- И все же?.. - глухо произнесла она.
- Ты порвешь рубашку, - напомнил он.
Пианист наконец сделал переход, и публика зааплодировала.
- Плевать!
- Пни его в мошонку, - сунулась ее подружка.
- Пошла к черту! - Она не удосужилась даже повернуться. - Вот что, - повторила она. - Не ври! Хоть сейчас не ври!
- Я тебя не учил этому, - примирительно сказал он, она всегда его подозревала неизвестно в чем, - только отпусти меня.
- Ты бы мог быть и другим, хотя бы сегодня... - Она заплакала. Слезы закапали на стойку. Иванов под локоть ей сунул платок, и она пользовалась им, как кочегар - громко и со вкусом, попеременно очищая то одну ноздрю, то другую.
"Пожалуй, она чему-то научилась за эти полгода", - решил он.
- Ну что мне для тебя сделать? - спросил он. - Ты ведь никогда не претендовала на мою свободу.
Она мотнула головой:
- Теперь... теперь я держу себя в строгости. Хочу стать ино... ино... - она запнулась, сглатывая слезу, - инокиней...
Он равнодушно пожал плечами. Она все равно поймет по-своему, вывернет, как удобнее, схватит не с того бока, спорить бесполезно. Но спасать он не намерен. Он вспомнил, что с наивным чистосердечием делал это сотни раз с одним и тем же успехом, словно переделывал безнадежный механизм. Однажды это ему надоело.
- Глупо, правда? - спросила она между сморканием и очередным глотком алкоголя.
- Пожалуй, тебе хватит... - сказал Иванов.
- Я знаю, что там навсегда усмиряют плоть... - произнесла она так, словно жертва совершилась.
"Хорошо бы..." - подумал Иванов.
- А ты знаешь, как это делается? - голос ее сделался мстительным.
- Нет, конечно, - ответил он, вздохнув.
Она перестала плакать.
- Розгами...
Он тихо засмеялся.
Человек рядом удивленно взглянул на них.
Подружка Гд. весело пояснила:
- После этого сам батюшка проверяет качество плоти... Хи-хи... - Большой рот захлопнулся, как оранжевый капкан. Она держалась так, словно они были в сговоре, а теперь Гд. стала ее предавать.
Гд. неуверенно улыбнулась, глядя, как собака, ему в глаза.
- Ну-у... вот видишь... - примирительно сказал он, - вовсе не обязательно... - он не добавил слова "плакать", - не обязательно всех ругать.
- Прости, - попросила она, - прости меня...
"Сколько это еще продлится?" - устало подумал он.
Момент, когда умолк саксофон, Иванов пропустил. Барабанщик в конце с нарастанием сделал так: "Ту-ту-ту-у-у... Бум-м-м!" Пианист встал и поклонился, откинув несуществующие фалды. Контрабасист скромно отступил в глубь сцены и прислонил инструмент к стене. Прожекторы погасли, темные углы слились с выпирающими ступенями, и только кто-то из посетителей, скользнув на сцену, одним пальцем стал подбирать на рояле "чижика-пыжика". Артисты устанавливали низкую ширму и высокие стулья. Потом снова включили свет. У них в руках оказались куклы: обезьяна и какаду. Под гитару исполнялось танго.
- Вы спрашиваете, свинг в джазе? - Саксофонист присаживался рядом.
- Я? - удивился Иванов, оглядываясь на кого-то третьего за спиной.
- Ну не вы... - согласился он устало. - Очень просто: легкость, свобода, покой, или когда сливаешься с барабанщиком... Да, именно... - заключил он, подумав, словно только что пришел к какой-то мысли, и размазал слезу по щеке. - Но такое случается раз в сто лет, а ты помнишь этот день и вспоминаешь его, как... как последний свой день рождения. Вот это и есть свинг. Но я вам этого не пожелаю...
- А сейчас? - покосился Иванов, ему было интересно.
Воспаленные веки непрерывно наливались влагой. Движения артистов были пластичны, а игрушки в их руках казались живыми. Артист с обезьяной все время помогал себе лицом. Он был очень внимателен. Станцевали цыганочку, и у мартышки появились большие разукрашенные губы.
- Просто вы не понимаете, - сказал музыкант. - Никто не понимает...
Артист вещал за двоих.
Какаду выкрикнул:
- Санкюлоты! Ха-ха-ха!!!
Обезьяна ответила:
- Скоро они станут реликтом!
- Почему же?
- Потому что так решили клерикане!
- При этом одного не отличишь от другого!
- Только по паспорту!
- И по усам!
За сценкой последовала ламбада.
- А в промежутках надо пить? - догадался Иванов.
Музыкант бесстрастно кивнул. Пот блестел у него в складках лба и на кончиках волос. Он был слишком стар или хотел казаться старым, чтобы врать и вызывать сочувствие. Гд. всегда нравились пожилые мужчины. Наверное, он понимал это. Ей льстили его ухаживания, - как сухие осенние листья, слишком грустные, чтобы не собрать их в букет. Без всяких сомнений, он готов был хорошо относиться к любому собеседнику за стойкой бара, готовому поставить угощение и быть внимательным слушателем.
- Правительство выпустило черта! - верещала мартышка.
- Какого?
- Под названием "западный национализм и конституция"!
- Что у вас с глазами? - спросил Иванов.
- Не ваше дело. - Он прихлебывал водку, как пиво.
Косые бачки, тонкие, в ниточку, усики и платок на шее делали его похожим на неудачника-жиголо со старомодными манерами.
- Самый безвредный напиток, - вызывающе сказал саксофонист, кивая на рюмку.
- Не обольщаюсь, - согласился Иванов и удостоился загадочного выражения водянистых глаз, может быть, потому что к саксофонисту все время подходили. Кто-то хлопнул по плечу: "Сыграешь еще, Жека?", "Старик, ты сегодня - класс!" Высокий, куполообразный череп с желтыми пятнами, нос, перебитый в двух местах: в переносице и ниже - так что напоминал латинскую S, широкие, мосластые запястья, - рыжий сатир с установкой на дружеское равнодушие, - он внушал уважение.
- Ладно, - сказал Иванов, - а приставать к чужим женщинам...
Лицо музыканта осталось невозмутимым, и Иванову это даже понравилось.
- Женщины... - сказал саксофонист и сделал широкий жест в сторону зала (он дарил его), - разве они знают, чего им надо?
- Не знают, - согласился Иванов. - Ну и что? - Ему не хотелось уступать.
Подружка Гд. бросила на них тревожный взгляд.
- Больше скажу... мне... в общем-то... ха-ха... - Он закрыл один глаз и объяснил: - Когда тебе наплевать... Понимаете?
- Понимаю, - примирительно сказал Иванов, но по лицу понял, что объяснение не удовлетворило.
- ...когда тебе наплевать... ты ведь уже не участвуешь в их игре... ясно?! Ты уходишь! Куда угодно, хоть на Луну. Ты ведь все по-настоящему понимаешь, и поэтому тебе наплевать. Вот в чем дело! Ты сам по себе, хотя они почему-то всегда должны быть рядом. Нет, я без них не могу. Куда денешься?! Одиночество не по мне. Только однажды обнаруживаешь, что тебя отвергают, а это уже никуда не годится, и тогда ты понимаешь, что по-настоящему стар!
- Здорово! - искренно сказал Иванов.
- У тебя большое сердце, - саркастически заметила Гд., отрывая голову от стойки.
- Здорово? - переспросил с недоверием, не обращая внимания на ее реплику. - Ха! Но при этом знаешь, что ты кретин!
Наверное, он регулярно это делал: заводил разговоры, чтобы посплетничать о самом себе. Что-то в нем было мазохистское, кроме неподвижных воспаленных глаз. Возможно, он так изучал этот мир и даже имел собственную точку зрения на мироздание и явно начитался философии здравого смысла. Несомненно, он подозревал что-то большее, чем выкладывал.
- Неплохо, - кивнул Иванов, - очень звучно.
- Но никогда не можешь обходиться без них! А это? - Он прихлопнул стаканом о стойку, и бармен оглянулся. - Самое верное. Как, старый друг, правда ведь?
- Правда, - кивнул Иванов. - Как собака...
- О! Потому что она не предает.
- Когда тебе хочется, - согласился Иванов.
- А потом... чем мы обязаны? Разве что только деторождением.
- Наверно... - сказал Иванов и оглянулся на кукольников.
Женщина в своей облегающей блузке походила на гусеницу.
Так можно согласиться со всем. Он напомнил ему мужа Гд., который умел впадать в мрачное уныние.
- Так он... - поспешила объяснить подружка и подергала Гд. за плечо.
- Я его не знаю, - отреклась она и снова положила голову на стойку.
- А... - понял Иванов. - Ну хорошо, что скажете?
Он сощурился и продекламировал:
- "Я одиночеством своим ни разу не объелся..."
У него был хорошо поставленный голос с правильной артикуляцией, только заплаканное лицо никак не вязалось с отсутствующим видом.
- Бродский? - спросил Иванов.
- Мандельштам... - Саксофонист даже бровью не повел. - Добавь, - попросил он бармена.
- Тоже мне маэстро! - через губу проронила Гд.
Без сомнения, она ревновала.
"Пожалуй, он завладел некоторой свободой, - подумал с интересом Иванову. - Ох!" - только и воскликнул он про себя, не веря. Но дела его с Гд. все равно были явно дрянь.
- Ну вот, видите, - заметил Иванов.
Музыкант отвернулся. Артисты исполнили свой номер и сорвали аплодисменты.
- Вы никогда не пользовались табаком не по назначению? - вдруг спросил саксофонист.
- Нет, конечно... - сказал Иванов. - Не помню...
- Так вот это... - не слушая, саксофонист потыкал в глаза, - чтобы не попасть в армию... Там... - помахал рукой в сторону зала, - должны были обойтись без меня.
- Обошлись? - спросил Иванов.
Саксофонист не ответил, он неотрывно смотрел на макушку Гд.
- Валяй дальше... - великодушно разрешила она, - расскажи, что с похмелья ты ничего не можешь.
Музыкант только дернул головой. Иванову даже показалось, что от досады он готов плюнуть на пол.
"Я тебе не противник", - чуть не подсказал он ему.
- Сплю, с кем хочу, - раздельно и намеренно зло произнесла Гд. одними губами.
Саксофонист перевел на него водянистые глаза и словно попросил сочувствия обиженными плечами.
- Тук-тук, - саркастически добавила Гд., подперев голову ладонью и взирая на них обоих с чувством раздражения. - Кто там? Сиди, сынок, я сама открою.
Вдобавок она хмыкнула. Это была ее любимая поговорка о смерти, и она безжалостно умела ею пользоваться.
- Смерть не то, что мы предполагаем, это удача... - жалко улыбаясь, произнес саксофонист. Что он мог еще ответить? Он даже невольно просил прощения за то, что был старым.
- Не обольщайся, - сказала она, устраиваясь удобнее, - ты мне давно надоел заумью.
- Хорошая погода, - заметил Иванов, отводя глаза от лица саксофониста.
В углу пили вино и водку. Оператор-толстяк с бицепсами штангиста был в центре внимания. В девяносто первом Иванов встречал его в Крыму в качестве махатмы, окруженного толпой зевак, и тогда - голубой тюрбан на голове - он пялился на его прекрасную Саскию. Иметь такое тело и пользоваться им по принципу зубочистки.
Артисты, пригубливая вино, рассказывали:
- Двадцать четыре репетиционные точки. По шесть часов, два месяца...
Поэту Минакову мешала шея. Он читал четверостишия:
Она ушла, невинная подружка,
Самцы вослед раззевывали рот.
А завтра я опять возьму пивную кружку
И расскажу похабный анекдот...
У него не хватало передних зубов. Вместо "похабный" получалось "пофабный".
Из угла кричали: "Бис!"
- А если не укладываетесь? - спросил Иванов сквозь голоса.
- Не бывает, - ответил артист, и его жена, которая манипулировала какаду, подтвердила:
- Обязательно вкладываемся...
Улыбаясь, она пыталась удержать его внимание - расплывшееся тело под расплывающимися брюками. Дремлющая кошка.
Оператор-толстяк рассказывал:
- Получил пленку, надо сместить центр и потянуть звук... и получается ... - он произнес сальность, и в углу дружно засмеялись, - получается, что вот это самое уже ничуть не волнует.
- Тебя-то? - не поверили.
- А ты не задавай вопросов, - посоветовал кто-то.
- Сочиняй больше...
Саксофонист перестал созерцать и спросил:
- Ты меня презираешь?
Его лицо всплыло из красок зала, как новогодняя маска, к которой ты испытываешь смешанное чувство любопытства и удивления - что изменилось с прошлой зимы, сдуваешь пыль и обнаруживаешь - в общем-то, ничего существенного - как и через сто лет.
- Нет, - ответил Иванов, - мне все равно.
- Ну да... - сказал музыкант недоверчиво, словно что-то поняв, и пошевелил губами, прежде чем произнести: - Это, наверно, мое последнее... Если ты еще на что-то способен, на какие-то чувства, значит, ты живешь... Все... все... - покрутил рюмкой, - есть признаки жизни, и я тоже ее последний признак.
Он был серьезен, как на тризне, и не искал поддержки ни в ком. Он просто рассуждал. И это надо было уважать в нем.
- Пожалуй... - согласился Иванов, стараясь не глядеть на Гд. - Ничего не имею против.
Он почти, ну совсем почти, чувствовал себя негодяем.
- Однажды и с тобой это произойдет, - поведал саксофонист, отрывая взгляд от рюмки. - Это со всеми происходит. И ты попытаешься доказать себе что-то. Только все попусту. А потом приходит такой молодчик, как ты, и корчит из себя черт знает что.
Несомненно, он хотел открыть ему глаза, он даже не вытирал слезы, чтобы не выказывать слабости.
- Наверное, - кивнул Иванов. - Я об этом не думал. - Ему приятно было сделать маленькую уступку, хотя он даже не помнил, когда с ним такое случалось в последний раз. Он просто знал, что из этого ничего путного не выйдет, тебе просто дадут по физиономии, и ты будешь считаешь, что это благородно, что и ты наконец причастен к толстовским идеям. Иногда вполне серьезные мужчины расписываются в слабостях, и ему всегда бывало неприятно выслушивать их откровения.
Он подумал, что саксофонист сейчас ударит его.
- Хорошо, - оценил саксофонист и вдруг попросил сквозь зубы: - Смылся бы ты отсюда.
- С этого бы и начал... - сказал Иванов и в упор посмотрел на него.
По лицу музыканта пробежала судорога:
- Смылся бы...
- Ладно, - согласился Иванов и отвернулся, - о чем разговор...
- Смылся бы... - повторил музыкант. - Могу отстегнуть, сколько пожелаешь...
- Заплатишь за мое пиво, - согласился Иванов.
У него возникло такое чувство, словно он подглядывал в замочную скважину.
- Желаю удачи, - произнес он, ни на кого не глядя.
- Сплошное благородство, - хихикнула подружка и потыкала Гд. в бок.
- Да уж... - заметила Гд. - хорош дружок...
- Хочешь, я тебя поцелую?.. - спросил кто-то на ухо, и его позвали к телефону.
* * *
- Ты меня слышишь? Это я.
Он узнал ее. Он узнал бы ее из сотен голосов, и не потому что не думал о ней как о реально существующей в этом мире, а потому что внутри себя отсек все лишнее и еще потому что у него теперь было слишком застывшее лицо. И поэтому не удивился, припасая реакцию на потом. Он сразу с тревогой подумал о сыне и понял, что с сыном как раз все нормально, раз она звонит, но спросить побоялся - если что-то случилось, то уже случилось. Он подумал, что ни о чем не жалеет в этой жизни, ни о чем, кроме Ганы, и, быть может, - Саскии. Ганы, которую он вспоминает все реже и реже. Ганы, с которой было всего роднее. Запоздалая реакция родного свинства. Где-то во второй половине жизни ты теряешь свое прошлое, надеясь на будущее, прошлое, которое ты теперь слишком туманно представляешь, словно что-то забыл и не можешь вспомнить. Легко себя представить одиноким, как перст, - на все будущие годы. Просто однажды все твое прошлое, в котором теперь нет времени, предстает в тебе чем-то общим без разделения выдуманного и увиденного, все твои мысли и ощущения, догадки, сны, придуманное и непридуманное, все, что есть, - становится похожим на один длинный, длинный сон, в котором трудно разобраться и в который уже попала Изюминка-Ю. Было чему удивиться. Вот о чем он подумал и решил, что на этот раз не ошибается: где-то в глубине души он знал, что так и должно случиться, что так просто он с ней не расстанется.
- Да... - сказал он, косясь опасливо, словно кто-то подслушивал его мысли.
Гд. и подружка уже искали его, вытянув шеи. Музыканты снова рассаживались на сцене. Артист-чревовещатель и его жена укладывали кукол в сумки. Маленький господин со склеротическими глазками что-то важно им втолковывал.
- Ты не волнуйся, - сказала она, - я сбежала... осталась... - И выжидательно замолчала.
"Так", - спокойно констатировал он, и у него пересохло во рту. Сколько лет себе это представлял, а теперь растерялся - наконец-то он кому-то нужен. Он даже не подумал, что это могут быть проделки господина Дурново.
У входа в бар происходило какое-то странное движение: толпа нервно колыхнулась.
- Ну скажи что-нибудь, - попросила она.
- Зачем? - спросил он.
- Что зачем?
- Зачем ты осталась? - Он услышал в трубке ее дыхание.
Он пытался понять ее мотивы. Он не хотел ошибиться. Наступает время (и ты вдруг чувствуешь его), когда начинаешь верить только самому себе, а не чужим поступкам, даже если при этом что-то теряешь - плохое или хорошее, - но теряешь с легкостью пловца, от ощущения нового горизонта, от того, что у каждого он свой, как бы ты с этим теперь ни носился. "И слава богу!" - жестко подумал он.
- Не все такие рациональные, как ты, - возразила она, и он представил, как пылают ее щеки. - Я просто подумала, что ты, быть может, уже появился...
"Вот как?.." - удивился он и снова произнес:
- Да... - нисколько не реагируя на ее просящий тон.
- Ты не хочешь меня увидеть? - спросила она, и он понял, что она в отчаянии.
"На это я так просто не попадусь", - упрямо решил он.
- Хочу, - произнес он и вдруг понял, что в самом деле хочет ее увидеть, не только потому, что она что-то значила для него (а он не хотел себе в этом признаваться), но и потому, что вспомнил ту ночь, их разговоры и чувство надежды, которое родилось в нем, словно мелодия, которую ты слушаешь так редко, что она до сих пор не потеряла для тебя своего звучания. - Ты откуда звонишь? - спросил он.
- У меня две минуты, - заспешила она, - я от подруги. Будь осторожен, за мной все время ходят.
- Кто? - спросил он.
- Наш общий знакомый с усами.
- А... понял. - Он даже обрадовался. - Я приду... обязательно...
- Сумасшедший, - произнесла она, и в этот момент в кафе вошла полиция.
- Все, - сказал он, - облава, - и повесил трубку.
- Господа! Никакого волнения, - произнес по-клерикански доктор Е.Во., широко расставив ноги и засунув руки в карманы, - проверка документов. Все лица без оных будут задержаны для выяснения личности. Начинайте, сержант.