- Кхраа! Собак запереть, кошелёк открыть! Почтальон едет! - как обычно каркнул Юссь, сигналя издалека велосипедным звонком, который звякал, как жестянка.
Требование запирать собак было по отношению к Сирке несправедливым: вся деревня знала, что наша гончая относится ко всем дружелюбно, хотя, как говорил тата, во время охоты на зайцев не найти более прыткого и ярого преследователя, чем она. Правда, когда почтальон прибыл, она поднялась и села, но, лениво вильнув пару раз хвостом, снова спокойно завалилась на боковую.
- Ну, милая барышня, папочка-то дома? Кхраа! Или сама поставишь автограф под квитанцией?
"Автограф" и "квитанция" - красивые слова, но как эти вещи выглядят и как их ставят одну под другой, я понятия не имела, поэтому на всякий случай, ничего не говоря, махнула рукой в сторону комнаты. Но тата уже услышал возгласы почтальона и сам вышел на крыльцо.
- Ты, Юссь, своим голосом и мертвеца разбудишь! - усмехнулся тата. - Напрасно растрачиваешь тут свой талант. На самом деле тебе следовало бы быть первым тенором в хоре у Эрнесакса.
- На казённой службе без голоса никуда, хаа! - хвастливо ответил почтальон. - Вишь, тебе письмо от советской власти, пять печатей на нём, как на книге Моисея. Кхраа!
Тата зарделся от волнения.
- Спасибо. Дай-ка я посмотрю, что эти Моисеи пишут!
- Сперва подпиши, дело-то казённое! - Почта-Юссь достал из кармана химический карандаш и послюнявил его грифель.
После того как тата что-то написал на какой-то бумажке и в разлинованной маленькой книжке почтальона, Юссь протянул ему большой конверт, наполовину покрытый печатными буквами, и вынул из потрёпанной почтовой сумки целую пачку газет.
- Вишь, и газеты тебе за всю неделю в аккурат прибыли.
Учителя часто между собой поругивали почтальона - мол, Почта-Юссь работает как бог на душу положит. Тата добавлял с усмешкой: "Чаще всего бог направляет душу Юсся к лавке в Лайтсе, там ведь продают святую огненную воду!".
Иногда Юссь торчал у лавки со святой водой целыми днями, и ни на что другое у него не было времени, а иногда, например, когда дядя Артур варил пиво, Юссь доставлял в Руйла всю почту колхоза. Но по газетам никто не скучал, особенно летом, когда они не требовались на растопку, но иногда на крытом крыльце школы обнаруживали чужие письма и открытки, и тогда учителям и ученикам приходилось относить их тем, кому они были посланы, потому что бог в очередной раз направил Юсся на ложный путь. Тата относился к газетам не слишком уважительно. Быстро просмотрев их, он обычно произносил свою вечную поговорку: "Все дерьмо, о чем поёт нищий!", и без долгих размышлений прямиком отправлял "Рахва Хяэль" и "Ныукогуде Ыпетая" в сортир. Но совсем отказаться от газет было невозможно - каждый школьный учитель должен был кроме "Ныукогуде Ыпетая" выписывать и одну партийную газету, это было правилом, от которого невозможно было уклониться. В принудительном порядке надо было читать также кейласкую районную газету, которая имела сложное название "Большевистлик Сына" и сообщала, сколько надоили молока, и, наверное, из-за этого жители деревни называли газету "Иосиф и прошлогоднее молоко".
Но конверт с пятью печатями вызывал лёгкую дрожь ещё мокрых от мытья пола пальцев таты.
- Вскрывай, я тоже хочу узнать, жива ли Хельмес, - потребовал Почта-Юссь. - Ведь это "Канцелярия Верховного Совета" не означает ничего другого, как то, что речь о ней!
По лицу таты было видно, что он хотел бы прочесть письмо наедине, но Почта-Юссь гудел на всю улицу:
- Кхраа! И запомни, если это сообщение об амнистии, то должен выставить мне шкалик!
Тата вынул из кармана перочинный ножик с красной рукояткой и взрезал конверт.
- Вообще-то шкалик слишком мал, - продолжал почтальон, следя за выражением лица таты. - Если Хельмес возвращается, тогда выставляй поллитровку "Московской особой"!
- Не выставлю, - сказал тата тихо. - Какой-то И. Бабухин, второй человек после Господа, сообщает, что присланное мною прошение о помиловании оставлено без удовлетворения. И всё. Как есть - всё!
- Советская власть - она и есть советская власть! - сумел Почта-Юссь произнести тихо. - Впивается когтями, куда только может!
Тата говорил сдержанно и тихо, но я сразу поняла: бесполезно говорить ему, что на дворе солнечно и тепло, и свежий воздух полезен для здоровья ребёнка, - сегодня все прошения о помиловании останутся без удовлетворения.
- Ну, что ж, всего доброго, - сказал Почта-Юссь, перекидывая ногу через раму велосипеда.
Мы с татой были уже на крыльце, когда вдруг услыхали опять его громкое "Кхраа!".
- Кажется, он что-то забыл, - сказал тата, склонив голову набок и всматриваясь, сощурив глаза, в маленького, как воробушек, человечка, спустившего одну ногу на землю со стоящего велосипеда.
- Кхраа! - снова каркнул Почта-Юссь. - Но если из такой канцелярии пришло такое письмо, это означает, что эта женщина жива! Жива! А это главное! Ха!
Негритянская колыбельная
Укладываться спать всегда было очень неприятным делом. Правда, летом, когда вечера тёплые и светлые, это не было ТАК ужасно и пугающе, как раньше, но всё равно я старалась отсрочить вечернее укладывание, насколько это возможно. Ложась спать, я всякий раз начинала думать о маме, и сердце начинало щемить: неужели она и ВПРЯМЬ никак не может прийти домой? Или она думает, что я всё ещё плохой ребёнок? А вдруг тата забыл написать ей, что я уже умею читать и давно ничего не разбивала, не ломала и не пачкала? И знает ли мама, что я могу, если надо, долго-предолго сидеть одна-одинёшенька на диване или за письменным столом и читать книгу, совсем молча, не произнося ни слова?
А между тем тата нашёл молодую девушку Сальме, чтобы она присматривала и ухаживала за мной. После окончания сельской школы она ещё не нашла постоянной работы, а если ей и требовалось отлучаться в город, появлялась откуда-то мрачная и немногословная тётя Анна Суси. Эти няньки были разные, очень непохожие, но от обеих я заслужила похвалу за то, что не мешала им заниматься своими делами, а тихонько сидела за книгой. Недостатка книжек у меня не было: большинство маминых книг я ещё не читала, а кое-какие из своих с удовольствием перечитывала снова и снова, хотя в них были такие рассказы и стихи, которые я уже знала наизусть. Некоторые из стихов звучали так хорошо, что запоминались сами собой. Например, такие:
Московской песни праздничный мотив
опять звучит, Октябрь воспевая,
и будь ты иль эстонец, иль киргиз, -
но эту песню все повсюду знают.Когда раздастся праздничный салют
сердца детей всех радостью пылают,
и даже очень маленький якут
салюта залпы весело считает.
Тётя Анне, приезжая к нам, каждый раз привозила какую-нибудь книжку. И эта книжка "Твой день рождения", в которой рассказывалось о киргизах, якутах и москвичках, тоже была её подарком. И всякий раз тётя Анне просила меня читать ей вслух и старые, и новые книжки. И всегда такой урок чтения начинался с её похвал моему умению читать, но… кончался её гневным недовольством.
- И даже для детей они не могут написать ничего, кроме как вбивать им в голову этот красный порядок! Проклятые коммуняки! Скоро половина честных людей будет за решёткой, народ голодный и раздетый, а у них у всех радостные улыбки, и они распевают бравурные песни! Вот они какие, эти коммуняки. Порядочных людей отправляют в лагеря для заключённых, а сами вместе с якутами считают залпы праздничных салютов!
Когда тётя Анне бывала у нас, весь дом наполнялся её громкими командами и её бурной деятельностью. Посуда звякала, тряпки для мытья чавкали, с них стекала журчащая вода, половики, стулья, столы меняли свои места, а мы с татой старались где-нибудь укрыться. Зато вечером, когда тётю Анне тата отвозил на мотоцикле к автобусной остановке, у нас дома всё было совсем по-другому. Тётя мимоходом возвращала на свои места все вещи, которые у нас за неделю попадали куда-то не туда… Она поставила на место даже мрачную няню Анну Суси: разговаривая с нею, Анне пару раз потянула воздух носом, шагнула в её сторону и, оборвав разговор на полуслове, грозно спросила: "Да вы что, пьете водку, что ли?" Она ещё раз шумно нюхнула, отодвинула немного от стены кушетку, на которой у нас спала Анна Суси, и с торжествующим видом достала оттуда наполовину опорожнённую бутылку водки.
- Вы что же, сюда пьянствовать явились? Ты, Феликс, не можешь даже посмотреть, кого нанимаешь ухаживать за своим единственным ребёнком! Но я-то работаю среди женщин, меня так легко не проведёшь!
Анна Суси и не собиралась никого проводить, она не произнесла ни слова, только прикрыла глаза кухонным полотенцем, которое как раз держала в руке, и отвернулась к окну.
Не помогло ни мнение таты, что, может, бутылку Анна припрятала, чтобы сделать компресс, ни тихое бормотание самой Анны о натянутых нервах и о том, что она тихо помянула застреленного русскими её жениха, который был в лесу на лесозаготовках, а его приняли за "лесного брата", - тётя Анне сунула бутылку в руки Анны Суси и велела ей сразу собирать свои манатки и выматываться. И вскоре, когда "воздух уже был чист", как выразилась тётя Анне, тата получил от неё нагоняй за то, что выдал пьянице зарплату за неделю вперёд.
Мне эту няню Анну было немного жалко, но подружиться с нею я не успела, поэтому не имела ничего против, что мы с татой опять останемся вдвоём: мне казалось, что дом ждёт маму и она может вернуться в любую минуту.
Однажды я решила, что мама вернётся вечером, когда я успею раздеться и забраться под одеяло, прежде чем тата придёт посмотреть, как мои дела. Я аккуратно сложила штанишки и положила на стул, а сандалики поставила точно один рядом с другим на лежавшую возле кровати барсучью шкуру. Так что когда тата вошёл в спальню, ладошки были у меня под правой щекой, как у детей на картинке в книжке, а глаза плотно закрыты. Тата и решил, что я уже заснула, и я увидела, чуть-чуть приоткрыв глаза, как он на цыпочках прокрался к двери, даже не погладив меня по голове.
Но прежде чем он успел выйти из комнаты, я вскочила, села на постели и крикнула во все горло:
- Сегодня ночью мама вернётся домой, агааа!
Тата так испугался, аж вздрогнул и остановился в дверях, опершись о косяк.
- Ух! Это что за фокус! Хочешь, чтобы у меня случился разрыв сердца?
- Не хочу, - призналась я честно. - Но мама сказала, и ты сам говорил, что если я буду хорошим ребёнком, она сразу вернётся! А ты видел, как аккуратно стоят мои сандалики, как у тебя на военной службе, верно ведь? Если мама, например, пролетит сейчас над нашим домом и заглянет в бинокль к нам в окно, она сразу поймёт, что - ого! - какой я хороший ребёнок. Тогда она скажет этим русским парням, что пусть ищут себе другую маму, а она спустится на парашюте прямо к нам во двор. И из парашютного шёлка можно будет потом сшить красивые блузки, Хельви Петофри сама сказала!
Хорошо, что тата не был злопамятным. Правда, таких весёлых шуточек, как тогда, когда мама была ещё дома, он теперь больше не отпускал, но когда я точно изложила ему свои планы и мысли, лицо его немного повеселело, и мне ничуть не попало.
- Ладно, дочка - сказал тата. - Тогда сошьём тебе блузку из парашютного шёлка.
- Пионерскую блузку, мне хочется… и… шапку-шлем… как у лётчиков…
Такая шапка - давняя моя мечта. У многих детей уже есть такие шапки-шлемы, сшитые из пальтовой ткани, округлые наверху с ушами, застегивающимися под подбородком. Даже мой дружок Юри вернулся из недавней поездки в город в такой шапке из серого материала "в ёлочку", или "рыбьи хвостики". Шапку сшила его мама из старого пальто - в нынешнее время хорошей английской шерстяной материи ведь не достанешь, как объяснил Юри - серьезно и обстоятельно. "Ведь теперь воспаление среднего уха можно заработать очень легко, - рассуждал мой дружок, пока я пробовала примерить его славную шапку. - И уховёртки всё время повсюду лезут". Для меня было новостью, что кроме обычных двух ушей у человека где-то - явно внутри головы - есть ещё и среднее ухо. Но бабушка всегда говорила, что человеку в нутро не заглянешь. Значит, где-то под волосами, внутри головы, у меня тоже затаилось среднее ухо.
Конечно, и я нуждалась в защите от воспаления среднего уха и уховёрток, но тата сказал, что в магазинах таких шапок не найти, а бабушка отказалась шить мне "такой ужасный головной убор".
Но теперь тата вдруг сказал:
- Лётческий шлем? Хорошая идея! Иной раз сможешь и мне дать поносить, когда соберусь на охоту.
Похоже, тата был в весьма добром расположении духа, и этим следовало воспользоваться.
- Тата, спой мне негритянскую колыбельную!
Петь негритянскую колыбельную умели во всем мире только двое: мой тата и негритянский певец Поль Робсон. Когда я впервые услыхала его имя по радио, это звучало как Полуробсон, но тата объяснил мне, как произносится и пишется имя и фамилия моего кумира.
У этой колыбельной очень грустный мотив, и когда я услыхала её впервые по радио, у меня даже слёзы выступили. И тогда я узнала, что этого певца с красивым бархатным голосом дразнят и притесняют, потому что он чернокожий. Богатые белые американцы, империалистические стервятники ненавидят певца и топчут ногами его права. Ну разве они не глупые, эти заокеанские агрессоры? Однажды я хотела набрать на кисточку немного черной краски из татиной бутылочки с тушью, чтобы нарисовать чёрные китайские брови кукле Кати, и, откручивая крышечку, опрокинула пузырёк на себя. Мои руки, и лицо, и кофточка спереди изрядно почернели. Но меня ведь из-за этого не дразнили, не преследовали и не морили голодом. Нет - по нашей стране и чернокожие могут спокойно разгуливать, и в радиопесне пелось: "Дети разных народов, мы мечтою о мире живём". Тата конечно, рассердился, потому что без туши он не сможет ни объявления о праздничных вечерах написать, ни всякие другие необходимые школе таблички делать, но из-за этого он не запретил мне петь! А злые американцы заставляли бедного Робсона замолчать! Ему как-то удалось побывать в столице столиц - Москве, и он смог подышать свободно и выступить перед счастливыми советскими товарищами. Ясно, что слушая радио, я тоже была в числе; этих счастливых товарищей, и "Негритянскую колыбельную" подпевала вовсю, хотя негритянского языка я не знала и слов не понимала.
Тата сказал, что слышал эту песню ещё в молодости, потому что Робсон пел её в одном довоенном фильме, но всех слов тата не помнил. Помнил только начало:
OU MAI BEIBI,
MAI KÖÖLIHEEDID BEIBI,
AI SING JU FAAST ASLIIP
ÄND LAAV JU SÖUUU
ÄÄS AI SII–II–IING.
И потом ещё один быстрый куплет:
OU LALLA-LALLA-LALLA-LALLA,
DU JU VOINT SEE STAARS TU PLEIVIS,
SEIL КАММ IHV JU DÕUNT KRAI…
В самом конце надо было петь так низко, что я не смогла петь вместе с татой, хотя там и нашлось одно понятное мне слово: "Лалла-лалла-лалла-пай!" Прижав подбородок к груди, я попыталась выдавить из себя очень низко это "пай", но тата рассмеялся и сказал:
- Теперь быстренько - зажмурить глаза и спать! Иначе Пол Робсон о-очень рассердится! Придумай, что ты хочешь увидеть во сне, ладно?
Я была уверена, что Робсон не станет на меня сердиться, потому что я отложила для него разные лакомства, пусть только приезжает к нам и пусть съест ВСЕ три пачки какао в один присест!
Сначала я надеялась, что тётя Анне отошлёт заготовленные мною продукты негритянскому певцу по почте, она ведь часто таскала в почтовую контору фанерные ящички - посылки дяде Эйно в Сибирь. Но, услыхав мою просьбу, тётя только ухмыльнулась, заметив при этом, что с этим делом мне надо подождать, и если Робсон переедет в Россию, тогда и его сошлют в лагерь для заключённых, вот тут мы и начнём отправлять ему посылки. Но, несмотря на эти слова, я всё равно хранила собранные для певца продукты вместе с коробкой припасов на случай войны на нижней полке прикроватной тумбочки: легко будет взять, когда измученному и притеснённому Робсону случится приехать к нам. Пусть себе ест да поёт!
Прикрыв глаза уголком одеяла, я принялась придумывать, что бы такое увидеть во сне, и решила, что это могли бы быть мама, тата и Поль Робсон. И, конечно, Плыкс, а как же… А заокеанских агрессоров и дядек из энкавэдэ решила отослать в сновидения тёти Анне, уж она-то укажет им их место.
На закорках
Наконец наступил день, когда у таты нашлось время подумать об устройстве песочницы во дворе.
- Сделаем забег или пойдём просто так? - спросил тата, когда мы вышли из дома, направляясь на лесопилку.
- Если Затопек победит, можно и забег, - схитрила я, зная, как тате нравится бегать. По игре он был Пааво Нурми, и эта игра иногда выходила у него так хорошо, что про меня - Эмиля Затопека - он во время победного забега совсем забывал. В эти минуты он чувствовал себя опять хорошим спортсменом, как в молодости. Тётя Анне часто говорила о тате: "Твой отец пробегает всё то время, которое отведено для срочных дел".
Я не имела ничего против, если он пробегает время для срочных дел, но безнадежно трусить следом за татой не нравилось нисколечко.
- Сделаем так, что пробежим до свистуличных кустов, - предложила я подходящее для меня расстояние.