Он сокрушенно покачал головою и, снова пряча клубок в карман, закончил:
- Ничего не получится, уверяю вас.
Лили, все это время тихонько просидевшая, подобрав ноги, на подоконнике и - хотя задумчиво смотрела в окно - молча его слушавшая, перевела многозначительный взгляд на меня и подняла палец.
- Послушайте, я в общем - то и не стремлюсь что - либо распутывать, - сказал я, с некоторой досадою, - я бы просто хотел понять, что мне теперь делать и как жить дальше.
Лили снова подняла палец - на этот раз с той же многозначительностью поглядев на Шнопса.
- Собственно, даже это не слишком меня беспокоит, - продолжал я, - ну, поживу пока, как есть - как - то ведь я жил вот здесь до сих пор - а потом будет видно…
Однако Шнопс покачал головою:
- А вот это у вас, дорогой вы мой, не получится никак. Вам придется сначала во многом разобраться и кое - что распутать.
- Что значит "распутать", - удивился я, - вы только что…
- Ну да, ну да, говорил, - не дал мне закончить Шнопс.
- И теперь предлагаете мне этим заняться?
- Совершенно верно. Я, впрочем, не предлагаю - я просто вам об этом сообщаю.
- Но вы ведь сказали, что это невозможно, что у меня ничего не получится? Зачем же мне этим заниматься?
- Незачем, - ответил этот поразительный "доктор", - но придется.
Несколько мгновений мне хотелось его ударить. Чуть тряхнув головою, чтобы прогнать это неприятное чувство, я вздохнул:
- Вы пришли смеяться надо мною…
- Нет, поверьте - нет; что вы, - ответил Шнопс, и в голосе его я услышал неподдельное участие и теплоту, - просто взгляните, - и он снова вынул свой клубочек: - Ну?
- Что - ну?
- Ну, можно там что - то распутать? Невозможно. Придется это делать? Так жизнь - то ваша туда именно вплетена - вам что же, она не нужна? Не интересует она вас, что ли? Да если бы и не была нужна: ваша жизнь ведь - вы сами и есть. Трудность именно вашего положения в том, что - по каким - то причинам, уж мне неведомым, - он выразительно закатил глаза - она у вас состоит из множества таких вот, запутанных и перевязанных друг с другом отдельных "шнурков". Но так или иначе, деваться вам некуда. Как, впрочем, и всем нам, - заключил он не слишком весело.
К этому времени уже совсем стемнело; снова, как обычно, засветили лампу, комната приняла уютный вид, и всё, что говорил Шнопс, стало казаться немыслимой дичью. От того, чтобы расхохотаться ему в лицо или вытолкать вон из дома как сумасбродного мошенника, меня удерживало лишь то, что какая - то часть моего существа помнила и сознавала: происходившее со мною - со мною происходило не во сне, а на самом деле - пусть и не мог бы я уже никому и никогда объяснить, что разумею под этим "самым делом".
Я сидел, слушал разглагольствования Шнопса и думал также о том, что, в сущности, мне не нужен этот его визит и я не испытываю в его отношении ровно никаких чувств, хотя сознаю, конечно, что дважды уже сыграл он в моей жизни и совершенно запутанной и перевязанной узлом судьбе сверхъестественную и не до конца постижимую мною роль. Когда я спросил его об этом, он прервал начатое длинное и чрезвычайно сложное рассуждение и, указав на меня пальцем, ответил:
- Да, кстати - вы правы: насколько я могу понимать, именно поэтому вас избрали в свое время, - он хохотнул, будто удачному каламбуру. - Слишком много нитей связано с вами, а следовательно и влияние ваше распространилось сразу столь широко. Повторяю - вами остались довольны… вернее сказать - остались довольны таким выбором, - и он снова улыбнулся и продолжил прерванное рассуждение как ни в чем ни бывало.
* * *
- …Что же принес он или сделал? - спросила она у неподвижно сидящего, имеющего вид человека в одеждах темных, ниспадающих к ногам его тяжелыми складками, существа, прервав его рассказ. - Ведь, если верно, что ты говоришь, то все учение его - лишь пересказ древней мудрости, прежде всего той, что Бог есть Любовь - приспособленный к разумению живущих с ним в одно время? Чем же он отличается от чреды прочих посланцев - да вот, хоть от него? - и она указала в мою сторону.
- Почему, - продолжала она, уже горячась, - именно его следует нам почитать воплощением того, что всесильно; и зачем ему во всесилии своем поступать столь мудрено? Я не могу этого постигнуть…
Она умолкла, и умолкло все вокруг, только ветер бросал и бросал нам в лицо пригоршни колючего песка: мой каменный лик совсем оплыл от их нескончаемого потока, как лицо прокаженного, но мое недвижное тело не могло даже повернуть его от ветра, не могло хотя бы ладонями укрыть его от этой жестокой детской забавы, ибо не было у меня рук, и ладоней не было. Имеющее вид человека существо хранило молчание, только вглядывалось в какую - то ему одному видимую точку вдали.
- Ответь, вестник, - сухим листом снова слетел вопрос с почти неподвижных, внутренней мукой вечно истязающего сомнения скованных губ.
- Вот что сделал он и что принес, - ответил наконец ровный, бесстрастный голос, - он показал, что ради любви можно принять страдания, умереть, сойти в бездну, но - не погибнуть, а вернуться, и что именно этот путь ведет к жизни вечной; показал, что страдание не может быть вечным, а вечна лишь любовь и жизнь… Ты думаешь, он не чувствовал боли и мучений от пыток, или ужаса - от сознания того, что вот сейчас он умрет - уйдет, по капле источится жизнь из его тела, изувеченного теми, ради кого он пришел? Будет высмеяна и поругана - до времени - его любовь?
- Но получается, он знал, что так вернется, и страшиться ему было нечего?
- Он не знал - он верил; но это и есть именно то, во что не могут поверить люди.
* * *
Вот еще - из бесед со Шнопсом, состоявшихся у нас с ним на протяжении того времени - в ту осень, что жили мы в старом тихом доме, на старой тихой улочке, с платанами напротив, совершенно уже облетевшими и оттого хмуро и сонно глядящими в окна нашей квартирки в третьем этаже:
Лили (устало, как непонятливому ребенку): …но зачем, для чего такие сложности? Зачем? Не проще ли было - как уже случалось: предстать в образе своего какого - нибудь вестника - если уж никак нельзя самому - в каком - нибудь горящем кусте… Я уже слышала твой ответ, но объясни теперь (показывая на меня) - хотя бы ему…
Шнопс (с тем же самым видом и тем же тоном, что и Лили; демонстративно обращаясь ко мне): Я уже отвечал нашей милейшей Лили, что мы ведь… - скорее, конечно, эээ… - вы: наша прелестная Лили, люди, прочие, в некотором роде… создания - видимые и невидимые… Но, хорошо, все равно - скажем: мы. Так мы ведь не можем представить себе, к примеру - смерть? Заметьте: представить не то, как это все будет после нас, а, знаете ли, - само состояние: еще минуту назад я - был, а вот теперь - меня уже нет…
Лили: Да понятно, понятно…
Шнопс (не обращая на нее внимания): То есть мое тело - еще почти ничем не отличающееся от живого тело - есть, но меня в нем - нет… А где я? Что я тогда чувствую? И если ничего, то: как это - ничего не чувствовать? совсем, ничего? Вы… эээ… - мы - так же не можем себе это представить (если сомневаетесь, то поверьте на слово), как не может нарисованный человечек представить ластик, который его стирает - ничего подобного просто не может быть в его нарисованном мире… Какой еще ластик? А куда же девается стертый человечек?..
Более того, мы не можем представить себе и жизнь! Да - да - я имею в виду: жизнь другого человека, или, уж если на то пошло, - любого другого существа, кроме себя; вот - сидите вы и смотрите на прелестную Лили, и сидит прелестная Лили - и смотрит на вас, и ни вы, ни она при всем старании не можете ощутить: как это? - смотреть чьими - то чужими глазами, слышать чужими ушами; не можете ощутить биение чужого сердца у себя в груди… Почему это получилось так, что вы сидите и смотрите на Лили? почему не так, что вы - Лили и смотрите на… эээ… на себя?.. Впрочем, по глазам я вижу, что несколько вас запутал… (Пауза)
Но точно так же мы не можем представить - не говоря уже о том, чтобы узреть - и Бога. Фундаментальные компоненты мироздания вообще недоступны нашему восприятию: отсюда необходимость для них - воплощения; просто, чтобы стать нам доступными непосредственно. И - главное - где бы в противном случае была, скажем, назидательность? Трогало бы это нашу душу? Если бы, вот так - из горящего куста как - то?.. Нет, увы, здесь нужна была убедительность, наглядность: вот - страдание, вот - любовь…
(Две недели спустя; все сидят после обеда в гостиной)
Я: …Шнопс, дорогой, так все же: как возникло все, что возникло? - От общего ли к частному, от целого ли - к деталям? - Бог создал слово, которое затем создало всё, в том числе и человека? Или наоборот - от деталей, объединяющихся по своим собственным законам - к целому? - Частицы создали атомы, атомы - молекулы, из молекул построилось всё, в том числе и человек, который произнес слово, которое стало - Богом?
Шнопс: Вспомните клубок переплетенных шнурков - я имею в виду, что ответ мой: ни то ни другое - из того, что вы привели в пример - а есть это замкнутый, самодостаточный и в некотором роде вечный процесс… Человек - инструмент Бога, которым он творит мир…
Лили: Или познает? Когда он создал небо и землю, то сказал - это хорошо; но затем ведь создал же он человека: для того, что ли, чтобы убедиться, точно ли - хорошо? Может что - то - нехорошо?
Шнопс (задумчиво): Да… А человек так и сказал: нехорошо. Нехорошо, что яблок нельзя рвать. Пришлось хозяину с помощью человека многое переделывать…
Лили (фыркая): Ну, допустим, это не человек сказал, а та - (давясь от злости) - другая…
Шнопс (саркастически): Лили, прелесть моя, ты до сих пор не можешь успокоиться? Ты непоследовательна. Да и какая тебе - то разница?
Лили: Какая разница - мне? Ну, знаешь… (уходит, что - то раздраженно бормоча).
(Еще через неделю)
Лили: Но ведь его именем творились страшные злодеяния - (медленно и внятно) - страшные.
Шнопс (задумчиво, как бы даже растерянно): У меня нет ответа…
Лили (саркастически): Ну конечно нет. Ведь ты сам покровительствовал…
Шнопс: Лили, не нужно. Одним и тем же инструментом можно создавать прекрасные произведения или полезную утварь, а можно - проломить голову соседу за то, что он не похож на тебя… Ты сама прекрасно знаешь, что у меня не было полномочий остановить их. Это, наконец, неблагодарно…
Лили (тихо): Прости…
* * *
К зиме Шнопс пропал.
Лили сначала немного, а через две недели - уже сильно забеспокоилась, казалось: затосковала; подолгу сидела, задумавшись, не отвечала на вопросы, или отвечала невпопад; взяла привычку стоять у окна и задумчиво смотреть вниз, на тротуар, будто ожидая, что вот - он внезапно появится внизу. Я почувствовал нечто вроде ревности; стал вспоминать каждый взгляд, брошенный ими друг на друга, каждое ненароком оброненное слово… Я понимал, конечно - ревность к той, с которой судьба связала нас случайно, не спросив ни меня, да, похоже, ни ее - нелепа, безосновательна, но от этого лишь росло во мне неприятное чувство непослушного воле раздражения.
Это же чувство, однако, заставило меня следить за нею еще внимательнее, и я неожиданно осознал, что ее гнетет нешуточная тревога: она начала плотно занавешивать окна во всех трех комнатах и без того не зажигала даже света - и даже в кухне, где раньше плотных штор не было, повесила что - то, спешно купленное в лавке; встав с постели утром, еще не одеваясь, она первым долгом подходила к окну и осторожно выглядывала в щелку - только тогда раздвигала занавесь, внимательно оглядывала нашу улочку из конца в конец и наконец раскрывала форточку, чтобы впустить свежий утренний, морозный уже ветер; вообще все ее поведение заставляло думать, что она все больше и больше боится чего - то. Однако, когда я спросил ее об этом - она лишь отшутилась: "Ревнуешь?" - спросила она. В глазах ее стояла тревога, шутки не получилось; она поняла это сама и отвернулась.
Мало - помалу ее волнение передалось и мне; я стал замечать казавшихся мне странными субъектов, будто бы маячивших под окнами - раз даже выбежал из подъезда, чтобы прямо задать одному вопрос - сам не зная, какой, - но тот посмотрел на меня, как на сумасшедшего и, боязливо оглядываясь, почти бегом бросился прочь. Вечером я стал лично проверять: хорошо ли заперта дверь, но, несмотря на это, пару раз спросонок вскакивал - в испуге, что забыл это сделать; однажды, бессонной ночью мне показалось, что в прихожей кто - то есть - проверив, я убедился, что там, конечно же, нет никого. Лили смотрела на все это с печальной иронией.
Но так или иначе, а призрак мирного домашнего уюта окончательно развеялся и пропал из нашей, казавшейся мне ранее такой обыденной и бестревожной, квартирки. Самый ее воздух сплелся в напряженные нити, об которые я спотыкался на каждом шагу; мы жили, будто заговорщики, ожидающие неминуемого разоблачения: стали совсем мало разговаривать - и только полушепотом, избегали смотреть друг другу в глаза. Однажды, проснувшись ночью, я увидел, как Лили скорчилась на полу перед какой - то деревянною статуэткой, освещенной крошечной масляной лампадкою. Я сделал вид, что сплю, только сквозь полуприкрытые ресницы наблюдал за нею; не менее получаса она провела в полной неподвижности, затем медленно поднялась, сделала руками какие - то пассы над фигуркой, задула лампадку и забралась обратно в постель; от нее так и веяло ночной зябкостью, руки и ноги были ледяные. С широко открытыми - казалось, даже во тьме светившимися тревогою - глазами лежала она, снова съежившись - пока не согрелась; затем задремала.
Та же сцена стала повторяться каждую ночь; наконец, когда после очередного своего - видимо, моления, - она забралась в постель, я почувствовал, что вся она содрогается от почти безмолвных рыданий: лишь тихонькое поскуливание, совсем не человеческое, а будто жалоба побитой собаки, слышалось в тишине.
- Молишься по ночам? - спросил я наутро, когда она по сложившемуся уже обыкновению подошла к щелке между шторами, чтобы осторожно глянуть на улицу. В тишине вопрос мой прозвучал резко, даже грубо; она вздрогнула и застыла у окна, повернувшись ко мне спиной.
- Да, - коротко ответила она.
- Кому… чему? - чувство непонятной угрозы, мучительно сгущавшееся в последние дни, стало для меня невыносимо; лучше уж сейчас узнать что - то, чем продолжать эту нелепую игру в умолчания и терзаться неизвестностью. Я сел и продолжил: - Что вообще происходит?
- Шнопс пропал, - ответила она мне, будто сообщила невесть какую новость.
- Я заметил, - не удержавшись от раздражения начал я, - но я не…
- Я не знаю, что произошло. Но теперь нас некому защитить. Нам придется уходить отсюда - скоро, возможно завтра…
- Завтра?! - скорее изумился я, чем испугался. - Уходить - от кого? От кого защищаться?
- Инквизиция, - последовал ответ, - не слыхал?
Некоторое время я молчал, осмысливая сказанное; наконец не без усилия выдавил:
- Какая инквизиция - ведь… ее давно, лет уж наверное семьдесят, как нет?
- Послушай, ты можешь себе представить, чтобы такая… сила… была, а теперь - ее нет? Что она взяла и исчезла? - Лили криво усмехнулась. - Конечно, никуда она не делась… И скоро явится за нами.
Я закашлялся, но все же спросил:
- А при чем тут Шнопс?
- Ты сегодня, видимо, и правда плохо выспался, - не очень вежливо ответила она, - ты что, забыл - кто он и кем послан?
- Да… то есть - нет, не забыл, конечно… Но ему - то какое дело? Почему ты считаешь, что именно он станет нас защищать?
- Потому что именно только он делал это… Все это время…
- Но почему?!
- Он жалел нас, - просто ответила Лили.
- Он? Вас?! - наконец воскликнул я.
- Нас, - жестким, резким тоном, прозвучавшим в утренней тишине как скрежет раздавливаемого стекла, ответила она. - Или ты сам так поверил в эту иллюзию своего человеческого обличья, что забыл - как и откуда ты произошел? То, что тебя призвали к служению высшим силам, было не твоей заслугой, а просто расчетом полководца, выбирающего то средство, которое ему больше всего подходит в данное время - ты же слышал, что говорил Шнопс. Я сама не сразу это поняла - в наши прошлые встречи я даже думала… - она запнулась. - Словом, неважно - что я думала: важно то, что нужно собираться.
Сбитый с толку всем этим разговором, я и не заметил, как мы оделись, перешли в гостиную, уселись на диване; я сложил руки на коленях и откинулся на диванную спинку; Лили, посидев немного в задумчивости, встала, вздохнула и - видимо, приняв какое - то решение, - направилась к шкафу.
Я оглядел комнату. Стол, на столе - лампа под абажуром, цветочная ваза, которую я очень любил - кто же ее покупал? Неважно… Кресло. В нем любил сидеть Шнопс, когда навещал нас; сейчас на нем сгустилась тень и казалось, кто - то сидит в нем… но не Шнопс. Я тоже любил сидеть в этом кресле, когда не было Шнопса, но сейчас там сидел не я: сизые лоскуты теней окутывали любимое кресло Шнопса, также любимого мною, и было похоже - они также его полюбили: я имею в виду - кресло. С кресла сизые ветхие лоскуты раннего зимнего утра протянулись к книжным полкам, будто флажки на вантах прогулочной яхты, точно такой, какие я привык видеть у пирса, когда служил в колониях. Когда я там служил, я не знал никакого Шнопса, никакой Инквизиции - кто это такая, к слову сказать? - я знал лишь начальника тамошней полиции, господина Максуда… Максуда… не помню. Еще я знал Лили - мы дружили, а потом как - то сошлись, как это обычно бывает, когда вы замкнуты на маленьком островке соотечественников среди океана чужих и по языку и по обычаям чужестранцев… хотя чужестранцами - то были там именно мы с Лили: вот она - теперь неестественно медленно ходит по комнате, от шкафа с одеждой к дивану, где мы сидели когда - то - очень давно - когда я после безобразной попойки накануне забыл даже, кто она и где мы познакомились. А теперь я помнил: конечно, в колониях мы познакомились, где же еще - я прекрасно помнил: мы однажды любили друг друга в пене прибоя - потому что она так захотела, она говорила, что это напоминает ей что - то забытое, что - то родное: возможно, она родилась или выросла в рыбацком поселке - я не знаю - но тогда я страшно замерз и любовь у нас получилась не очень удачная тогда. Теперь Лили - моя Лили, моя дорогая, любимая, несравненная Лили - собирала какие - то вещи и просто бросала рядом со мною на диван; когда она бросала их на диван, они летели неестественно медленно, будто во сне, но, наверно, это так и было нужно: потому что Лили - несравненно умна, она знает много такого, чего не знаю я, она знает, кто такая Инквизиция и что ей нужно от нас, потому что ей ведь что - то было от нас нужно, раз уж она собралась к нам в гости…
- Хватит спать! - почти завизжала Лили мне на ухо - если только шепотом можно визжать. - Уходим прямо сейчас. Только тихо.
Одновременно я услышал, как снаружи кто - то осторожно, но настойчиво пытается отпереть замок входной двери.