда не слышал.
- Как и большинство людей за пределами Германской Демократической Республики. Даже из жителей ГДР мало кто бывал в Халле… по вполне понятным причинам.
- Но ты ведь была в Халле.
- Хуже того. Я родилась и выросла там.
- И что, это хуже, чем трущобы Кройцберга?
- Какой самый убогий город в Соединенных Штатах?
- О, за это звание идет нешуточная борьба, но я бы выделил Льюистон в штате Мэн - депрессивный фабричный городок с уродливой архитектурой, вялой экономикой и общей атмосферой упадка.
- Очень похоже на Халле, хотя в ГДР его всегда превозносили как великий триумф индустриальной мощи диктатуры пролетариата.
- В Льюистоне пили только франкоканадские католики.
- О, в Халле пили все. Алкоголь был единственным антидотом против токсичных выбросов местных химзаводов.
- В Льюистоне были только вонючие бумажные фабрики.
- Но ты не рос в Льюистоне.
- Я и не говорил, что это мой родной город. На самом деле я его знаю только потому, что, когда учился в колледже, соревновался в марафоне со студенческой командой из Льюистона.
- Манхэттенский марафонец - из Кройцберге? По-английски это, кажется, звучит как дауншифтинг.
- Да, за исключением того, что я не типичный манхэттенский мальчик.
- Ты мне расскажешь об этом потом, а сейчас у меня срочный перевод. Я и так заболталась с тобой по телефону.
- Это претензия?
- Просто замечание.
Она дала мне адрес кафе "Анкара" на Кандерерштрассе, у станции метро "Борман".
- Ты не против, чтобы поменять Стамбул на Анкару? - спросила она, вновь обезоруживая меня интонацией своего вопроса.
- Да уж, из Стамбула в Анкару - это как границу перейти.
- Тогда не забудь прихватить паспорт. Восемь вечера завтра тебя устроит?
- Вполне.
- Ну, приятного тебе вечера с Дворжаком.
Она повесила трубку. Что и говорить, я был на седьмом небе от счастья, тем более что она заметно сократила дистанцию, а ее чувство юмора заинтриговало и восхитило меня. Но главное, она согласилась встретиться со мной не только для того, чтобы обсудить профессиональные вопросы, и я уже знал, что ожидание завтрашнего вечера будет долгим и мучительным.
Нетерпение - любопытное чувство. Мы хотим, чтобы завтра наступило прямо сейчас, хотя втайне сознаем, что все может сложиться совсем не так, как мечталось. Нетерпение - это жажда результата, который вам никто не гарантирует. Поспешно открывая свои чувства, вы рискуете получить отказ. А потому надо научиться демонстрировать интерес, но без фанатизма. Надо учиться терпению.
Впрочем, передо мной стояла и другая проблема, пусть и не столь масштабная. Приглашая Петру в Берлинскую филармонию, я даже не задумывался, удастся ли мне достать билеты хотя бы на стоячие места; и вот теперь надо было как-то извернуться и найти билет для себя, чтобы не ударить лицом в грязь, если (или, скорее, когда) она спросит, как прошел концерт. Кубелик, дирижирующий концертом Дворжака, - это было событие. Поэтому у меня созрел план: выйти из дому в шесть, доехать на метро до Потсдамской площади и попытать удачу с лишним билетиком.
Но ближе к вечеру раздался громкий и настойчивый стук в дверь моей квартиры. Я открыл, и прямо передо мной нарисовался офицер полиции, который допрашивал меня после нападения на Аластера.
- Можно войти? - спросил он.
- Конечно, - сказал я, распахивая дверь. - Есть новости?
Он зашел.
- Вашему другу повезло. Медикам удалось вовремя остановить кровотечение. Он оказался довольно крепким для наркомана. И хорошо перенес переливание крови. Пока его состояние тяжелое, но он поправится. Конечно, сейчас у него ломка ввиду отсутствия "вещества", но вы ведь не знаете, где его искать, не так ли?
- Ваши коллеги перевернули все вверх дном. И что, нашли наркотик?
- Я пришел не для допроса, герр Несбитт. Просто чтобы вернуть паспорт. Сегодня утром мне удалось побеседовать с герром Фитцсимонс-Россом, и он не только подтвердил ваше алиби, но и дал мне адрес джентльмена, который напал на него. Похоже, в прошлом у них были стычки, хотя и не такие жестокие. Ваш друг, как назло, случайно встретил его в баре позапрошлой ночью. Но вы ведь там не были, не так ли?
- Боюсь, что нет.
- Конечно, конечно. Вы - невинный иностранец. Ничего не видели, ничего не знаете. И, к счастью для вас, мы ничего не нашли.
Он полез в карман и достал мой американский паспорт вместе с увесистым блокнотом, который я уже видел в прошлый раз.
- Мне нужно, чтобы вы подписали документ, подтверждающий, что паспорт вам вернули.
Я поставил свою подпись.
- Теперь вы можете сказать мне, в каком он госпитале?
Он назвал госпиталь неподалеку от зоопарка.
Никогда бы не подумал, что Аластер загремит в госпиталь по соседству с зоопарком.
- И он сказал, что был бы рад, если бы вы навестили его сегодня вечером.
- Спасибо вам.
- Очень надеюсь, что мне не придется снова встретиться с вами по долгу службы.
- Я постараюсь избегать неприятностей, сэр.
- Конечно, постараетесь, раз вы такой безобидный человек.
После ухода офицера я поборол искушение разыскать Мехмета и поделиться с ним радостной новостью. Понимая, что вечер в Берлинской филармонии накрылся, ровно в шесть я сел в метро и доехал до "Зоопарка". В пяти минутах ходьбы от станции стояло обшарпанное здание 1950-х годов постройки, табличка на въездных воротах указывала на госпиталь "Кранкенхаус".
Мне повезло. Вечерний прием посетителей только начался. В магазине подарков в вестибюле я купил коробку шоколадных конфет, в придачу к журналам и книгам, которые собрал в своей личной библиотечке. Администратор в окошке сверилась с картотекой и - после того как я предъявил обязательное удостоверение личности - подтвердила, что герр Фитцсимонс-Росс находится в отделении "К", блок "Б", и подсказала, как туда пройти.
Буквами "К" и "Б" было зашифровано отделение государственной медицинской помощи, и находилось оно на четвертом этаже госпиталя. По дороге мне встретилась супружеская пара - измученные, печальные родители везли в инвалидном кресле маленького изможденного мальчика, на вид не старше семи лет, с пергаментной кожей и лысой головой, явно после химиотерапии. Потом мне на глаза попался страдающий ожирением мужчина лет сорока, который стоял в коридоре и, прижавшись лицом к зеленой стене, сотрясался в безудержных рыданиях. Чуть дальше я увидел женщину лет тридцати - сгорбившись над ходунками, она пыталась медленно идти по коридору.
Писатель во мне снова взял верх, и я жадно впитывал каждую мелочь, проникаясь безысходностью, отчаянием и горем, мысленно делая пометки, которые когда-нибудь непременно выложу на бумагу. Но другая моя половина - сострадающая - заставляла отводить взгляд (особенно при виде ребенка, истерзанного борьбой с раком). Когда я наконец подошел к отделению, у меня уже выработался рефлекс смотреть под ноги, и я лишь изредка поднимал глаза, чтобы не пропустить нужную мне кровать под номером 232 - ее, по словам дежурного администратора, занимал пациент по имени Аластер Фитцсимонс-Росс.
- Ты разве не знаешь, что я терпеть не могу этот чертов шоколад?
Это было первое, что я услышал, подойдя к его койке. Он осунулся за эти дни: щеки впали, лицо было мертвенно-бледным. Аластер лежал под капельницей, над ним висели два больших мешка с кровью для внутривенного вливания. Вокруг стояли мониторы и экраны, на которых отражалось его сердцебиение. Он выглядел почти трупом. Но его глаза по-прежнему горели голубым огнем.