Нас не тревожила ни единая живая душа - хотя так почти и не бывает никогда - средь бела дня, перед самым обедом, в поместье, наполненном родственниками, приезжими друзьями, бедными студентами, приживалками, везде и всюду сующей свой нос прислугой; однако удивительная сила хранила нас от всего этого, будто воздвигнув невидимый прозрачный колокол вокруг всей веранды, где длилось и длилось бесконечно наше невозможное, невероятное свидание.
Я повалил ее на кушетку, безобразно задрал юбки, жадно целовал раскрывшуюся, точно розовый бутон и в жарком безумии дрожащую плоть, наконец овладел ею уже настоящим образом, долго, бесконечно долго любил и ласкал ее всевозможными причудливыми способами, что как из тайного древнего источника влились наконец в девственное до той поры сознание семнадцатилетнего гимназиста. Она не издавала не единого звука, но казалось, что тело ее - уже совершенно сорвавшееся с привязи и бросившее на произвол судьбы и разум ее и душу, беззвучно кричит от нестерпимого наслаждения, счастья живой и с каждым моим движением наполняющейся все новой жизнью плоти, которая не нуждается уже ни в чем, только в этих ласках, этой любви…
"Любви?.. - вдруг услышал я, как это со мною уже бывало прежде, неприятный, идущий будто из самого центра мозга, голос. - Так не её ли ты проповедовал долгие века в своих скитаниях по свету, полных невзгод, лишений и самоотречения? Вот она - перед тобою: посмотри, как сладко вздымается и опадает ее живот, как манят к себе уже уставшие, но все равно жадно раскрытые лепестки меж раздвинутых в целомудренном бесстыдстве бедер? И ты познал это только теперь? Выходит, многие века ты учил сам не зная чему?"
Мы, наконец, утомились. Ни единого звука по - прежнему не доносилось ниоткуда, лишь сухо шуршала чуть колеблемая ветром циновка, да где - то забившаяся в угол оса сердито зудела, не понимая, как ей найти выход из этого ее ничтожного тупичка, да непременные в жаркий летний день кузнечики объяснялись в любви избранницам на скрипучем и суетливом своем языке. Несмотря на это ощущение полного покоя, накрывшего нас, точно льняной простынею, Лили, как нашкодившая кошка, стрельнула глазами по сторонам: убедившись, что наши - на самый снисходительный взгляд - незаурядные проделки остались, по - видимому, незамеченными, она стала с комично благонравным видом приводить себя в порядок, поправлять сбитую прическу, и вообще всячески прихорашиваться. Я бессильно сполз к ее ногам и, чувствуя в голове полную и весьма приятную пустоту, стал целовать кончики ее пальцев, порою смахивая с них прилипшие соринки. "Что, хороша?" - спросила она. "Хороша, хороша, - ответил я, еле ворочая уставшим языком. - Откуда, - я провел рукою по ее бедру, - все это?" - "Нравится? - усмехнулась она. - Ну, местные женщины уж таковы, что поделать… Да, правду сказать, мне и надоел мой прежний вид - за столько - то времени. Этак, - и она безо всякого смущения потискала груди обеими руками, - приятнее" - "Как тебя зовут - теперь?" - спросил я. Она откликнулась почему - то не сразу:
- Ксения, - сказала она наконец.
- "Чужая"…, - задумчиво произнес я.
- Конечно, чужая. Кому я здесь - своя?
- А мне?
- Ну так можешь звать меня по - прежнему, - ответила она беспечно. - Когда мы наедине. Но ты запутаешься.
- Да, пожалуй, - согласился я. - Да и разница невелика.
- Вот именно, - наставительно подтвердила она, оправляя юбки.
- Что же теперь будет?
- Ну, что будет, что будет… Будут говорить, что развратная барынька завела роман с гимназистом. Подумаешь, теперь все так делают, - с восхитительным бесстыдством ответила она.
Мы стали "встречаться". Пересуды не могли не пойти и пошли - но как - то вяло; даже муж ее - случившаяся у меня теперь дама сердца была, разумеется, замужем - то ли ничего не подозревал, то ли - и это более вероятно - просто относился к увлечению своей дражайшей без особого интереса: мало ли какая блажь взойдет в голову хорошенькой дамочке; из - за разницы в возрасте все казалось несерьезной игрой - в этом она, пожалуй, оказалась права.
Да почти так это и было; после того, первого нашего загадочно беспрепятственного свидания видеться нам наедине приходилось редко и кратко. Два или три раза всего путем невероятных ухищрений нам удалось повторить нечто подобное первой встрече, однако той беспечной, все вбирающей в себя радости мы уже не чувствовали, ласки стали исступленны, а наслаждение - мучительно.
- Послушай, - снова спросил я ее, положив голову ей на грудь, - что же теперь делать?
- Ну, а что тебя так беспокоит? - отозвалась она лениво. - Что - то изменилось сравнительно с нашим прошлым? А если и изменилось - то, кажется, в лучшую сторону, ты не находишь? - она попыталась придать этому вопросу веселое лукавство, но вместо этого в голосе ее послышалась усталость.
- Видишь ли, - продолжала она, уже серьезно, - ты ведь опоздал родиться на целых двадцать лет… Для человеческого возраста - это много… Я даже не знала где тебя искать и - заметь: когда. Мне нужно было замуж…
- Это не я опоздал, - сказал я ей, вставая и пытаясь пригладить шапку пепельных своих волос. - Это ты излишне торопилась…
Она ничего не ответила - лежала на боку, уставив взгляд в потухающее закатное зарево.
- И вообще нас занесло в прошлый век, - сказала она наконец печально. - Впрочем, какая разница… Я теперь смогу просить тебя о том, о чем так и не смогла - в те наши давние встречи… Боюсь, что мы потеряли страшно много времени из - за моей нерешительности…
- О чем ты хочешь меня просить? - не понял я.
- Помоги. Помоги им, - она помолчала, - да уж теперь и самому себе…
- Но что же я могу сделать, - опешил я, - как, чем помочь? - Когда я низринут, лишен той своей силы, лишен благодати? Когда сам стал изгоем, почти неприкасаемым?
- Не нужна тут никакая сила, - задумчиво и устало ответила она. - Ты можешь просто любить их, даже бессильно: ведь им и этого достаточно - будет чуть легче от этого, чуть легче существовать… Попробуй представить такое существование, когда никто, совсем никто не любит…
- И… - всё? - пораженный простотой услышанного, я беспомощно улыбнулся. - Это все, чего ты хотела?
- Да. Это все, - и от чего - то в ее голосе улыбка испарилась с моего лица.
- Но почему я? Кажется, у меня даже отнято это чувство?
- Ну, а кого еще я могла бы попросить? - спокойно вздохнула Лили. - Люди - которым это дано от рождения - не могут их любить, не могут оказать им этой милости: они боятся, иногда уважают, иногда пользуются, или поклоняются, но - любить… нет… Ничего - ты сможешь: что - то же осталось там у тебя, хоть на донышке… По крайней мере… мне показалось… - и она лукаво взглянула на меня через плечо.
- Но я же не могу, - тихо - тихо прошептал я, - я же все - таки был рожден в свете?..
- Ты такой же, как и они, хоть и другой - ты до сих пор не понял?.. Ну - ну… Поэтому ты сможешь… ты сможешь понять… А больше - никто…
Когда мы возвращались с "прогулки", было уже прохладно; высокий благовоспитанный гимназист почтительно поддерживал подругу своей матери под локоть и нес в другой руке ее шаль. Говорили о театре.
Этот наш, со всех точек зрения, безумный "роман" продолжался довольно долго. Его обреченность была ясна нам обоим, так мы и относились к нему. Мы продолжали встречаться, иногда намеренно и скрытно, иногда, будто бы случайно, открыто, на людях - и даже почти искренне удивлялись этим встречам; будучи в обществе - подавали друг другу тайные знаки, казавшиеся нам незаметными, однако наверняка не раз подмеченные чьим - нибудь наблюдательным взглядом - словом, воспринимали свои отношения как некую игру, отчасти предосудительную и оттого еще более сладкую. Но временами, тем не менее, стали - сами не отдавая себе полного в этом отчета - совершенно всерьез обсуждать нашу будущую совместную жизнь. Эти разговоры были, разумеется, также совершенно безумны, но прекратить их ни я ни она не хотели и, как мне кажется, не могли - это было как заговор, в котором оба мы участвовали; будто тайная миссия была поручена только нам с нею и это выделяло нас из толпы просто и скучно живущих рядом людей, придавала нам в собственных глазах какую - то значительность, пусть иллюзорную. То, что интрижек, подобных нашей, среди скучно и просто живущих кругом людей встречалось предостаточно, то, что заводились они по большей части с тою же самой целью - уйти хоть на час от скуки и ужасающей обыденности существования, придать себе хоть какого - то куража, вкуса жизни, в конечном счете - надежды на то, что и в их жизни возможно что - то - этакое… - что сделает ее ярче, радостнее, возвысит над сонной болотной жижей, из которой все они произошли и в которой обречены были тонуть всю свою недолгую и лишь отчасти человеческую жизнь; то, что надежда эта всегда - не часто, а попросту неизбежно - обманывала: более или менее горько, более или менее страшно; то, что вся эта пошлая и заигранная пьеса, поставленная дурным режиссером также от скуки, нудится вокруг нас в бесконечном числе вариаций, неизменно проваливаясь - все это, повторяю, совершенно не трогало нас, оставалось нам незаметно; мы продолжали свою игру, не в силах ни прекратить ее, ни решиться придать ей черты более серьезные, вещественные.
"Когда мы увидимся?" - "Скоро… завтра, может быть. Или послезавтра" - "Но ведь это неправда - завтра вы с мужем уезжаете на курорт?" - "Ах, да, я совершенно забыла…" - и дальнейшее тонет в душных лобзаниях и торопливой лжи, что - "Скоро, совсем скоро я приеду, и мы с тобою непременно будем вместе… Ну мы встретимся… Все будет хорошо, я тебя уверяю, потерпи".
- Зачем, - спросил я однажды.
- Что - зачем? - искренне удивилась она, аккуратно закалывая пышную прическу десятком шпилек.
- Зачем мы делаем это? Все это? - скрываемся, встречаемся тайно, любим друг друга с животной страстью, но затем вновь расстаемся, приобретаем вид благонравных обывателей, хотя знаем прекрасно, что здесь таких и нет в помине - вот этот, например, идущий сейчас по улице господин в сюртуке и цилиндре - придя домой, снимет панталоны, да и вытащит на свободу свой, затекший от долгого сидения в присутствии хвост - ибо не пристало показывать его прилюдно, пусть даже у столоначальника он в три раза длиннее… Ты же знаешь это прекрасно.
- Да, конечно, ты совершенно прав, но что же делать?.. Мы ведь, если ты не вовсе забыл, затем и скрылись тут, среди таких же, как и мы… У каждого из них своя история: мой муж, например…
- Послушай, я совершенно не желаю знать историю твоего мужа…
- А совершенно напрас…
- …не желаю. И не в ней сейчас дело. Зачем? Зачем делаем это мы и делают все вокруг? Мы лжем друг другу в глаза, прекрасно зная, что лжем… И что в ответ слышим точно такую же ложь. Зачем мы играем весь этот спектакль?
Я разгорячился, вскочил. Лили продолжала полулежать - обретенное здесь тело, которое она носила, как женщины носят красивое платье, совсем заставило ее забыть старую привычку сидеть, поджав ноги.
- Не лучше ли раскрыть, наконец, глаза, перестать лгать - друг другу, себе и всему свету, предстать уж такими, какими мы порождены? В конце концов - неужели у творца - всемилостивого - не хватит милости для нас? Ведь мы теперь тоже часть мира, который он породил! Неужели нам нельзя занять в нем немножечко места, не умножая поминутно ложь, которой мы все уже оплетены, как болотной тиною?
Лили ничего не отвечала мне, только безотчетно теребила пальцами свой амулет и только смотрела - снизу вверх, запрокинув лицо.
- Н - ну, - наконец неуверенно начала она, - ведь есть среди… нас…
- Да, да, я знаю, - раздраженно отмахнулся я, - уроды, монстры, я уже успел навидаться… отнят у меня дар расправляться с такими, а не то… Впрочем - какое я теперь имею на это право? - пришлось заключить горько.
- Но все остальные - то? - продолжил я уже спокойнее. - Они ведь почти совсем уже люди - если людей считать образцом - что, кстати сказать, тоже не бесспорная истина. Все эти твари болотные - живут себе по деревням, по хуторам… даже идолов своих старых оставили… ну… - почти. Ну пойдут они, как завершится их земной круг, в преисподнюю, в огонь, в топку вечную… Может и мы туда пойдем с тобою…
Лили передернуло.
- Ну хорошо, хорошо… Но - зачем? Зачем - все - это?
- Есть одна причина, - ответила, наконец, совершенно спокойно и серьезно Лили, - та, от которой мы и забрались сюда в такой спешке.
Мы сидели с нею - вернее я стоял, а она полулежала на скамейке - в беседке, что в дальнем конце уже начинавшего отпотевать вечерней сыростью сада, и казалось, что юный стройный гимназист читает что - то: возможно стихи - благосклонно внимающей ему тетушке.
- Я ведь рассказывала тебе уже… - продолжала между тем говорить Лили. - Как давно это было, - и она печально вздохнула, - люди боятся и презирают нас, а даже, если и не боятся - все равно: мы - чужие; мы, быть может, братья и сестры, но - сводные, рожденные от матерей, ревновавших и ненавидевших друг друга. Нас просто уничтожат - поодиночке или еще как…
- Здесь? - только и спросил я.
- Конечно. Что тебя удивляет? Что может помешать им орудовать здесь с такой же легкостью, что и в любом другом месте? Только то, что - широк этот край пока еще, и не так просто сыскать в нем кого - то определенного, да и климат здесь гнусный - наши "попечители" всего лишь люди, копошиться здесь в холоде, сырости и осенней грязи - отнюдь не для поощрения отправляют (это мне Шнопс рассказывал)… Да и много нас здесь - как тут искать в этом сонмище?
Она снова вздохнула.
- Ну, хорошо, пусть так, - медленно начал я, - но что мешает нам с тобой…
Она фыркнула:
- О, боже мой - ты действительно превратился в зеленого юнца… Ну что ты говоришь… - На что мы будем жить? Где? Вообще - как?
- Послушай, ты была нищей бродяжкой многие века, - возможно, чуть резче, чем следовало, напомнил я ей. - Почему же теперь…
- Во - первых это не всегда было так, - прервала меня она. - Во - вторых мне это надоело: так гораздо лучше, - и она кокетливо поболтала в воздухе носком туфли.
- Но я тебя…
Она прервала меня снова, даже, потянувшись, прикрыла мне рот кончиками пальцев:
- Нет, мой милый, ты не любишь меня… Не обманывай себя - не любишь как невесту или жену… Мы с тобою… Ну, скажем, как… родственники… - она неожиданно лукаво усмехнулась: - То, что между нами иногда происходит - почти инцест. Не вижу, впрочем, ничего в нем плохого, иногда это даже… ммм… пикантно, - она рассмеялась. Но и родственница - то я тебе - поневоле: так - привязало мою судьбу к твоей где - то посредине - да вообще невесть как… Вот и таскаюсь за тобой…
Я склонился над нею, как склонялся уже несколько раз в протяжении нескончаемого перепутанного сумасшедшими петлями времени; знойные пустынные ветры, казалось, повеяли откуда - то издалека, и в сырость вечернего сада, на одевшуюся росой траву пало их сухое горячечное дыхание, зазвенели песчинки по оставленному кем - то в беседке чайному блюдечку, призрачные клубки несомой ветром колючки прокатились с сухим шорохом по ветхим деревянным ступеням; я взял ее лицо в свои ладони:
- Зачем, - снова спросил я у нее, - зачем тогда мы делаем это? Ведь без любви это - блуд, яд, способный отравить и умертвить все - все превратить в грязь, мерзость, все привести к погибели вечной?
- Знаешь, - ответила она, не пытаясь высвободиться - за свою долгую жизнь: безумицы, отверженной родным племенем, жрицы любви, что повелевала владыками и делала глупцами мудрых, нищенки и бродяжки, что прошла своими босыми ногами все когда - либо существовавшие в мире дороги - я поняла простую истину: нельзя - никогда нельзя отказываться от радости, посылаемой тебе богом - в следующий раз он ее уже, быть может, не пошлет. Мы раз за разом делаем это - безумно отказываемся от того, что даруется нам просто так - не за какие - то наши заслуги, а просто - от великой его милости - милости даже к нам, отверженным: я уже не говорю про возлюбленных его чад - людей; но все мы поступаем так - чаще всего из страха или неверия, а потом - особенно в старости - удивляемся: отчего это наша жизнь так скучна, тягостна, бесцветна; так - безрадостна?
- А если - не богом? - спросил я тогда, не выпуская ее лицо из своих ладоней и глядя прямо в ее спокойные глаза.
- Радость? - переспросила она, и сама ответила убежденно: - Радость - богом. Тьма не способна давать радость - только лишь удовлетворение, а это разные вещи… уж ты мне поверь.
Вот что сказала мне эта удивительная женщина на закате дня последней осени последнего века человеческого детства.