- Надо же! - восхищенно произнес полковник Мишенька, глядя на шамана с благоговением. - А правда, что ты делал для звездолета прибор, который улавливал свет звезды, и звездолет улетел на эту звезду?
- Правда. Мы запустили звездолет под Новый год, когда в городе на площади стояла елка с яркой стеклянной звездой.
Звездолет нашел эту звезду и елку и повис на ветке к великой радости ребятишек.
- Вот чудо-то! - поражался полковник Мишенька. - Но ведь где-то в научном центре находился настоящий звездолет, и он куда-то исчез, и наши друзья-американцы ищут его, и говорят, что ты знаешь, где он находится.
- Я очень люблю американцев. Но если бы они не перебили своих индейцев, у них бы имелись свои шаманы, и они бы не обращались ко мне за помощью.
- Да уж ты будь другом, Василий Васильев. Помоги нашим друзьям-американцам. Подскажи, где искать звездолет.
Василий Васильев взбил на своей голове копну волос. Округлил свои совиные глаза. Ударил руками в бока, словно взмахивал крыльями. Загудел:
- На острове, на океане, лежит бел горюч камень. Под камнем яйцо, в яйце письмецо. Кто письмецо прочтет, тот звездолет найдет.
Выдохнул и умолк, уставился на полковника Мишеньку спокойными зелеными глазами.
- Ну если ты такой колдун и волшебник, посмотри мне на кончик носа и скажи, о чем я думаю.
Василий Васильев внимательно посмотрел на потный нос полковника и сказал:
- Сейчас ты думаешь, как бы меня повесить на цепь и бить по бокам железным прутом, пока я не скажу тебе, где звездолет.
- Правильно! - заорал на шамана полковник Мишенька. - Эй, Ахмед, араб чертов, на цепь колдуна!
Василий Васильев качался на цепи, не доставая ногами пола. А полковник, закатав рукава, схватив в жилистый кулак стальной прут, замахнулся, чтобы нанести разящий удар. И пока прут со свистом приближался к ребрам шамана, тот воззвал к духам и перенесся из мрачного ангара, полного орудиями пыток, в чистое поле, где стоял языческий дуб. Вошел в его сердцевину, поместив себя среди древесных волокон, прохладных соков, шелестящих листьев, волнистых корней. Железный прут ударил в туманное, оставшееся от шамана облако, лязгнул о цепь, высекая из нее искры.
- Ты куда делся? - полковник Мишенька смотрел на прозрачное облако, смутно напоминавшее висящее человеческое тело. А Василий Васильев, вселившись в дуб, жил его древесной божественной жизнью, слыша, как в благоухающем медовом дупле жужжит рой диких пчел, как свистит в ветвях счастливая малая птица, как тянут корни прохладную влагу, вознося ее к солнцу.
А полковник Мишенька хлестал и хлестал прутом прозрачное облако, высекая из цепи искры, выкрикивая:
- Где звездолет?
Кинул прут. Ухнулся в изнеможении на стул. Смотрел, как качается на цепи шаман Василий Васильев, и из его изорванных боков хлещет кровь.
Глава двадцать четвертая
Полковник Мишенька сделал перерыв в изнурительных допросах и обедал, наливая в стакан водку и заедая вареной свиной колбасой. В полутьме сновали красные гномы, чем-то скрипели, стучали, что-то накаляли и плавили, готовясь к продолжению пыток. Араб Ахмед стоял, сложив на груди руки, бесстрастно наблюдая за трапезой полковника.
- Ну что смотришь, Ахмед, да, пью водку, жру свинину. А вам, мусульманам, нельзя. Мы, христиане, дольше вашего на земле живем. Свинина дает крепость мышцам, а водка жар души. Хочешь, попробуй? То-то.
Араб безмолвствовал, только в его фиолетовых глазах полыхал таинственный огонь, и темные губы едва заметно трепетали.
- Вишь, какую мне работу дают, грязную и кровавую. А потом меня за эту работу на фонаре повесят. Начальники мои на самолетах в Америку улетят, а я буду здесь болтаться, и люди в меня плевать будут.
Араб величаво молчал, и в темноте, где сновали гномы, что-то шипело, дымилось и вспыхивало.
- Ненавижу Россию! Не будет здесь ничего, только цепи кровавые. И что за народ такой, русские, что друг дружку пытают, расстреливают, мучают. Надо из России валить. Может, к вам, в Аравию, в пустыню Сахару, чтобы меня не нашли? Может, в верблюда мне превратиться, чтоб никто меня не узнал? А я и так верблюд. Меня и так в этой рубашке кровавой никто не узнает, - он выпил залпом стакан, сжевал колбасу. Приказал арабу: - Давай, веди следующего. Пусть этого звездолета нет в природе, а я его все равно найду!
К нему подвели и с силой опустили на стул колокольных дел мастера Игната Трофимовича Верхоустина. Мастер был суров и серьезен. Его выпуклый лоб, впалые щеки, лежащие на коленях руки были в мельчайших крупицах въевшейся меди и олова, из которых он лил свои сладкозвучные изделия. Полковник Мишенька заискивающе смотрел в его глубокие серые глаза, в которых светилось спокойное достоинство мастера.
- Игнат Трофимович, поймите мою грешную душу. Устал я, устал. Вся моя жизнь - дрянь и паскудство. Что от меня люди видят? Только тычки и ругань. Что людям от меня остается? Синяки да костные травмы. Больше так жить не хочу.
- Коли не можете жить такой жизнью, живите другой, - строго произнес Игнат Трофимович.
- Вот я и хочу. Помогите мне, Игнат Трофимович. Возьмите меня в подмастерья. Буду самую тяжелую работу делать. Глину месить, мешки таскать, дымом дышать. Научите меня своему ремеслу. Хочу колокола лить, чтобы люди слышали звоны и радовались, думали о Боге.
- Нельзя вас к колоколам подпускать. Только чистые душой к ним подойти могут. Их чистая душа в металл перельется, и звон к самому небу взлетит, и его Бог услышит. А у вас душа темная, от вас металл злом наполнится, и звук будет темный, глухой, сразу под землю уйдет.
- Вот и вы, Игнат Трофимович, меня отталкиваете. Не пускаете к людям со светлыми душами. Опять мне оставаться со злодеями. С губернатором Петуховским, который уголовник, маленьких девочек мучает. С олигархом Касимовым, который музыку слушает и на бабочек африканских любуется, а у него в шахтах людей засыпает солью. С азером Джебраилом Мамедовым, который весь город на наркоту посадил. А как бы мне хотелось подружиться с таким человеком, как Садовников, с его подругой Верой, с вами, Игнат Трофимович. Как бы мы дружили, путешествовали. Всю Россию-матушку объехали, всем ее святым местам поклонились. Весь мир повидали с его чудесами, городами, народами. А когда всю землю объедем, то полетим все вместе в космос, к далекой звезде, на чудесном звездолете, который мы от американцев сумели сберечь как наше космическое Русское Чудо. Кстати, Игнат Трофимович, звездолет-то наш на прежнем месте находится? Хорошо он замаскирован? Может, его в другое надежное место передвинуть?
- О каком звездолете вы говорите, не знаю. А я уже свое отпутешествовал, да и компания у нас с вами не сложится.
- Ах, Игнат Трофимович, Игнат Трофимович, не жалеете вы меня. Не хотел я вам боль причинять, руки ваши золотые увечить. Сказали бы мне, где звездолет, и пошли бы с Богом свои колокола отливать. Но вы меня не жалеете. Нет, не жалеете.
Красные роботы подскочили со всех сторон к мастеру. Положили его руку ладонью вверх на деревянную доску. Всунули пальцы в железные кольца, так что ни дернуть, ни шевельнуть рукой. Поднесли из угла ковшик с расплавленным свинцом, на котором дергалась темная пленка. Стали наклонять над ладонью.
Игнат Тимофеевич, в предчувствии смертной муки, воззвал к своему любимому колоколу, что висел на колокольне в селе Куртниково под Новым Иерусалимом. И колокол услышал его зов и прислал ему звук, в котором таились молитвы и песнопения. Звук прилетел в темный каземат, подхватил Игната Тимофеевича и вынес на солнце. Как на воздушном шаре, окруженный божественным звуком, плыл Игнат Тимофеевич над городом, над его перламутровыми дымами, золотыми соборами, зелеными парками. Перелетел реку, синюю, с солнечной рябью, бегущей далеко к горизонту. Поплыл над красными сосняками, цветущими опушками, лесными озерами, с которых в стеклянном блеске взлетали утки. Опустился на цветущий луг, благоухающий и чудесный, с множеством цветов, в птичьих свистах, гуле шмелей и пчел, где ждала его молодая жена Алена, какой запомнил ее в первый год их любви и часто вспоминал после ее нежданной кончины.
Они сидели рядом на теплой траве. Алена держала трилистник клевера и спрашивала:
- Игнатушка, а знаешь, почему на клевере три листочка? Один листик - ты, другой - я, третий наш сыночек Петруша.
Игнат Трофимович улыбался, а свинец лился на его раскрытую ладонь, и ладонь шипела, пузырилась, дымилась, и в ней остывал раскаленный свинцовый слиток.
Полковник Мишенька черпал из ведра воду и лил себе на голову, отдуваясь и фыркая:
- Не жалеют меня, не жалеют! - повернулся к арабу и крикнул - Давай, веди следующего! Добивайте меня, добивайте!
Следующим был смотритель мемориального комплекса Аристарх Пастухов. Он сел напротив полковника, обратил к нему свое луновидное, с острым носом лицо, лишенное растительности. И полковник нашел в нем сходство со снеговиком, у которого вместо носа морковка. Это сходство обрадовало полковника, породив смутные воспоминания детства.
- Здравствуйте, господин Пастухов. Много о вас говорят, какой вы вклад внесли в дело воспитания человека. Нам так не хватает настоящих добрых воспитателей, которые могли бы человека образумить, наставить его на путь. В чем же, если не секрет, смысл вашего воспитания?
- Это целая теория поведения человека в коллективе, - охотно отозвался Аристарх, садясь на любимого конька. - Если перед коллективом поставлена высокая цель, и люди, стремящиеся к этой цели, правильно организованы, то, по мере достижения цели, каждый член коллектива совершенствуется, становится все светлей и добрей. По существу, это путь достижения святости.
- Что-то уж больно мудрено, господин Пастухов. Святость, совершенство, высокая цель. Нельзя ли пример?
- Ну, например, собираются люди, чтобы сажать на земле сады. Превратить землю в один райский сад. И с каждым посаженным садом все они становятся светлей и совершенней, в них по крохам прибавляется святость.
- То есть все они становятся Садовниковыми?
- Ну нет, Садовников неповторим. Он сажает сады не на Земле, а в космосе. А когда они зацветают, облетает их на космическом корабле и приносит на Землю райские яблоки.
- Как, прямо на звездолете? Как же они выглядят эти яблоки?
- Это не совсем яблоки. Это идеи, великая музыка, изумительные стихи. В последний раз он принес на Землю неизвестные стихи Мандельштама.
- Такой поэт, Мандельштам? Не слыхал. Поэта Семена Добрынина знаю. Лихо стишки сочиняет. Какие же стихи пишет этот Мандельштам?
Аристарх Петухов оглянулся назад, в темный угол, где красные палачи точили ножи, звякали пилами, накаляли железные шкворни, и нараспев, раскачиваясь, прочитал:
Гончарных чаш багровое вино.
Незыблемые стены казематов.
И милосердных рук прикосновенье.
Все длится ночь докучливых вопросов.
Пусть палачи возьмут мои одежды.
Покров не уберег свой липкий снег.
Там черной жабой притаилась смерть.
Таинственный обряд кровосмешенья.
В глазах померк божественный акрополь.
Он умолк, и было слышно, как скрежещут пилы, хрустит лебедка, булькает расплавленный свинец.
- Так, значит, есть звездолет, на котором можно улететь в космос? - Полковник Мишенька раздул ноздри, как собака, ухватившая след. - И вы, господин Пастухов, знаете, где спрятан этот звездолет?
- Конечно, знаю, - ответил Аристарх.
- Где же, где?
- На безымянном кладбище, в безвестной могиле Мандельштама. Ночью воздух над могилой начинает светиться. И из трав в небо взлетает звездолет, и в нем сидит Мандельштам, божественный космонавт русской поэзии.
- Сволочь! - заорал полковник Мишенька. - Сволочь лагерная! Нахлебаешься у меня! Ахмед, пусть нахлебается!
Красные роботы опрокинули Аристарха Пастухова на пол лицом вверх. Спеленали его по рукам и ногам, обмотали лицо, оставив один жадно дышащий рот. Всунули в рот жестяную воронку. И полковник Мишенька хватал из ведра полные кружки воды, лил в воронку. Аристарх Петухов бился, захлебывался. Его охватывал ужас смерти. И в этой кромешной тьме, перед тем, как исчезнуть, он увидел летящего над собой крылатого человека с прозрачными стрекозиными крыльями. Это был поэт Мандельштам, несущий в руках алую розу. Он кинул розу Аристарху Пастухова, и цветок зацвел в его сердце.
Красные человечки разматывали бинты, делали Аристарху искусственное дыхание, ждали, когда из легких хлынет вода.
Полковник Мишенька некоторое время тупо смотрел на бетонный пол с разлитой водой, на груду бинтов, в которые был замотан узник Аристарх, на жестяную воронку у себя под ногами.
Ему было тошно. Казалось, что жизнь, виляя и поворачиваясь, вошла в такой страшный коридор, из которого уже не выбраться. В конце коридора ждет его что-то неотвратимо ужасное. И, быть может, истекают последние секунды, когда еще можно кинуться вспять, убежать из этого пыточного каземата, оставив на спинке стула френч с погонами. Покинуть город, растворится среди бесчисленного русского люда, с его стенаниями, бедами, спрятаться в этих бедах, мыкать их вместе со своим народом, который примет его и простит. Но эта секундная мысль сверкнула в его голове и померкла в тупой тьме. Он крикнул Ахмеду:
- Зови пацана, буду его колоть.
Перед ним предстал школьник Коля Скалкин, худой, с тонкой шеей и большими тревожными глазами.
- Ну, Коля, здорово, - полковник Мишенька пожал его хрупкую, с тонкими пальцами руку. - Садись, садись, чувствуй себя как дома. Давно хотел с тобой познакомиться.
Коля Скалкин сел на край стула, сглотнув слюну и убрал волосы с бледного лба.
- Знаю, что ты отличник, историей интересуешься, в олимпиадах участвуешь. У меня у самого сынок твоих лет. Но того за книжки не усадишь, гоняет на мотоцикле, приходится из-за него с гаишниками ссориться.
Коля Скалкин молчал, тревожно смотрели его большие серые глаза, чуть дрожали пушистые брови, и лежали на коленях руки с хрупкими пальцами.
- Да, интересно ты написал про пушку, про звезды. Звездная пушка, говоришь? Созвездие Скалкиных? Интересно, хвалю. Я раньше внимания на эту пушку не обращал. Стоит и стоит. А теперь мимо проезжаю и думаю, - героическая пушка, ее именем созвездие названо.
Коля Скалкин молчал, только тревожно блестели его глаза и чуть подрагивали сжатые губы.
- Да, что говорить, мы, русские, - великий народ. Спим, спим, а потом проснемся и всему миру спать не даем. Любые муки, любые пытки снесем, а Родину не продадим. Родина у нас одна, и краше ее нет ничего. И мы за нее жизнь готовы отдать. Правильно я говорю?
Коля Скалкин не отвечал, не поворачивал голову туда, где сновали красные гномы, что-то скрипело и звякало.
- Слушай, Коля, я тебя вызвал как русского парня, патриота, которому можно верить и который не подведет, не посрамит чести, как говорится, отцов и дедов. Ты знаешь, что наш город захватили американцы, поставили своего человека Маерса, который главнее самого губернатора. И эти чертовы красные человечки, которых под видом кукол разместили по всему городу. Сразу ракетный удар, и от России мокрое место. Мы должны спрятать звездолет в другое место. Должны опередить американцев. Мы с тобой поедем туда, где спрятан звездолет, погрузим его на тягач и перевезем на новое место. Оно уже подготовлено. Давай с тобой поедем сейчас к звездолету и проверим маршрут, по которому его повезем. Ты согласен? Спасем звездолет от врагов?
Полковник Мишенька заглядывал Коле Скалкину в самую глубину глаз, желая уверить того, что дело их святое и неотложное и под силу одному только Коле, внуку прославленного героя, бравшего штурмом Берлин.
- Ну что, Коля, поедем?
Коля Скалкин затрепетал пушистыми бровями, вздохнул и сказал:
- Вы предатель. Вы враг народа. Вы мучитель русских людей. Вы будете висеть, как висел предатель Власов.
Полковник ошеломленно молчал, а потом хрипло, страшно закричал, багровея лицом:
- Щенок! Сучонок! Ты у меня кровавой соплей захлебнешься! - повернулся к арабу. - Чего стоишь, чурка гребанная! В тиски его!
Красные роботы подскочили к Коле Скалкину, потащили его в угол, где стоял верстак с тисками. Всунули его длинный хрупкий палец в железный зазор тисков. Полковник Мишенька крутанул рукоять, и Коля вскрикнул от боли.
- Ай, как мне больно! - вторил ему полковник. - Ай, как больно! - крутил рукоять, зубья тисков сдавливали палец, и Коля кричал от боли.
- Ой, больно, мамочка, больно! - вопил полковник, подкручивая винт тисков. И Коля, захлебываясь от боли и слез, увидел, как встал перед ним худой артиллерист с полевой сумкой, пистолетом, с перевязанной головой. "Враг будет разбит. Победа будет за нами", - сказал и исчез. Кости пальца хрустнули, и Коля, как подрезанный цветок, упал без чувств. А полковник Мишенька все давил и давил рукоять. Глядел, как из железных тисков хлещет кровь, и кричал: - Ой, как больно! Мамочка, ой как больно!
Не менее получаса потребовалось половнику, чтобы прийти в себя. Пил, заливая адский, снедавший его огонь. Лил воду на голову, словно кругом царило невыносимое пекло. Старался унять дрожь в руках, окуная руки в ведро. И теперь стоял с мутным взглядом перед отцом Павлом Зябликовым, архиереем Покровского собора, который висел в цепях, не касаясь земли, с растрепанной седой бородой, спутанными власами, худым стариковским телом. Смотрел из-под косматых бровей спокойными немигающими глазами, как вьется перед ним его мучитель.
- Батюшка, отец Павел, исповедуй меня, грешного! Не могу больше так жить! Грехи, как камни, вниз тянут. Руки на себя наложу. Только ты мне спасенье!
Отец Павел висел в цепях и тихо покачивался, из поношенного подрясника выглядывали тощие стариковские руки, скованные наручниками.
- А все с чего началось-то? Сам-то я деревенский, приехал в город поступать в милицейскую школу. А конкурс был огромадный, и все блатные. Мне бедному, деревенскому, ни за что не пройти. И тут вдруг кто-то шепнул на ухо: "А ты черту поклонись, он поможет". И стал я просить черта: "Проведи меня в милицейскую школу, а я тебе за это чем хочешь отблагодарю". И прошел я в школу без всяких препятствий, а как вышел на службу, черт мне стал помогать. Выехал с напарником на место убийства. Обыскал убитого человека, а у него золотой портсигар. Взял себе, до этого золота никогда в руках не держал. Арестовали одного ханыгу, который в лото играл и народ дурил. Он мне пачку денег сунул, и я его отпустил. Потом киоск крышевал, хороший доход получал. Азерам фиктивные паспорта обеспечивал, хорошо зарабатывал. Потом с приятелями квартирный бизнес освоили. У одиноких стариков квартиры выманивали, а их самих в лес увозили. С бандитами подружился, их выручал. У одного банкира деньги отняли, пришлось ему паяльник в одно место вставить. С наркотиков хороший барыш. Проститутки дают доход. К губернатору девочек маленьких доставляю. Батюшка, отец Павел, на мне кровь, убийства. Я, как зверь, стал. И понял, что это я своими проклятыми делами черту долги отдаю, за его услугу. И ничего не могу поделать. Черт под самым сердцем сидит и когтями его скребет. Помоги, отец Павел. Отпусти грехи, прогони черта!
Священник молчал, покачиваясь в цепях, которые уходили вверх, в темноту, словно свисали из неба.