Время от времени он прерывал чтение по-детски трогательными и наивными восклицаниями; "Здорово, а? Как по-вашему?" или "Ведь не плохо, честное слово, не плохо!", запивал разбавленным вином и продолжал чтение дальше.
Нет, он не злоупотребил вниманием плотно поевшего и несколько выпившего гостя, но, захлопнув папку, сказал:
- Но это еще не все, мой юный друг. Финальный аккорд за Наташей. - И, наклонившись ко мне, заговорщицки шепнул: - Мадам Игнатьева тоже, того-самого, немного грешит…
"Грех" ее, к счастью, оказался не чеховским "Мороз крепчал…" из "Ионыча", а милыми воспоминаниями о своей кафешантанной жизни, сопровождавшимися фотографиями, в стиле плакатов Тулуз-Лотрека. Чтоб не отстать от хозяев, я (правда, спровоцированный на это) вынужден был рассказать о первом своем, напечатанном в журнале, произведении. Нет, не об "Окопах Сталинграда", а о статье, посвященной… филателии, напечатанной в журнале "Советский коллекционер" за 1932 г.
Потом мы сидели, курили, и Алексей Алексеевич рассказывал о своем отце, деде и прадеде, о невеселых событиях русско-японской войны, дипломатической своей карьере и тонкостях дипломатического этикета, о министрах и генералах, с которыми общался во Франции, среди которых были и будущие президенты (Думер) и главы правительств (Петен). Много грустного рассказывал он и о трагической судьбе русского экспедиционного корпуса во Франции.
Расстались мы поздно вечером. Прощаясь, он сказал, что обязательно приедет в милый его сердцу Киев.
- Надо все же посещать места, где проходили лучшие твои годы. Лавра, София, "родной кадетский корпус". Кстати, интересно, что сейчас находится в доме моего родителя на Банковской?
Если не ошибаюсь, в 1946 году в особняке Игнатьевых была приемная Верховного Совета УССР, сейчас же там Союз писателей. В самой большой комнате с умопомрачительным лепным потолком, догадываюсь, принимал в свое время посетителей генерал-губернатор Киевской, Подольской и Волынской губерний, но в какой играл в солдатики одиннадцатилетний Лешенька, может, в нынешней приемной или бухгалтерии, так и не знаю.
Несколько месяцев спустя я повторил свой визит, приведя в гости к Игнатьевым Александра Твардовского, с которым Алексей Алексеевич давно мечтал познакомиться. Но об этом обеде или ужине, не помню уже, рассказывать вряд ли стоит - он был точным повторением первого моего посещения - от карты, седла и ордена Почетного легиона до "финального аккорда" - милейшей Наталии Владимировны.
Платонов
Совсем недавно, случайно, листая "Литературную энциклопедию", я впервые в жизни увидал портрет О`Генри. И был поражен полным несоответствием фотографии с мысленно созданным мною образом. Я представлял себе автора любимых мною с детства рассказов полным, круглолицым, с насмешливыми глазами и почему-то если не лысым, то лысеющим. Из энциклопедии же на меня смотрел франтоватый серьезный господин с лихо закрученными усами и густыми волосами, расчесанными на средний пробор. До того, как стать писателем, О`Генри был банковским кассиром - вот на банковского кассира в своем стоячем, крахмальном воротничке он и был похож. И меньше всего на автора собственных рассказов.
Таким же, не похожим на свое собственное творчество, был и Андрей Платонов. Говорю я об этом уже сейчас, много лет спустя, к моменту же нашего знакомства (было это в конце сорок седьмого или начале сорок восьмого) я о нем только слыхал и ничего, признаюсь, до визита к нему не читал. Помнил, что что-то у него года полтора тому назад было напечатано в "Новом мире" и что В. Ермилов обвинил его в "клевете" на советскую действительность. О том же, что в свое время Платонов занимал видное место в советской литературе, я узнал от его друзей, которые и познакомили меня с ним. От них же узнал я и о том, что после появления в свет в 1931 году повести "Впрок", подвергшейся сокрушительной критике, его практически перестали печатать, и только в 1937 году вышла в свет небольшая книжечка "Река Потудань".
Когда я шел к нему, я шел не столько к автору "Фро" и "Бессмертия", единственных двух рассказов, которые успел прочитать, сколько к знаменитому и забытому писателю. До войны я вообще с писателями не встречался. Видел один раз Чуковского и был на трех литературных вечерах - Зощенко, Вересаева и Маяковского. Первый поразил меня своими печальными глазами и тихим, тоже каким-то грустным, совсем не "зощенковским" голосом, второй абсолютно совпадал с моим представлением тех лет о "настоящем" писателе - пожилой, интеллигентный, в пенсне, с бородкой, Маяковский же оказался совсем таким, как и его стихи, во всяком случае с эстрады. Война столкнула меня только с одним писателем, и при очень странных обстоятельствах, - об этом я написал рассказ "Новичок". Сейчас, в 1947 году, я уже сам стал членом Союза писателей, но что такое писатель, "настоящий", так сказать, еще не совсем представлял. Но интересовался. Даже очень. Особенно "взаимоотношениями" между писателем и его творчеством. Совпадают они или нет - человек и его книги?
Имеет ли это какое-нибудь значение? Внешность, характер, книги? Не знаю, как для кого, - для меня имеет. И это вовсе не значит, что "совпадение" или "несовпадение" автора с его творчеством хорошо или плохо. Зощенко, каким я его видел, не "совпал", а Франсуа Вийон, которого ни я и никто вообще не видел, кроме его друзей и врагов, - тысячу раз да!
Андрей Платонович у меня "не совпал". Ни тогда, когда я к нему пришел в первый раз, ни в следующий, ни потом, когда навещал его в больнице.
Должен признаться, идя к нему, я испытывал известную растерянность. Мне очень хотелось познакомиться с ним, и в то же время два специально прочитанных мною рассказа, напечатанные в "Литкритике" (другое в руки не попалось), - ни "Фро", ни "Бессмертие" мне скорее не понравились. Я не мог даже точно определить, что именно, но что-то в них казалось мне искусственным. И я не знал, как себя держать. Неловко как-то, знакомясь с писателем, ни словом не обмолвиться о написанном им. Говорить о деталях (а они дошли) и не говорить о главном? Нелепо. Вообще не говорить? Нельзя. Хоть несколько слов. И я решил для себя, что нажму, так сказать, на железнодорожную сторону рассказов - я с детства обожал и одухотворял паровозы - все эти "щуки", "овечки", пассажирские острогрудые "с", - бегал встречать своих любимцев на станцию Ворзель, где мы жили летом, узнавал их по гудкам - одним словом, решил пойти "по линии" паровозов и машинистов, которых в детстве тоже боготворил…
Но опасения мои оказались напрасными. Именно "несовпадение" Платонова-писателя с Платоновым-человеком и спасло меня.
Постараюсь пояснить. Дело в том, что писатель и человек соединились в Платонове воедино - его герои, взрослые и дети, мужчины и женщины, начальники станций и красноармейцы, в основном думают и поступают, как думает и поступал бы сам автор. Но в этом-то, вероятно, и есть таинство искусства: "ТО", что избрало себе форму рассказа или повести, должно оставаться именно рассказом и повестью. "ОНО" не для размена, не для разговора, не для спора, не для "я хотел этим рассказом показать…". Вы, читатели, можете и, вероятно, должны даже (для этого и пишется) и обсуждать и спорить, а мое, писателя, дело сделано - я скромно отхожу в сторону и со стороны смотрю на вас. И слушаю. И иногда пропускаю мимо ушей.
Таким и оказался Платонов. В этом и заключалось его "несовпадение". В нем в жизни не было писателя, то есть человека с большей или меньшей степенью таланта, чему-то поучающего - словами ли, образами, поступками ли героев, - но все же поучающего, толкающего тебя в нужную ему, писателю, сторону. В жизни он был просто человеком - умным, серьезным, немного ироничным, - человеком, ничем не отличающимся от умного, серьезного и т. д. инженера, врача или капитана дальнего плавания, с которыми просто приятно и интересно общаться, приятно быть вместе.
Именно такой человек и открыл нам дверь, когда мы с приятелем к нему пришли. Если О`Генри похож скорее на банковского кассира, которым когда-то был, то Андрей Платонович на мелиоратора, которым тоже когда-то был. Внешность не очень запоминающаяся - широкий нос, умные, иногда улыбающиеся, иногда грустные глаза, высокий лоб, короткие, немного редеющие волосы.
Увидев нас, приветливо развел руками:
- Заходите, заходите, - и тут же с места в карьер: - А может, лучше прогуляемся? И закончим прогулку у тебя, - обратился он к моему приятелю, своему старому другу. - Надеюсь, из дома нас не прогонят?
И мы пошли гулять.
Я запомнил эту прогулку (первую и последнюю с Андреем Платоновичем), в основном по настроению, по тональности ее и по самому маршруту. О литературе, мне помнится, говорили меньше всего.
Жил Андрей Платонович на Тверском бульваре, в двух комнатах небольшой пристройки дома Герцена. Памятника (или как теперь принято говорить о некоторых из них, поменьше, скульптурного портрета) самого Герцена тогда еще не было, и деревья садовники не обкорнали, как теперь. Было уютно, по старомосковски, и Пушкин стоял еще на своем месте. И начали мы свою прогулку с того, что подошли к нему и посидели на скамейке среди детишек, нянек и стариков с газетами.
Мне трудно сейчас сказать, мог ли в то время Платонов знать "Моего Пушкина" Марины Цветаевой, но я, прочитав сейчас великолепную эту прозу, смутно вспоминаю, что тогда, сидя на скамеечке, Андрей Платонович высказывал приблизительно те же мысли, что и она. Может быть, он даже и цитировал ее, но к стыду своему должен признаться, что имя Цветаевой мне тогда ничего не говорило. Кто читал "Моего Пушкина", несомненно запомнил страницы, посвященные "Памятник-Пушкину". Это чудесные страницы детских воспоминаний, первого детского восприятия мира у подножья черного гиганта. "Чудная мысль, - пишет Цветаева, - гиганта поставить среди детей. Черного гиганта - среди белых детей. Чудная мысль белых детей на черное родство - обречь. Под памятником Пушкина росшие не будут предпочитать белой расы, а я - так явно предпочитаю - черную. Памятник Пушкина, опережая события, - памятник против расизма, за равенство всех рас, за первенство каждой - лишь бы давала гения…"
Привожу эту цитату, потому что, помнится, Андрей Платонович, глядя на копошащихся в песке и раскачивающихся на цепях ребятишек, - а он любил детей, - сказал нечто подобное: "Под памятником Пушкина росшие не будут предпочитать белой расы".
Теперь Тверской бульвар осиротел. У той же Цветаевой - "уходили мы или приходили, а он - всегда стоит. Под снегом, под летящими листьями, в заре, в синеве, в мутном молоке зимы - всегда стоит… Наших богов хоть редко, но переставляли. Наших богов под Рождество и под Пасху тряпкой обмахивали. Этого же мыли дожди и сушили ветра. Этот - всегда стоял". Увы, этого тоже переставили. Зачем - неизвестно".
"Из соседей это мой самый любимый писатель, - сострил, помню, тогда Платонов, - а из писателей - самый любимый сосед".
Сосед ушел, его увели уже после смерти Платонова. Он зазвучал по-другому на новом месте, на фоне кинотеатра "Россия" и редакции "Известий".
Мы поднялись. Дошли до Никитских ворот, направились к Арбату. Но не кратчайшим путем, а зигзагами, по переулочкам и закоулочкам, иногда заглядывая в "деревяшки". Теперь они прозрачные, стеклянные и называются "стекляшками", тогда они были глухими, тесными, деревянными и назывались, так во всяком случае называл их Андрей Платонович, "деревяшками". Он любил заходить в "деревяшки". Любил, потому что ему нравилось толочься среди случайной публики, смотреть, слушать, а иногда и вступать в разговор с соседом по стойке, каким-нибудь ремонтным рабочим, прибежавшим на перерыв, или заляпанным краской маляром, дожевывавшим свою колбасу. Сам Андрей Платонович пил немного - он был уже болен…
Так, по арбатским переулкам, через Собачью площадку, которой, увы, уже и след простыл, мы не торопясь добрались до Арбата. Говорили о том о сем, о международных делах, причем больше всего наш общий друг, - Платонов больше ронял, правда, всегда к месту и точно, реплики, - заходили в "деревяшки"… О паровозах, между прочим, тоже поговорили" - уже без всякой задней мысли, без задания, просто я не мог лишить себя такого удовольствия.
Остаток дня мы провели в тесной, уютной, заставленной книгами комнате, сидя за сложной комбинацией письменного стола, маленького, на легких ножках, квадратного и совсем уж низенького, детского - все ступенькой (изобретение хозяйки, которой мог бы позавидовать сам Корбюзье), о чем говорили, уже не помню, вероятно, все о том же о сем же, но помню, что было хорошо.
Больше ходячим Андрея Платоновича я уже не видел. В следующий мой к нему визит он уже лежал. На тахте или диване, между двух окон, выходивших на Тверской бульвар. Болезнь свалила его.
И каждый раз, когда я с кем-нибудь приходил к нему, а приходил я всегда почему-то не один, о чем весьма сожалею, он мило, чуть смущенно улыбаясь, говорил:
- Вы знаете что? У меня к вам большая просьба. Тут недалеко на Тверской "Гастроном". Так вот… Мне-то самому нельзя, но так приятно будет смотреть на вас. Деньги у вас есть?
Собственно говоря, эта фраза произнесена была один только раз, в первый, когда денег у нас действительно было что-то не густо, зато в последующие разы специально бегать в "Гастроном" уже не надо было - все было предусмотрено.
Увы, в следующий мой приезд в Москву диван был уже пуст - Андрея Платоновича уложили в больницу. Туда, в "Высокие горы", недалеко от Таганки, я заходил два или три раза, и мы даже прогуливались по небольшому, но довольно уютному парку и радовались, что Андрей Платонович хотя и бледный и худой, но опять на ногах. Но больше в тот мой приезд мне пришлось бегать по всяким министерствам и главкам. Нужен был стрептомицин - единственное средство от горловой чахотки, а был в те годы он на вес золота и без специального разрешения, а может быть, и разрешений не выдавался.
Беготня в конце концов увенчалась успехом, но было уже поздно - стрептомицин не помог.
Последнее воспоминание об Андрее Платоновиче - он на скамейке, в больничном халате, шлепанцах, грустный, но очень Спокойный, хотя все знал, все понимал, На память от него у меня осталась маленькая, серенькая, очень потрепанная книжечка ("увы, другой сейчас нет…") с серебряной надписью "Река Потудань", издание "Советского писателя", год издания… 1987.
- Будем надеяться, - улыбнулся, вручая мне книгу, Андрей Платонович, - что эта опечатка в некотором роде пророческая. Авось в восемьдесят седьмом году меня будут еще помнить.
Сказано было с улыбкой, но и с горечью. Писателю горько, когда его не печатают, а значит, и не читают, даже если он и здоров.
Сейчас Андрея Платоновича и печатают, и читают, и даже фильмы по его рассказам ставят. Он опять знаменит. Не заросла к нему народная тропа…
Я с гордостью говорю: "А я его знал. Лично знал. Даже книжку с надписью имею…" Книжка книжкой - раритет, конечно, - но все-таки надо было хоть один раз прийти к нему одному, без спутников, тогда, возможно, и рассказать мне было бы больше о человеке, который "в жизни" не был писателем, но в писательском своем труде всегда оставался человеком.
Чертова семерка
Предлагаемые читателю главы из повести "В окопах Сталинграда" написаны были больше 25 лет назад, летом 1945 года, но в книгу не вошли. И не вошли по следующей причине. Закончив две части повести (кончались они тогда подготовкой к танковой атаке на водонапорные баки Мамаева кургана - глава 26-я), я отпечатал их на машинке и приступил к третьей части - к танковой атаке и последовавшим за ней событиям.
Но тут подвернулась возможность, хотя я уже демобилизовался, побывать в Польше, Австрии, Чехословакии. Работа была прервана. Перед отъездом я успел только дать своему другу-москвичу отпечатанный текст - пусть отвезет в Москву, покажет кому-нибудь, авось…
За время моего отсутствия рукопись побывала во многих руках и редакциях и в конце концов попала в "Знамя". Всеволоду Вишневскому она понравилась, и решено было немедленно сдать ее в набор. Но с условием: не канителиться с 3-й частью, а тут же, в Москве (я приехал из Киева), срочно написать концовку и сразу же - в типографию. Так родились последние четыре главы.
Публикуемое ниже - начало несостоявшейся третьей части.
Автор
1
Все начинается с танка - одного из тех шести, которые с вечера прибыли в наше расположение, - вымазанного в белую краску танка с черной корявой цифрой "7" на боку.
Рассчитали как будто правильно. На участке первого батальона в минных полях сделали три десятиметровых прохода, габариты отметили колышками. Расположение немецких минных полей, вернее отдельных заминированных участков, перенесли на соответствующие карты, и лично каждому командиру танка показали путь следования…
По плану наступление начинает второй батальон. Задача его - привлечь к себе внимание противника. Одновременно через три прохода двинутся танки с десантами по четыре человека на машине. Задача - смять огневые точки противника и выехать в тыл водонапорным бакам. За танками - пехота - первый батальон. Артподготовки никакой. Все на неожиданности.
Как будто неплохо.
Ровно в 5.00 второй батальон начинает свою демонстрацию. Немцы сосредоточивают на нем огонь. Ширяев дает сигнал танкам. Они благополучно переползают через маскировавший их вал и въезжают в проходы.
Тут-то и подрывается первый, левофланговый танк с цифрой "7". И черт его знает на какой мине. В самом неожиданном месте - метрах в двадцати от наших минных полей. Подрывается и останавливается как вкопанный. Следующий за ним второй танк делает крутой поворот вправо и прямо въезжает в наше собственное минное поле № 11-бис - самое дьявольское из всех, смешанное из противотанковых и противопехотных мин. И тоже подрывается. Растерявшиеся десантники соскакивают на землю, на "мышеловки" - ПМД. Двое взлетают на воздух…
Этого достаточно. Десантники первого танка бегут назад. Танки второго прохода, заметив суматоху, останавливаются, открывают беспорядочный огонь, тоже пятятся назад. Только два танка третьего прохода едут прямо на баки и скрываются за ними.
Немцы открывают бешеный огонь.
В итоге - баки остаются у немцев, мы не продвигаемся ни на метр, два танка подбиты, три вернулись, один пропадает без вести где-то за баками. Убитых - восемь, в том числе экипаж первого танка, раненых - двенадцать. Второй батальон откатывается назад. Полный провал..
Танкисты матерятся:
- Всегда так с пехотой… Натыкают своих мин где только влезет и кричат "танки вперед!". Инженеры тоже называются…
Ширяев бледен, повязка сползает на брови, на меня не смотрит.