Настоящее название этих кустов на самом деле другое, но я поначалу всё время забывала его, и однажды тата с приятелями очень потешались, когда я нечаянно назвала кустарник с жёлтыми цветами "какацией", а не "акацией", поэтому для надежности я стала называть их просто "свистуличными". Ограда из этих кустов тянулась вокруг лужайки перед школой, и цветы на них были так себе - ничего особенного, обычные жёлтые мелкие кудряшки. Но эти цветы быстро превращаются в маленькие зелёные стручки, и из них можно делать свистульки. Прима! Отламываешь кончик стручка, вскрываешь край и выбрасываешь маленькие зелёные горошинки - есть их невозможно: очень они горькие, затем берёшь в рот необломанный конец стручка и дуешь. Сначала слышится только "хык-хык-хык", как икота, но если дуть подольше, стручок издаёт этакий гудящий свист: "Вхьюю-юю-юю!" Так что идти по просёлочной дороге, посвистывая, - одно удовольствие.
Тата сам научил меня делать эти свистульки, но когда я стала мастером в этом деле, он вскоре начал морщить нос, потом качать головой, наконец, совсем рассердился и велел немедленно прекратить свист, иначе у него из ушей моча брызнет. Обманывал - ни единого брызга не вылетело из его ушей!
На сей раз Затопек выиграл забег и в награду заслужил право проделать путь до лесопилки на закорках у Пааво Нурми. Мы уже были у моста, когда до меня дошло, что, похоже, тата взял меня на закорки как раз для того, чтобы я не смогла сорвать стручки с кустов. Ну и хитрый этот Пааво Нурми!
Тата утром ходил в школу звонить адвокату и услыхал от него, что вчерашнее письмо вовсе не имеет значения - на первое прошение о помиловании Москва обычно всегда отвечает "нет".
- Симон Левин - мудрый юрист, - сказал тата. - Евреи вообще мудрые, давно известно, они этот судебный механизм они знают! В пятницу поеду к нему, и мы пошлём в Москву новое прошение о помиловании! Мы это так не оставим, верно, дочка?
- Уг-гу! - серьёзно промычала я, покивав, хотя не очень-то поняла, что сказал тата.
Ни одного еврея и ни одного юриста я никогда не видела ни в жизни, ни в книжках, да и не могла вообще припомнить, чтобы слышала слова "еврей" и "юрист" по радио. Москву, конечно, знал всякий, кто не был совсем глухим и слушал радио: Москва была столицей столиц, наша честь, гордость и город-герой. И слать в такую столицу прошение о помиловании, по-моему, вполне годилось. Но казалось, будто тата сказал всё то не столько мне, а больше как бы себе самому. Из разговоров взрослых я поняла, что Симон Левин - это тот дяденька, который сказал русским, что мама хороший человек и должна сразу вернуться домой. И чтобы он сказал это яснее, тёти то и дело собирали деньги. Но как бы там ни было, от упоминания о Симоне Левине настроение таты настолько повысилось, что он твердо решил принести с лесопилки от дяди Артура доски, чтобы сделать для меня песочницу.
Когда тата, перекрикивая грохот и визг пилы, прокричал свою просьбу дяде Артуру на ухо, тот крикнул в ответ: "Можно, почему же нельзя", нажал на большую красную кнопку, и пила заглохла.
- Небось, жуткой спешки с этими обрезками досок у тебя нет? - спросил дядя Артур уже нормальным голосом. - Видишь ли, у меня строгий приказ закончить со строительными материалами для дома одного важного деятеля, но мне осталось совсем немного! Сделаем пока небольшой перекур, у меня ещё капля пивка в бидончике найдётся.
Мы пошли за лесопилку к реке, и там дядя Артур достал из камышей большой молочный бидон, сразу откуда-то появилась и жестяная кружка. Они сели на брёвна, и дядя Артур налил пива из бидона в кружку. Эти перекуры я ужасно не любила, потому что во время перекура тата бесконечно долго сидел с друзьями, и они вели взрослые разговоры. Так и теперь, время от времени они повторяли: "Отхлебнём-ка из кружки ещё чуток. Работа - не волк, в лес не убежит".
- Погоди-ка, ребёнок, кажется, заскучал, - заметил дядя Артур.
- На дрезине покататься хочешь?
Конечно, я хотела покататься всё равно на чём, особенно на дрезине, которой я никогда даже не видела.
Оказалось, что во дворе лесопилки есть железная дорога - рельсы, как на станции Рахумяэ, может, только чуть пониже. И на рельсах стояла мощная тележка, низкая с железными колёсами! Сидеть на ней было не очень-то удобно, но, если крепко ухватиться за железные шесты, которые торчали по краям, то не стоило бояться, что можешь упасть с тележки. Дядя Артур включил ход, и тележка, стрекоча, покатилась со мной к пилораме.
- Попробуй сама, толкаясь палкой, прибавить ходу! - посоветовал дядя Артур, дал мне небольшую палку и заторопился продолжать перекур.
- Будь осторожнее, смотри, чтобы ноги не застряли в дрезине. И смотри, не свались на ходу! - поучал меня тата издалека.
Конечно, я была осторожной и, орудуя палкой, особой скорости дрезине добавить не смогла. Я представила, будто это поезд, в котором мчатся весёлые пассажиры: "Тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота, чижика, собаку, петьку-забияку, обезьяну, попугая - вот компания какая!"
Обезьяну и других зверюшек взять мне было неоткуда, но и без них путешествие на этом поезде было сплошным удовольствием. "Мы видим города и страны, народа труд на радость всем, и мы восхищены и рады, и песню радостно поём", - пела я, раскачиваясь вперёд-назад…
А со двора звучала песня перекурщиков: "Феликс взял кружку пивовара Ааду. Он кружку поднёс пивовару Ааду. Пей, пей, пивовар Ааду!"
И вдруг, заскрипев тормозами, на дороге перед лесопилкой остановилась чёрная легковушка, такая большая и шикарная, что мне захотелось рассмотреть её поближе. А тата и дядя Артур сразу прекратили перекур.
Из машины вылез мужчина в сером костюме, в красивой, светло-жёлтой соломенной шляпе, но мужчина не приподнял её в знак приветствия, как обычно делал тата.
- Привет колхозникам! - бодро сказал владелец машины и протянул руку сначала дяде Артуру, потом тате. - Как делишки?
- Как всегда, - ответил дядя Артур, усмехаясь. - Вы, небось, приехали за своими балками и досками? У меня пойдёт ещё полчасика, и всё будет готово. Видите, вон те штабеля - это всё, ваше!
Но тут человек в шляпе достал из внутреннего кармана пиджака плоскую зелёную бутылочку и плеснул из неё какую-то жидкость на большой клетчатый носовой платок. В воздухе сладковато запахло одеколоном. Мужчина начал этим носовым платком протирать пальцы своей правой руки. Дядя Артур от изумления разинул рот. Вытерев ладонь, мужчина сунул платок и бутылочку в карман и только после этого посмотрел в ту сторону, куда перед тем указал дядя Артур.
- Хорошая работа! - похвалил он. - Дал слово - держи! К сожалению, случилось так, что я не получил сегодня грузовик, поэтому всё переносится на завтра.
- Ну что же, - дядя Артур пожал плечами. - Завтра, так завтра.
- Но если завтра я сам не смогу приехать, это ничего? - спросил мужчина. - Вы своими силами обойдётесь?
- Конечно, обойдёмся, - кивнул дядя Артур, но в голосе его, по-моему, прозвучала нотка обиды. Он глянул в сторону легковой машины и добавил более мягко: - Ведь на ЗИМ много досок и балок и не нагрузишь.
- Стало быть, договорились! - обрадовался мужчина, сунул руку в карман пиджака и достал оттуда увесистый пухлый бумажник. - Это вам, - сказал он, протянув дяде Артуру бумажку.
- Берите, берите, вам тут пришлось попотеть! С председателем колхоза я всё уладил.
Он ещё раз пожал руки дяде Артуру и тате и пошёл к своей машине. Мы втроём смотрели ему вслед. И вот чудо - перед тем как залезть в машину, он вновь вынул из кармана ту бутылочку и носовой платок и опять протёр им пальцы.
- Как делишки? - передразнил дядя Артур мужчину, когда тот уехал. - И чего припёрся подавать рабочим людям руку, если потом приходится её вытирать. Будто мы прокажённые какие.
- Странновато, конечно, - усмехнулся тата. - Но у знаменитостей всегда свои причуды.
- Ах, так он знаменитость? - изумился дядя Артур. - Я его имя не спросил. Просто получил приказ из правления колхоза… Но не жадный он, это точно, выдал сотню и глазом не моргнул. Таких денег, если хочешь знать, ныне деревенские и не видели! За трудодень теперь получаем по тридцать копеек, разве это деньги!
- Знаешь, кто он такой? - спросил тата. - Ганс Леберехт, лауреат Сталинской премии.
- Сталинской? - дядя Артур нахмурился. - Такое название здесь, на лесопилке, произносить не стоит. И за что он эту премию получил?
- За восхваление колхозной жизни - написал роман якобы о нашей жизни, называется "Свет в Коорди", - сообщил тата. - Моя младшая сестра купила книгу, я её полистал. Ну, чисто красная пропаганда! Колхозный строй принёс в Эстонию достаток. Это курам на смех! Он не очень-то в курсе нашей жизни, говорят, пишет по-русски, вроде бы эстонец из России.
- Да, выговор у него немного натужный, если подумать, - счёл дядя Артур. - Не знаю, что сказал бы Альфред, если бы услыхал, что здесь распиливают доски для лауреата Сталинской премии… Ну, если бы доски для гроба, тогда ладно, но тут материала на целый домище! Чёрт подери! Каждое утро, когда прихожу сюда, испытываю такое странное чувство, будто Альфред и Мария с детьми дома… Олли, самый младшенький, был совсем крохой, когда их увезли.
- Да, тогда, в сорок девятом, выслали в Сибирь всех - и слабосильных младенцев, и немощных стариков… Моей тёще было восемьдесят четыре…
- Скажи-ка, Феликс, эти коммунисты - они вообще-то люди? А вдруг они какие-то сатанинские выродки? Подумать только, пришли с ружьями сюда, на лесопилку, забрали детей в заложники, когда Альфред и Мария прятались от высылки. Не знаю, услали бы детей одних в Сибирь, если бы отец с матерью не вышли из леса и не пошли на станцию Кейла искать детей? Ну, скажи, разве так люди поступают?
Тата махнул рукой и не произнёс ни звука.
- Пойдём-ка пропустим брёвна этого писателя через пилу, - сказал дядя Артур. - Покончим с этим делом - и всё! Работа есть работа, и деньги уже в кармане, чего тянуть. Так посмотреть - этот премированный с виду нормальный мужик, только вытирание рук одеколоном выглядело малость потешно… Может, он боится рук эстонских работяг, а? Но, знаешь, у меня сейчас такое говённое чувство, что надо маленько поработать, иначе не пройдёт. - Дядя Артур тряхнул головой, словно отгоняя от нее мух. - А как подумаешь, что мою сестру и её мужа увезли вместе с детьми в сибирский ад в вагоне для скота, а всяких прихлебателей Сталина привезли жить в Эстонию, так пропадает всякая охота жить…
Пилу опять с грохотом запустили, и я, скучая, бродила между штабелями досок… Оказалось, дрезина вовсе не для весёлого катания: закреплённые на ней бревна двигались под большую пилораму, раздавался громкий визг, летели опилки, и из бревен получались красивые желтоватые доски.
Вдруг я придумала, что могу приятно прокатиться, сидя верхом на брёвнах. Конечно, надо будет соскочить, прежде чем бревна окажутся в пилораме, потому что ведь из маленького ребёнка нельзя делать доски! Было просто здорово под жуткий грохот ехать верхом на бревне, распевая: тра-та-та… Но во время одной поездки ремешок моей сандальки зацепился за какой-то крючок дрезины. Я дергала изо всех сил, но ремешок был крепкий, а крючок ещё крепче. Бревно рывками двигалось к пилораме. Рывок, ещё рывок! Я дергала ногу изо всех сил, но бедняга Кóта, моя левая нога, вместе с сандалькой была словно прикована к дрезине.
Тата и дядя Артур возились по другую сторону пилорамы… Не знаю, какое выражение было бы на их лицах, если бы они увидели меня распиленной на доски. А пила всё приближалась…
- Папа, помоги! - завопила я изо всех сил. Положение было такое ужасное, что я почему-то назвала тату папой, как это делают все другие дети. - Папа! Тата! Ма-ма! Мамочка! Помогите!
Тата стоял, нагнувшись к доскам. Наконец, сквозь визг пилы он услыхал мой отчаянный вопль, выпрямился и бросился ко мне, крича:
- Атс! Останови! Быстро! Ребёнок едет под пилу!
- Дай, я тебя сниму! - крикнул он, ухватившись за меня, но сразу заметил зацепившийся за крючок ремешок сандальки и резко рванул. Ремешок треснул. Пострадавшая сандалька осталась висеть на крючке, а я прижалась к груди таты.
Пила успела остановиться до того, как сандалька застряла. Дядя Артур вовремя нажал на правильную кнопку и поспешил к нам.
- Ох, господи! - охал тата, и лицо у него было белее мела. - Чёрт побери! Ты цела? - спросил он, осматривая мои ноги и руки.
- На сей раз повезло! - Дядя Артур покачал головой. - Вот тебе и Сталинская премия!
- Совсем новые сандальки! Сандалька Нóги цела, а Кóте придётся теперь идти босой! - пожаловалась я на ухо тате.
- Кóта? Какая ещё Кóта? Ах, Кóта!
Лицо таты опять стало нормального человеческого цвета.
- Знаешь, что… - тата подыскивал слова. - Тебя следовало бы теперь хорошенько выпороть… вместе с твоими Нóги и Кóтой!
Вот так! Сам разорвал ремешок сандальки и ещё хочет меня выпороть! Я чуть не заревела.
- Пойдём лучше домой, - плаксиво клянчила я. - Я могу сегодня и поспать после обеда, если хочешь. Честное слово!
Тата посмотрел на меня с усмешкой:
- Похоже Пааво Нурми опять придётся тащить Эмиля Затопека домой на закорках?
А что ему оставалось!
Доски для песочницы он в очередной раз не принёс. Ладно, песочница не волк, в лес не убежит!
Товарищ ребёнок и летние каникулы
Пора летних каникул всегда была приятной.
У таты теперь было для меня гораздо больше времени, хотя по утрам он должен дежурить в школе у телефона. Но это мелочи, потому что летом по утрам светло и солнечно, и мои страхи, боязнь чёрных дядек растворялись в этом свете и полностью улетучивались.
Утром по радио передавали бодрые детские передачи, и детский хор Дворца пионеров разучивал всё время новые песни, одну красивее другой. Некоторые из них запоминались буквально сами. Например, такая: "Солнце лес позолотит, птичья песня там звучит, пионеры бодро в ногу по лесной идут дороге". А самой бодрой была такая: "Пока я юный пионер, потом я буду инженер, и буду я специалист, строитель жизни, коммунист!"
Но у некоторых песен с хорошими мелодиями слова были для меня слишком сложными. Я очень хотела выучить одну мрачную и угрожающую песню, которую пели Карл и Георг Отсы, потому что этой песней можно было бы путать мерзкого следователя Варрика, который велел молодым русским парням увезти мою маму, а потом ещё и сам приходил рыться в наших вещах и гонялся за мной. Но как раз слова этой песни влетали в одно моё ухо и сразу вылетали из другого. Запомнилось лишь одно место: "Мы все за мир! Клятву дают народы! Мы все за мир! Пусть зеленеют всходы! Реют знамёна свободы!" Красивые песни вызывали злобу у этого жуткого типа, но к словам песни о свободе он наверняка бы прислушался.
Когда я рассказала об этом тате, он грустно улыбнулся. Он считал, что лучше мне не заговаривать с этим следователем, если он опять появится. Но если я никак не могу обойтись без пения, то самое подходящее - исполнять чёрным дядькам грузинскую песню "Сулико".
"Сулико" я пела чуть ли не каждый день вместе с мужским хором, и слова этой песни помнила хорошо: "Я могилу милой искал, но её найти нелегко. Долго я томи-и-ился и страдал - где же ты моя Сулико?"
Эта песня нравилась и Сирке. На моё заунывное пение она задирала морду кверху и начинала подвывать. К сожалению, гончая совсем не придерживалась мелодии, зато голос у неё был высокий и сильный. Плыкс-Поэнг смотрел на мать почтительно и тоже поскуливал. В одно прекрасное утро, когда мы вместе с Сиркой и мужским хором как раз распевали "Сулико", кто-то попытался помешать нашему концерту, постучав в дверь.
К счастью, это не был какой-то чёрный дядька, а вовсе упитанная тётенька в сером пиджаке в мелкую клеточку.
- Тэре! Здесь живёт товарищ Тунгал?
- Сейчас не живёт, - ответила я честно.
- Ой, а куда он переехал? - Тётенька сложила губы трубочкой. - Мне сказали…
- Никуда он не переехал, но сейчас он живёт в школе. Он сейчас в школе дежурит у телефона.
Тётенька усмехнулась.
- Значит, он живёт всё-таки тут! Слушай, похоже, ты маленькая шутница. А как тебя зовут?
- Леэло, - призналась я, глядя на тётеньку исподлобья.
Какая же это шутка? Разве я могу сказать, что тата живёт здесь, если сейчас его здесь нет, и я знала совершенно точно, что он живой и здоровый сейчас в школе! Не может человек одновременно жить в двух местах…
- Ну, ладно, я его найду.
Только когда она уже ушла, мне пришло в голову, что ведь и я тоже "товарищ Тунгал". "Товарищ ребёнок" - так назвала меня однажды очень мило и метко кондукторша в автобусе. "Товарищ ребёнок" звучало гораздо лучше, чем "маленькая шутница".
Нет, эта тётка не понравилась мне нисколечко. Я решила пойти в школу и выяснить, чего ей надо от таты. Поди знай, может, она строит планы заделаться моей мачехой. Тётя Анне не раз намекала, что, вероятно, вскоре тата заведёт себе новую "супругу", ведь на всём свете не сыскать такого мужчины, чтобы тридцать лет ждал жену из сибирского лагеря. На это тата всегда отвечал, что Симон Левин твёрдо обещал, что мама обязательно вернётся раньше, чем через пять лет, но тетя Анне недоверчиво покачивала головой: "Ну, посмотрим…", а мне было тревожно. В своей жизни я не знала ни одной хорошей мачехи. Золушка сухой корочкой питалась, когда её отец взял себе новую жену, и у Белоснежки мачеха была гадина! Анна Суси со своей поллитровкой по сравнению с ними просто ангел!
Нет! Пока не поздно, надо удержать тату за хвост, чтобы он не позволил тётке в пиджаке захватить место мачехи!
Но прежде надо было надеть сандальки - жуткая возня была с этой сандалькой Кóты, застежку которой тата починил тоненькой проволочкой, но ремешок от этого укоротился. И прежде чем Нóги и Кóта были обуты, к нам в дом прибыла самая частая гостья - тётя Анне. На гостью она была похожа только тем, что всегда притаскивала две авоськи, набитые подарками. Но по поведению старшая сестра таты была в нашем доме хозяйкой больше, чем я и тата вместе взятые.
На сей раз тётя Анне решила, кроме обычной уборки и мойки, устроить ещё и генеральное летнее проветривание, и поэтому не скомандовала мне идти в комнату читать и не погнала во двор играть, а приказала помогать ей вытаскивать из шкафов одежду и шапки. И до чего же всего этого было много! Тётя привезла из города новую бельевую верёвку и всю ту висевшую в шкафу на плечиках одежду, которая, по её мнению, не нуждалась в стирке, так на плечиках и развесила проветриваться на этой верёвке.
Там, обдуваемые ветерком, танцевали рядом мамина большая и моя маленькая мустъялаские юбки, пальто таты и его куртка, и военный китель…
Прошло довольно много времени, пока я смогла удрать от тёти Анне. К школе я подбежала в тот момент, когда тётка в пиджаке, провожаемая татой, вышла из школы и зашагала к бежевой легковушке. Тата посмотрел на меня с таким выражением лица, мол, "что должен сказать ребёнок?" - и я пробурчала себе под нос ещё раз "здрасьте!".
- Снова здрасьте, - сказала тётенька гораздо более сладким тоном, чем тогда, когда говорила со мной. - Ваша дочка, товарищ Тунгал, да? Молодец девочка! Как тебя зовут?