И откуда там мина взялась, черт бы ее подрал? Сам Гаркуша, парень, на которого во всех отношениях можно положиться, делал первый проход… То, что это не немецкая и не моя, я ни минуты не сомневаюсь. Значит, дикая, оставшаяся от дивизий, сражавшихся здесь до нас еще. Но ведь все дикие мины сняты и обезврежены. Неужели прозевали? И нужно же было именно этой остаться и как раз на линии первого прохода…
Бородин, командир полка, сух, даже садиться не предлагает.
- Спасибо, Керженцев, помог… На старости лет самому по передовой на брюхе ползать придется, мины твои проверять… Пойдешь к комдиву. Вызывает тебя…
Входя в блиндаж к комдиву, я чувствую, как начинает сильнее биться сердце. Полковник сидит спиной, подперев голову руками. Читает что-то при свете лампы. Блиндаж жарко натоплен. В углу на кровати адъютант в голубой майке подшивает подворотничок.
- Полковой инженер тысяча сто сорок седьмого полка лейтенант Керженцев прибыл по вашему приказанию.
Полковник медленно поворачивается, отодвигает рукой лежащую перед ним пачку бумаг. Смотрит на меня долго, не мигая. С тех пор как он был у меня в батальоне, я его ни разу не видел. За это время он еще больше похудел, и при боковом свете лампы особенно остро выделяются кости его лица.
- Полковой инженер, говоришь? - тихо спрашивает он, не отрывая глаз от меня.
- Полковой инженер, товарищ полковник.
- Тысяча сто сорок седьмого?
- Тысяча сто сорок седьмого…
- Работы у вас там, вероятно, много, в тысяча сто сорок седьмом полку?
- Много, товарищ полковник.
- Минные поля, что ли?
- И минные поля тоже, товарищ полковник.
- И хорошие минные поля?
Я чувствую, что начинаю краснеть. Полковник не сводит с меня глаз.
- Я тебя спрашиваю, хорошие минные поля у вас?
- Обыкновенные…
- Обыкновенные? А вот по-моему, не совсем обыкновенные… Много на них немецких танков подорвалось?
- Нет.
- Сколько же?
- Ни одного. Они не пускали танков.
- Не пускали, говоришь… А мы пускали?
Мне хочется провалиться сквозь землю.
- Пускали.
- И что ж?
- Два подорвались, товарищ полковник…
Полковник встает, подходит ко мне.
- А знаешь ли ты, что эти шесть танков - все, что есть сейчас на этом берегу? Знаешь ли ты, что Чуйков их специально снял с "Красного Октября", чтоб помочь нам овладеть баками, и что послезавтра они должны быть опять там, в тридцать девятой дивизии? Знаешь ли ты все это?..
Я молчу.
- Знаешь ли ты, что баки для нас сейчас все? Что это ключ ко всему городу? Что каждый день пребывания немцев в них - это лишние жертвы, лишние снаряды, лишние…
- Я все это знаю, но ведь по моей вине подорвался только один танк, и только за это я несу ответственность, а не за провал всего наступления… - Черт его знает для чего, но я все это говорю полковнику.
- Только один? - перебивает он меня, и бледное, худое лицо его становится вдруг красным. - Только один? А этого мало? Один танк. Нет, не один… а шестая часть всех действующих танков на этом берегу… И весь экипаж… Только один…
Он вынимает из кармана папиросу, разминает ее пальцами, она рвется, он выкидывает ее, вынимает другую и прикуривает от лампы. Делает несколько быстрых, коротких затяжек. Опять смотрит на меня.
- Так вот, я тебе приказываю вернуть эти танки. Понятно? Те два, что подорвались.
- У переднего моторная группа повреждена, товарищ полковник. Собственным ходом не выйдет.
Полковник останавливается, до сих пор он ходил из угла в угол.
- Эх, инженер, инженер… - Он укоризненно смотрит на меня. - А у второго как с моторами?
- Когда я уходил, благополучно было.
- Так вот… За ночь поможешь танкистам выбраться из мин. А тот, застрявший, в ДОТ преврати. Любыми средствами. Ясно? Под твою личную ответственность.
Я козыряю.
- Можешь идти.
Я ухожу.
Превратить танк в огневую точку, в дот. Но для этого его надо сначала захватить. А как? Рыть траншею? От наших окопов до него метров… Пять от окопов до минного поля, десять само минное поле, да за ним еще метров двадцать. Всего, значит, тридцать пять. А до немцев шестьдесят, от силы - семьдесят. Как раз посередине. Как бы немцам не пришла в голову та же самая мысль - сделать из танка дот. Из-под него они смогут и в лоб, и вдоль всей нашей передовой стрелять… Рыть траншею - единственный выход, открыто, в лоб, не возьмешь. Тридцать пять метров… При наших лопатах и замерзшем уже грунте не меньше тридцати пяти часов. Три ночи… Паршиво.
Ширяев сидит в блиндаже - насупленный, расстегнутый, перевязанная рука на столе.
- Можешь поздравить.
- С чем?
- Фрицы в танк забрались.
- В какой?
- В семерку.
- Успели, черт…
- Час тому назад. Перешли в контратаку и забрались.
- А мы?
- Что мы? Ни одного бронебойного и зажигательного. Как горох отскакивают.
- Фу-ты черт… А комдив приказал захватить его. В дот превратить… И тот вытащить…
- В том три трака перебито…
- До ночи ни черта не сделаем…
- Ни черта… Танкисты ругаются на чем свет стоит.
- Ну и пусть ругаются… А ночью мы с Гаркушей расчистим поле одиннадцать-бис, пусть меняют траки и вытягивают свой танк.
- А дальше что? Как эту чертову семерку захватишь?
- Рыть ход. Другого выхода нет.
- М-да… - Ширяев почесал нос. - Ладно, посмотрим. Сначала надо этот вытащить.
Ни один день в моей жизни не тянется так долго, как этот. Не знаю, куда себя приткнуть. Слоняюсь по передовой. Искурил трехдневную норму табака.
Немцы сидят в танке, пытаются повернуть пушки в нашу сторону, но башню заело, и у них ничего не получается. К вечеру устанавливают под ним пулемет и без устали начинают сечь по нашему танку.
Наконец наступает долгожданная ночь. Лихорадочно с Гаркушей снимаем мины с 11-бис, танкисты меняют траки - повезло еще, что повреждены они с нашей стороны, - и до восхода луны танк своим ходом возвращается в наше расположение. Это уже успех. Большой успех…
Теперь надо приниматься за другой, за эту чертову семерку.
2
В прошлую империалистическую войну, - я где-то об этом читал, - в сводках воюющих держав долгое время фигурировал "домик паромщика" - жалкое строеньице где-то на берегу Марны или Соммы, ставшее объектом ожесточенной борьбы. В сводках Информбюро наш танк не упоминается, в сообщениях главной квартиры фюрера, по-видимому, тоже нет. Но у нас в полку в течение добрых двух недель он спрягается и склоняется на все лады, фигурирует во всех донесениях, в виде черного, жирного ромба красуется на всех схемах и планах, торчит болезненной занозой на стыке первого и второго батальонов, многим, в том числе и мне, не дает спать и черт его знает сколько раз снится, хотя вообще сны на фронте - явление редкое.
Трудно сказать, скольких человеческих жизней он нам стоил, сколько снарядов и мин всех калибров и сортов было выпущено по нему с нашей стороны. В радиусе двадцати метров вокруг него земля буквально вспахана. Как-то ночью немцы выкрашивают его в белый цвет, чтобы черные, закопченные бока его не так выделялись на снежном фоне окружающей местности. Раза два мы его поджигаем, и он долго, отвратительно коптит небо… Иногда мы подбиваем один из пулеметов - теперь у них там два, но через час там появляется новый. Немцы "подтягивают к танку ход сообщения. Мы тоже копаем к нему траншею, но немцы обгоняют нас, танк в их руках, и копать они могут и с двух сторон.
А людей нет. В батальонах всего по девять-десять активных штыков. Бывает и меньше. Бойцы с десятидневным стажем считаются уже стариками. Во втором батальоне однажды в течение суток оборону держали два пулемета и 45-миллиметровая пушка. Стрелки все вышли из строя.
Раз в три ночи приходит пополнение - озябшие, дующие в ладони юнцы, - топчутся как раз у нашей землянки, получают обмундирование - валенки, тулупы, меховые рукавицы.
- Это что, дяденька, Сталинград?
- Сталинград.
- А где же дома?
- Домов нет. Были дома. Юнцы переглядываются.
- А хлеба по-скольку дают?
- По восемьсот.
- И приварок?
- И приварок.
- А строевой занимаются здесь?
- Нет. Не занимаются.
- Слава богу…
И красноносые, покрытые пушком физиономии улыбаются. Потом их выстраивают, выкрикивают фамилии и уводят на передовую. Иногда только половина доходит до окопов - они пугаются мин, бросаются врассыпную…
Немцы бешено, остервенело сопротивляются. Еженощно трехмоторные "юнкерсы" сбрасывают им боеприпасы. Где-то там, западнее, кольцо сжимается, стягивается, но здесь, на берегу Волги, передовая не сдвигается ни на метр.
Вторую неделю по Волге идет сало, или шуга, как ее здесь называют. Сообщение с левым берегом осложняется. Боеприпасов не хватает. Батареи на этом берегу - артиллерийские и минометные - получают строгие лимиты на снаряды, а ночной тревожащий огонь из винтовок вообще запрещается. Артиллеристы воруют друг у друга снаряды.
С продуктами тоже неважно. Снабжают нас "кукурузники". Сбрасывают по ночам завернутые в рогожу тюки с сухарями и концентратами. Адресатом считает себя всякий находящийся по эту сторону Волги. Кто увидел, тот и забрал, кому свалилось на голову - тот и хозяин. "Чумаковцы" - разведчики - проявляют бешеную активность. Раза два Чумака вызывают к самому комдиву. Оттуда он приходит злой и красный.
- Отдай этим соплякам из сорок пятого два мешка сухарей, - бросает на ходу старшине, - и скажи, что в следующий раз морду им наклепаю, если так вести себя будут.
И старшина ворча вытягивает мешки с сухарями, - в углу у него целый склад.
Так идет жизнь.
Громыхает артиллерия, строчат пулеметы, разведчики ходят за "языком", Устинов - дивинженер - одолевает меня бумажками, но я их не читаю. "Чертов танк", "проклятая семерка"- как прозвали его бойцы, не дает мне житья.
Траншея почти не подвигается, грунт как камень, лопаты ломаются, кирки не берут, тол весь вышел, аммонит дрянной, а главное, немцы! Буквально поливают место работы свинцовым дождем, стреляют из минометов, бросают гранаты.
К концу недели мы прокапываем еле-еле десять метров - меньше полутора метров за ночь. Теряю половину своего взвода - троих убитыми, остальных ранеными… Ко всему еще Агнивцев заболевает чем-то похожим на тиф, и его отправляют в медсанбат. За ним отправляется Валега. Стерегущий на той стороне лошадей ездовой Кухарь попадается на краже овса и угождает в штрафной батальон. Кроме Валеги, его некем заменить. Остается нас четверо - я, Лисагор, Гаркуша и Тугиев…
Траншею прекращаю копать.
3
Как-то вечером приходит с левого берега Лазарь - начфин. Весь белый и дымящийся от мороза вваливается ко мне в землянку. Замерзшими, негнущимися пальцами вытягивает водку из кармана.
- По случаю взятия танка. Вспрыснуть надо…
Лисагор смеется. Я ничего не отвечаю. Мне уже надоели эти розыгрыши. Нет человека в полку, который не шутил бы по поводу моего танка. Даже тихий, скромный Лазарь - и тот вот острит.
- Иди ты знаешь куда?
Лазарь удивленно пожимает плечами.
- А у нас, на той стороне, слух распространился - будто красный флаг уже на танке…
- Вот приходите с той стороны и берите его, а потом уже слухи распространяйте.
Лазарь улыбается, скидывает шинель, сапоги, забирается на койку.
- Мороз такой, что голова трещит. К утру, наверное, Волга станет.
- Давно пора. Может, тол тогда подвезут.
Лисагор раскупоривает бутылку.
- Взрывать, что ли, танк собрались? - спрашивает Лазарь.
- Какой там танк. Землю, а не танк. Земля знаешь какая?
- Вы что, подкапываетесь под него?
Лисагор так и застывает с бутылкой в руке. Меня тоже точно током ударяет. Вот дураки! Неделю мучаемся под немецким огнем, а такая простая мысль до сих пор не пришла в голову…
- Лазарище, будь ты проклят, золотая голова! Где ты только учился?
Подкопаться! Просто как колумбово яйцо! Ближе всего к танку от крайней правой фарберовской землянки. Метров тридцать, не больше. Вал около нее высокий - метра полтора. Немцы даже не увидят, как мы землю выкидывать будем. А грунт на глубине не такой мерзлый.
- Здорово, черт возьми! - Лисагор хватает карандаш. - И людей много не надо. Копать сможет один человек - только часто менять. Один копает, другой землю вытягивает, двое разравнивают и маскируют. Восемь - десять человек с гаком хватит. Если дивизионных саперов человек пять подкинут - дня за три-четыре сделаем. Правда, инженер?
Лисагор подводит черту и пишет под ней цифру "4" - четверо суток.
- Устинов твой в восторге будет. Совсем как в Севастополе. Заложим толу килограмм сто - и как ахнем!. Представляешь воронку? Бойцы из нее прямо шеренгой пойдут.
Мы выпиваем поллитровку, хлопаем от радости Лазаря по спине так, что он кашлять начинает. Натянув валенки, я бегу к Ширяеву, потом к майору.
Звонок по телефону полковнику, трехминутный разговор, и с завтрашнего вечера я получаю в свое распоряжение взвод дивизионных саперов, сто пятьдесят килограммов аммонита и пятьдесят килограммов тола из неприкосновенного запаса. Срок - четыре дня.
Ночью я никак не могу заснуть, ворочаюсь с боку на бок, мешаю свернувшемуся около меня клубочком Лазарю спать, курю одну папиросу за другой.
Следующие четыре дня я, кажется, совсем не сплю. Где-то урывками, скорчившись, вздремну на полчаса, и все. В рот ничего не лезет.
Лисагор тоже в лихорадке. Матерится за десятерых, сам землю таскает, раздобывает где-то три аккумулятора и десятиметровый шнур с лампочкой, кормит бойцов шоколадом, чтоб азартнее были.
В первые сутки проходим десять метров. Во вторые - восемь с половиной. Задерживает земля. В ведрах и котелках, на карачках приходится вытягивать ее наружу. С каждым новым метром работа усложняется. Грунт все-таки мерзлый, хотя мы только на глубине двух метров.
К утру первого декабря пройдено восемнадцать с половиной метров. Осталось одиннадцать с половиной. Меняем бойцов через каждые пятнадцать минут. Включаемся сами. В общей сложности нас работает пятнадцать человек. Этого более чем достаточно.
Еще один день. К вечеру остается пройти три метра. Бойцы копают, как звери. Вылезают из туннеля потные и грязные как черти. Совершенно неутомим Тугиев - работает не по четверти, а по полчаса и в четыре раза превышает норму. Я выхожу из строя - со второго раза натираю себе мозоли на ладонях. Четыре дня - ни я, ни Лисагор не ходим на берег.
Второго декабря часов в девять вечера звонит из штаба Ширяев.
- В пять ноль-ноль "сабантуй". Успеешь?
- Успею.
- Я приду часа в четыре. Разведчики тебе нужны?
- Для чего?
- Живая сила. Вместо третьего батальона.
- А не жалко?
- У меня Чумак был. Предлагал свои услуги.
- Что это с ним случилось?
- Хочет первым в танк попасть. Полковник говорил, что к ордену представит.
- Ну что ж, пускай приходит. Я ему всегда рад.
- Человек пять хватит?
- Хватит.
- Жди, значит.
- Жду.
Я кладу трубку.
Итого, значит, одиннадцать бойцов - по три от двух батальонов и пять разведчиков. Мощная операция. Надо только ребят подходящих подобрать. Звоню Синицыну и Фарберу. Синицын обещает дать хорошие "березовые колышки". На нашем телефонно-кодовом жаргоне "березовыми" (в противовес "горелым") колышками называются опытные бойцы, преимущественно из сибиряков.
Фарбер сам приходит ко мне - в блиндаж первой роты, мой временный КП.
У него желтуха. Лимонно-желтый, в круглых очках своих, он похож сейчас не то на китайца, не то на японца. Желтухой сейчас почти все болеют - от однообразной пищи. Противная болезнь - нападает инертность, сонливость, пропадает аппетит. То тут, то там на снегу видны красно-бурые следы мочи.
- Кончать, значит, сегодня собираетесь? - говорит Фарбер, снимая и протирая запотевшие очки.
- Как будто…
- Волнуетесь?
- Волнуюсь.
Я чувствую, что мне страшно хочется спать - режет глаза, точно в них песок, - а сон не идет. Бывает такое!
- От вашего батальона трое пойдут, знаете? - говорю я.
- От моего три и от Синицына три. Так, что ли?
- Так. Всего шесть.
- Шесть… Почти целый батальон.
Он улыбается своей тихой некрасивой улыбкой.
- Сколько у вас людей теперь, Фарбер?
- Каких? Которые хлеб получают или воюют?
- Воюют.
- Без минометчиков и пулеметчиков - девять. Это с командирами рот, взводов, отделений.
- А их сколько?
- Один.
- Здорово.
- Вчера было двое, сегодня один.
- Убит?
- Убит. Уразов. Вряд ли вы его знаете. Из новеньких. Татарин, кажется, или казах. Хорошенький такой, черноглазый…
- Снайпер, должно быть?
- Снайпер. Расплодилось их сейчас у фрицев - уйма. За последнюю неделю пятерых вывели у меня из строя.
- Мне сегодня тоже попало, - сидящий в углу связист показывает потрепанную ушанку - в ней маленькая аккуратная дырочка в наушнике, - когда цепь проверял.
- А Уразову в каску, - говорит Фарбер. - Прямо в лоб. Никогда раньше не носил. А тут надел. Точно предчувствовал. Утром все письма писал.
- А вы верите в предчувствие, Фарбер?
- Как сказать..
- А все-таки…
Фарбер опять снимает и протирает очки. Надевает их, поправляет за ушами, на переносице. Не мигая смотрит в огонь, на весело потрескивающие щепки.
- Как вам сказать… - совсем тихо говорит он, - и верю, и не верю. Умом не верю, а вот где-то внутри, вопреки разуму… - Он старательно впихивает в печку смолистую, сверкающую янтарными капельками щепку, пламя с жадностью охватывает ее со всех сторон. - В детстве я боялся покойников, ни за что бы не пошел ночью на кладбище. Даже сейчас, когда я вижу убитого, мне трудно представить себе, что это уже все, абсолютный конец… Какой-то душевный атавизм?. - Он подбрасывает еще несколько щепок в огонь. - Был у меня друг. Собственно говоря, даже не друг - друзей у меня давно уже нет, - а человек, к которому я очень хорошо относился. И он ко мне как будто неплохо. Веселый такой мальчик, командир конной разведки. Шутник, весельчак, кровь так и играла. На любое самое сложное задание, как на прогулку, отправлялся. Заломит набекрень кубанку, папиросу в зубы - и пошел… И вот когда он на последнее свое задание отправлялся - было это весной этого года, на Донце, - пришел он ко мне и попрощался… "Будь здоров, говорит, Фарбер, больше не увидимся". Я сразу даже не понял. Решил, что в другую часть переводят или в какое-нибудь училище посылают. "Нет, говорит, за "языком" иду". - "Почему же не увидимся?" - "Не вернусь. Убьют". И в одну точку все смотрит. "Я уж точно знаю". Даже карточку мне на прощанье подарил.
Фарбер расстегивает шинель и откуда-то из глубины достает старенький, потрепанный бумажник. Мы оба долго рассматриваем веселое, мальчишеское, почти без бровей лицо, смотрящее на нас с потрескавшегося и потертого глянцевого квадратика.
- Сережа Кондрашев. Лучший разведчик, которого я когда-либо встречал. - Фарбер прячет бумажник и застегивает шинель. - Ему оторвало голову снарядом, когда он уже вернулся с задания и устраивался на ночлег…