Из рассказов рыбаков мне больше всего нравилась татина байка про русских с Чудского озера, приезжавших на рынок в Раквере рыбу продавать. Они зазывали покупателей, выкрикивая по-эстонски, но произносили слова неправильно, и слова получались совсем другими, не теми, которые они хотели сказать, и это было ужасно смешно. Песни и рассказы были всякий раз другие, но одна сцена повторялась всегда, когда они добирались до излучины реки за парком, где вода была им по пояс и очень холодной, потому что она била там из родника, который деревенские люди называли Белой Щукой или Парковой щукой. Там все трое начинали клацать зубами, и тата кричал: "Ну просто адский холод! У меня, кажется, уже ледяные сосульки под коленями!". На что дядя Артур, весь дрожа, орал в ответ низким, словно из бочки, голосом: "А у меня голова промокла!", и Яан-Наездник кричал: "Мужики, кончайте шутить, у меня от смеха штаны лопаются!"
Самый захватывающий момент наступал, когда они выносили бредень из воды, ставили, прислонив к большой берёзе, вытряхивали из сети рыбу и всякий мусор на траву и начинали делить улов. Маленьких рыбешек бросали сразу в воду, напутствуя: "Марш домой! И скажи отцу, пусть в следующий раз сам явится!". Крупную рыбу раскладывали поровну на три кучки. Каждому доставалась парочка порядочных щук, четыре-пять налимов и по десятку плотвы или окуней. Окуни были самыми красивыми - с замечательными красными плавниками, но я знала, что у них больше всего мелких косточек, которые, если есть неосторожно, могут попасть в горло или застрять между зубами. Бывало, в сети попадались раки. И совсем редко - угорь.
У рыбаков были с собой котомки, в которых они уносили каждый свою долю улова домой. Переодевались в сухую одежду и приходили к нам справлять "рыбные поминки". Когда уха была сварена и первые порции съедены, тата брал гитару, и тогда начиналось празднование с пением и разговорами.
Я боялась, что теперь, когда тётя Анне была у нас и наводила порядок, "рыбных поминок" не будет. Но, к счастью, тётя тоже была большая любительница рыбы и даже предложила рыбакам себя в поварихи - варить уху. Но при условии, что они сами вычистят рыбу.
Всё шло хорошо до тех пор, пока гости не стали усаживаться за стол, и как раз тогда прозвучал тётин строгий приказ:
- А ты, Леэлочка, отправишься сейчас баиньки! Да-да, все порядочные дети давно уже спят!
- Я хотела бы тоже поесть ухи! - звонко завопила я.
- Поесть? - тётя выпучила глаза. - Уж не ослышалась ли я? Ты хочешь ЕСТЬ?
- М-угу.
- Ведь рот ребёнка - не щель в стене, - сказал Яан-Наездник. - Немного ухи никогда не повредит.
- Ну, видишь, Феликс! - победно крикнула тётя. - Теперь видишь, что рыбий жир, гематоген и глистогонное лекарство пошли ребёнку на пользу! Уж я эти дела знаю, я работаю среди женщин! Ладно, поставлю тарелку и для тебя, - смилостивилась она, глядя на меня. - Но первым делом вымоешь руки! Руки барышни должны быть всегда безупречно чистыми, запомни!
Да, "безупречно" - я сполоснула ладошки в тазике, потрогала разок полотенце и села за стол, как все мужчины. Особенно улучшило мой аппетит то, что чуть раньше, когда тётя возилась с готовкой ухи, я смогла выбросить коробочку с глистогонным лекарством в "очко" уборной…
Рыбий жир и весёлый вагон для скота
На следующий день тётя Анне завела разговор о том, что меня следует в срочном порядке отвезти в город.
- Предстоит несколько дел! - заявила она озабоченно. - Во-первых, надо, чтобы тебя обследовали врачи: почему ты так плохо ешь. Во-вторых, это не дело, что маленькая девочка всё время в компании мужиков - так из тебя дамы не получится! И когда тебя не будет дома, тате будет легче найти тебе стоящую няню.
- Мне никакой няни не надо! Когда мама вернётся, я ей расскажу, как ты своим рыбьим жиром и глистогоном хотела меня отравить, вот! - объявила я и надулась.
- Ой, детка, ты не ведаешь, что говоришь! - Тётя покачала головой. - Когда мама вообще однажды вернётся, она будет старухой, и кто знает, может, она тогда и слышать не будет!
Но, заметив мои слёзы, тётя взяла меня на руки, приласкала, как могла, и бодро воскликнула:
- Ах ты мой птенчик! Ты что, шуток не понимаешь? Я пошутила! Когда мама вернётся, она обрадуется, что ты стала умной и славной девочкой, а не сквернословящей грубой деревенской девкой! Дамы никогда не поют непристойных песен, запомни.
Странное дело, вчера вечером, когда тётя Анне ела уху с мужчинами, она сама смеялась их песням и шуткам - хохотала гораздо больше, чем я, над их рассказами, хотя, по-моему, в них не было ничего смешного. Но когда я утром, одеваясь, попыталась вслух вспомнить песню, которую услышала вчера вечером, так сразу тётя определила, что я простая неотёсанная деревенская девка. Ну чего в этой песне было неприличного:
Я видел вечером вчера,
как моя милая жрала.
Такое брюхо - вот беда -
Мне не насытить никогда!
Тётя явно считала еду таким важным делом, что петь об этом нельзя…
- Я знаю и другие песни, - объявила я тёте Анне. - Я умею петь столько красивых песен, что о-го-го!
Па-па-па-па!
Лист зелёный спелой груши, Ляна!
Па-па-па-па!
Я в бригаде самый лучший, Ляна!
Все мы трудимся как надо, Ляна!
С первой девушкой в бригаде, Ляна!
- Ладно, ладно! - замахала руками тётя.
- Если тебе песни Виктора Гурьева не нравятся, могу спеть песни Веры Неэлус! - гордо объявила я и запела…
Шёл со службы пограничник,
Пограничник молодой,
Подошёл ко мне и просит
Напоить его водой.
- Господи боже мой! - воскликнула тётя Анне. - Прекрати, гадкий ребёнок!
Но я не могла не спеть самое красивое место этой песни: когда девушка дала ему напиться, он почти не пил, а всё глядел на неё.
- Ты сама принесла нам это московское радио! - засмеялся тата, когда Анне пожаловалась ему, что я то и дело пою "красные" песни. Жалоба тёти была странной, вот если бы я рассказала ей про красный пионерский галстук: "Как повяжешь галстук, береги его, он ведь с красным знаменем цвета одного…", тогда бы я поняла её попреки, потому что красный цвет тётя Анне ненавидела до глубины души, но в песнях про зреющие фрукты и воду у колодца не было ничегошеньки красного!
- Когда мы были детьми, мы пели "Дети, домой, зима наступает" и "У нашей киски глазки цап-царапки", - ворчала тётя. - А теперь начали сызмальства забивать детям голову этими красными делами!
- Красный цвет такой красивый, - возразила я тёте. - Не понимаю, почему ты его терпеть не можешь?
- Господи боже мой! - испугалась тётя Анне. - Смотри, не говори это другим, а то меня посадят!
- Вышлют в тюрьму, да?
Тётя захихикала, а тата усмехнулся.
- Ох ты, всезнайка, - примирительно сказала тётя Анне и попыталась меня приласкать. - Высылка и тюрьма - разные вещи. Твою бабушку, тётю Элли, и тётю Нору с детьми выслали в Россию - загнали в вагоны для скота и увезли в Сибирь. А твою маму и моего брата Эйно, они-то немного покрепче, посадили в тюрьму, за решетку… Мамин брат Рууди, который был морским офицером, тоже сидит в тюрьме, и старший брат Волли…
- Ладно, - хмуро сказал тата. - Хватит этих разговоров. Если у вас нет ничего важного, почитайте лучше книжку. Я обещал Артуру помочь с уборкой сена, успею вернуться и отвезу вас на мотоцикле на остановку к вечернему автобусу, если ты, Анне, действительно планируешь взять Леэло в город.
- Книжку почитайте! - ворчала тётя Анне, когда мы остались вдвоём. - Дома полно дел, а он велит книжку читать!
Она приказала мне тихонечко играть, а сама пошла на кухню и звякала-брякала там посудой.
По сравнению с шумом, какой производила тётя, любая игра казалась тихой. Под это звяканье-бряканье не было никакой охоты книжки читать…
Я вытащила на середину комнаты из угла за письменным столом двое счётов и связала их друг за другом розовыми лентами для бантов. К тем счётам, что были побольше, привязала ещё и клетчатую ленту для кос. Получился поезд, в первый вагон которого я пристроила свою куклу Кати, несколько кубиков с картинками зверюшек и крохотного розового целлулоидного пупсика, которого тата принёс мне с такого же цвета маленькой ванночкой из магазина в Лайтсе. В другой вагон были посажены плюшевый медвежонок, фарфоровая синица и одноглазая утка..
- Теперь начнётся ссылка! - объявила я пассажирам. - Туу-туу!
- Кто знает, увидит ли тебя ещё когда-нибудь мой глаз! - крикнула одноглазая утка. Остальные молчали, потому что я точно не знала, о чем говорят между собой едущие в вагоне для скота.
Моя бабушка-хуторянка Мари, уже стоя между дядьками с ружьями, сказала мне: "Ты смеёшься, а я плачу - кто знает, увидят ли тебя ещё мои глаза!" Сама я бабушку Мари помнила смутно, но её слова взрослые вспоминали всякий раз, когда говорили о ссылке. Разговоры разговорами, но песня для пассажиров этих вагонов у меня имелась. Настоящая! Её исполнял по радио детский хор Дворца пионеров в передачах "Почтальон Карл" так часто, что слова запомнились сами собой:
Мы едем, едем, едем
В далёкие края.
Весёлые соседи.
Счастливые друзья.Нам весело живётся,
Мы песенку поём,
А в песне той поётся,
Про то, как мы живём.
Тра-тата, тра-тата!
Мы везём с собой кота,
Чижика, собаку, Петьку-забияку,
Обезьяну, попугая.
Вот компания какая!
Вот компания какая!
Я не знала, какой домашний скот везли в том вагоне, в котором бабушку Мари вместе с тётей Элли отправили в холодные края, но мама всегда говорила, что бабушка любила всякую домашнюю скотину - коров, овец и свиней, кошек и собак. Куры буквально сбегались к ней, когда она стояла во дворе хутора Аэварди, держа мешочек с зёрнышками ячменя. Наверное, она там, в скотском вагоне, сидела среди кур-петухов - это было гораздо интереснее, чем ехать с Балтийского вокзала на электричке в Рахумяэ!
Кюлли и Анне, дочки дяди Рууди, были на несколько лет старше меня, им я одно время даже завидовала, потому что они несколько недель ехали в вагоне для скота, и название места, где они теперь жили - Красноярский край - звучало очень важно. В месте с таким важным названием наверняка могли жить и обезьяны!
Круглые костяшки счётов производили на полу подходящий шум, немного напоминающий стук вагонных колёс.
Тётя Анне с поварёшкой в руке появилась в двери и спросила:
- Что тут за грохот?
- Ссылка! - сообщила я радостно. - Весёлые пассажиры едут в Красноярский край!
Тётя возвела глаза к потолку и была готова что-то произнести, но в этот миг раздался стук в кухонную дверь, и очередные поучения о чистоте барышни и чёрт знает, о чем ещё, так и не прозвучали.
Письменные буквы
За дверью оказалась Айно Эпнер - учительница с добрыми глазами, которая жила со своей семьёй в здании школы, как и Яан-Наездник. Когда мама была директором и мы жили в квартире с печами, украшенными кафельными плитками, Эпнеры и Яан-Наездник часто приходили к нам, и тётя Айно подарила мне песочную формочку с волнистыми краями, точно такую, как у её дочки Кюлли. Светловолосая Кюлли была почти на два года младше меня и сейчас стояла рядом с матерью.
- Почтальон нечаянно оставил между нашими газетами открытку, которая явно предназначалась Феликсу. - Тётя Айно протянула открытку. - Вернее, это послано Хельмес…
- От мамы пришла открытка! - обрадовалась я, бросилась к тёте Айно и протянула руку.
- Что должен сказать хороший ребёнок? - нахмурилась тётя Анне, но сразу изменила тон на радостный, как только я произнесла "спасибо", и стала трясти руку тёти Айно. - Тысяча вам благодарностей! Мы все ждём вестей от Хельмес как манны небесной! И вот! Наконец-то!
- Да, конечно, - пробормотала мать Кюлли. - Ну, мы пошли!
- Стоп-стоп! - воскликнула тётя Анне. - Для маленькой вестницы обязательно надо что-нибудь придумать…
Она поспешила к буфету и взяла с верхней полки бумажный кулёчек.
- Полакомись сладеньким, маленькая барышня! Это "Раковые шейки" - совсем как в эстонское время!
Так-та-ак! Мне тётя сказала, что конфеты кончились! А тут оказалось, что это враки, и мамина открытка была столь важным делом, что за это можно дать коммунистическую конфетку…
- Твои тата и мама - пара, лучше не придумаешь, - сказала мне тётя Анне, посмеиваясь и разглядывая желтоватую открытку с красной марочкой. - Даже почерк у них одинаковый - конечно, дело учительское, привыкли много писать.
Мне бы больше понравилось, если бы мама прислала нам почтовую открытку с цветами или какой-нибудь картинкой. На той стороне, где марка, было написано совсем мало, зато другая сторона была плотно покрыта словами, которые я не могла прочесть, только несколько букв: крупные - К, С и Т - были мне знакомы.
- Тётя Анне, научи меня письменным буквам.
- Ты сама читаешь толстые книги и не можешь прочитать слова на открытке? - удивилась тётя, и, взглянув на неё, сразу воскликнула: - Ну я и простофиля! Как это я не сообразила, что у написанных от руки букв совсем другой вид, чем у напечатанных в книге… Но мы можем этим заняться потом, а сейчас дай-ка я прочту, что там Хельмес пишет! Что ты уставилась на меня, как солдат на вошь! Я и сама знаю, что чужие письма читать некрасиво, но душа не вытерпит ждать, пока Феликс вернётся… Я тоже тревожусь за твою маму! Я буду читать вслух, так что и ты услышишь!
Тётя Анне села за стол у окна и, прищуриваясь, начала читать:
"Любовь моя! Тебе наши лучшие пожелания, если ты там, откуда написала Анне. К сожалению, мы с Леэло твоего письма не получили, было слишком длинное, что ли?"
Я чувствовала, как у меня зардели щёки:
- Мама пишет обо мне?
- Да… но… - произнесла тётя Анне с сомнением в голосе. - Что-то не могу понять… Посмотрим, что тут ещё… "Послал тебе в Таллинн несколько писем о своей жизни, довольно длинных. Мы с Леэло здоровы и ждём по утрам и вечерам мамочку, "может, вернется", как говорит Леэло деловито. Я по-прежнему работаю в Руйла, сегодня приехал в Кейла на собрание. Каково твое здоровье и душевное состояние - этого я и представить себе не могу! Как ты добралась до места с такими большими узлами? Мы мысленно с тобой. От всего сердца. Феликс". Ого!
Тётя читала открытку на вытянутой руке.
- Погоди-ка, я посмотрю… Да, "Феликс"!
Тётя Анне повернула открытку другой стороной и прочитала: "Ленинград, п. я. № 386, Тунгал Хельмес Хансовне…" Господи боже мой! Деточка, это письмо твоего таты, а не Хельмес!
- Тата несколько раз написал обо мне! - не могла я скрыть гордости.
- Да, но… Почему эта открытка вернулась? Видишь, тут написано другим почерком и по-русски: "адресат выбыл"… Это означает, что Хельмес выбыла… Куда она оттуда, из ленинградской тюрьмы, могла выбыть? А вдруг… О, Господи!
У меня зачесались бедра, ноги заледенели, и в придачу ко всему живот заболел. Боль все усиливалась, но я старалась скрыть это от тёти Анне, потому что очень хорошо помнила, что в буфете наверху сохранилось полбутылки рыбьего жира.
К счастью, тётя не обращала на меня никакого внимания, она сидела на стуле как-то сжавшись, скрестив руки на груди, и что-то едва слышно бормотала.
- Что ты сказала, тётя Анне? Я не пойму, что ты там говоришь!
Выражение лица тёти было совсем не бодрое.
- Я молилась, чтобы твоя мама была жива, - ответила она совсем чужим голосом. - Скрести и ты руки и попроси Бога, чтобы он сберёг маму. Скажи: "Отец Небесный, спаси мою маму, чтобы она была жива и здорова… где бы она ни находилась…"
Взрослые действительно странные - хотя я сделала всё, как она велела, настроение её ничуть не улучшилось, совсем наоборот - глядя на меня, тётя принялась тихонько всхлипывать.
- А Бог видит и слышит маму сейчас?
- Мхм, - кивнула тётя, вытирая глаза рукой.
- Тогда хорошо, тогда он знает, что мама хорошая, и, наверное, скажет это чёрным дядькам тоже, - сказала я, успокаиваясь. - Ведь Бог умный и смелый, и по-русски говорить умеет тоже… А нас Бог тоже видит? У нас ведь такой толстый мох на крыше…
- Конечно. - Губы тёти даже расплылись в улыбке. - Мы ведь христиане. И ты, к счастью, крещёная, как положено. Хотя с этим была большая морока, но в конце концов пастор Соосаар побрызгал на тебя святой водой и сказал, что из этой девочки будет толк.
- А это была только вода? Без мыла?
Тётя усмехнулась.
- Да ведь пастор не парикмахер, он не головы моет, он крестит! Об этом не стоит никому говорить, потому что русское правительство не позволяет школьным учителям крестить своих детей. И в церковь ходить тоже. Представляешь! Твоя мама тогда была директором. Учителя теперь и смотреть в сторону ворот церкви не смеют, не говоря о том, чтобы идти к алтарю… Но твой тата привез пастора на лошади сюда в Руйла, в здании школы тебя и ещё одного маленького мальчика тайком покрестили.
- Я знаю, этого мальчика зовут Пеэтер, мама об этом мне рассказывала!
- Ну да - двоих детей крестили и две пары тогда обвенчали! - добавила тётя Анне. - Твои мама и тата несколько лет жили в гражданском браке, и все родственники были этим недовольны. Особенно наша мама и мамина мама, мол, это непорядок - образованные люди, а живут незаконно, и ребёнок растёт нехристем. Наконец терпение у твоего таты иссякло - взял он в колхозе лошадь и помчался к пастору в Хагери. И они пригласили другую пару за компанию, у тех было такое же дело, жили незаконно и сынок был некрещеным. Мать этого Пеэтера была красавица, ну прямо кинозвезда. Но теперь эти Сауауки куда-то переселились, в нынешние времена интеллигентные люди не осмеливаются долго жить на одном месте.
- А мы с татой осмеливаемся, - заявила я. - Тата самый сильный в мире!
- Конечно, конечно, - усмехнулась тётя. - На вас похвал не наберёшься! Но вот что я тебе скажу: об этой вернувшейся открытке надо будет сказать тате осторожно - так… постепенно, по-умному, а то он получит инфаркт.
- Инфаркт? - Это было красивое слово.
- Это значит, что сердце вдруг остановится - и нет человека! - объяснила тётя.
- Это как смерть?
- Ну да…
Конечно, тату надо было защитить от смерти, что с того, что слово "инфаркт" звучало красиво. Я сердито уставилась на эту противную открытку с размазанной печатью и красной маркой, на которой был изображён лётчик. Чего ради надо было посылать эту открытку туда, в Ленинград, если она не смогла найти мою маму? И до глубины души я сердилась на буквы, которые были почти все мне совсем непонятны. Тётя Анне, похоже, перестала расстраиваться, она чистила морковку над миской и не хотела снова прочитать мне, о чём написано в открытке… И вдруг я вспомнила про "Букварь" - кажется, на страницах, по которым я училась печатным буквам, были и письменные?