Больше мы ничего не говорим. Сидим и смотрим на огонь, на вываливающиеся из печки и тихо гаснущие на земле угольки. Откуда-то издалека чуть слышно доносятся редкие, равномерные пулеметные очереди… На передовой тишина.
А часиков через пять-шесть… Проверим пистолеты, гранаты, натянем рукавицы и…
Я закрываю глаза и стараюсь себе представить, как развернутся события.
Будем лежать у входа в туннель на животах и смотреть на часы. Потом или я, или Ширяев скажем: "Пора". Кто-то приложит к наискось срезанному бикфордову шнуру спичку и с силой проведет по ней теркой. Спичка не зажжется. Зажигающий вполголоса выматерится, полезет в карман за другой спичкой. Кто-нибудь присветит фонариком, заслонив его ладонью. Опять движение теркой. Вспышка. Пошло. Бикфордов шнур выплевывает пламя, тихо шипит, укорачивается. Пятнадцать секунд - столько секунд, сколько в нем сантиметров. Медленно подбирается к капсюлю, капсюль соединен с детонирующим шнуром. Детонирующий шнур длиной в тридцать пять метров, но сгорит он в 1/8 секунды. Он горит со скоростью 270 метров в секунду… Мы все сожмемся, подберемся, еще раз проверим, где гранаты.
А потом… Потом тридцать метров под землей, натыкаясь на чьи-то пятки, сжимая в руке оружие, задыхаясь от напряжения…
А может, недостаточно тола положили и воронка получится слишком маленькая, тесная? Нет. Сто пятьдесят килограммов тола и сто пятьдесят аммонита - это не игрушки…
Ну, а потом, потом… Неужели будем сидеть под танком? Повернем пулемет и будем жарить по немцам? Ход завалим, заминируем. А завтра вечером, сидя в моей землянке за шипящим самоваром, будем говорить обо всем, как уже о прошедшем…
А может?. Нет, не может быть. Ни в коем случае не может быть… Никогда больше не скажет полковник: "Эх, инженер, инженер…"
- Товарищ лейтенант, вас!
Телефонист протягивает мне трубку. Беру.
- Шестьдесят первый слушает.
В ухо шипит голос Коробкова - зам по тылу, - он сегодня дежурный по штабу.
- Большой хозяин интересуется, как дела. Сколько осталось?
- Метра три…
- К пяти будет готово?
- Будет.
- Так и передать?
- Так и передать.
- Это точно?
Я отдаю трубку телефонисту. Коробков может замучить своими вопросами. Фарбер встает, опускает наушники на шапке - мороз сегодня еще крепче.
- Поеживаются фрицы, - улыбается он, завязывая тесемки под подбородком. - Видали наш трофей сегодняшний?
- Какой трофей?
- Неужели не знаете? Фриц к нам перебежал…
- Ну?
- Самый настоящий, кукрыниксовский. В пилотке. Обмотанный полотенцем.
- Что ж вы не рассказываете?
- Я думал, вы знаете. Раненько утром еще прибежал. Надоело, говорит, воевать - холодно. Штрафник. Не захотел отдать офицеру теплый свитер, С убитого товарища снял. Ну и угодил в штрафники - под танк.
- Под танк?
- Под танк. Он у них "toteninsel" называется - "остров смерти". Туда только штрафников посылают. Кто сутки просидит - оправдывается, кто двое - получает железный крест, кто трое - с дубовыми листьями. Но таких еще не было…
- Ага… Значит, и у них он в печенках сидит. Хорошо.
- Говорят, в день по пять-шесть убитых вытягивают из-под него.
- Хорошо…
- Отправили его в штаб. Что-то важное хочет сообщить, только не ниже как полковнику… Смешной такой, замерзший и с рюкзаком не меньше, чем он сам. Пожалел расстаться… Ну ладно. Я пошел..
Фарбер протягивает руку.
- Так, значит, в пять?
- В пять.
Он уходит. В землянку врывается облако свежего морозного воздуха, и коптилка чуть не гаснет.
4
Слегка морозит. Недавно прошел снег, и кругом все бело и чисто. Небо затянуто. Редко, лениво взлетают ракеты, искрится сухой рассыпчатый снег. Невдалеке белеют баки, покосившийся, точно упершийся лбом в землю танк… Так близко он, в двух шагах… Смутно виден извилистый зигзаг траншеи, - теряется где-то около баков.
Тихо…
Даже пулеметы из-под танка не стреляют. Ждут. Лисагор сидит на корточках у норы, в валенках, в ватнике, курит в кулак. Двое бойцов, согнувшись, разравнивают вываленную землю, присыпают сверху снегом.
- Принесли взрывчатку? - спрашиваю.
- Последнюю ходку делают.
- Где свалили?
- В разбитой землянке, около НП.
- Аммонит подсушил?
- Подсушил… Но вообще дрянной. Один мешок совсем как камень. Пришлось отложить.
Присветив цигаркой, смотрю на циферблат.
- Без двадцати три уже…
- Два часа осталось.
- Два часа.
- Ничего. Успеем.
Из норы вылезает боец с ведром. Высыпает землю.
- Что-то мягче грунт стал. Пошло дело… - И опять уползает под землю.
Через час приходит Чумак с четырьмя разведчиками. Точно на парад собрались - подтянуты, бляхи поясов сверкают, тельняшки выстираны.
- Будем ордена зарабатывать, а, инженер? - улыбается Чумак, разваливаясь у печки.
- Давай, дело хорошее.
- Первым пустишь меня?
- Полезай, коли охота есть…
- Пехоты сколько будет?
- Шесть.
- Тоже по ходу?
- Нет, вторым эшелоном - из недорытой траншеи.
- Закурим по этому случаю, - закуриваем.
- Что на берегу слышно? - спрашиваю.
- Ничего. Пусто - хоть шаром покати. Одна Рита-почтальонша.
- Газету не догадался принести?
- Ничего интересного. Фрицы там, западнее, пачками сдаются, а здесь вот сидят, сволочи.
- А в Африке?
- Ни хрена. Французы где-то, не помню уже где, флот свой подорвали. Линкоры, крейсера…
- Зачем?
- Откуда я знаю. Взорвали, и все. Немцы, что ли, захватить хотели…
Вваливается Лисагор. Отряхивает снег.
- Принимай, инженер.
- Кончил?
- Кончил.
- Отправляй тогда людей. Тугиева только оставь. И мин противопехотных с полдесятка. Дивизионному саперу скажи, чтоб завтра приходил водку пить, если живы останемся. Шнур проложил?
- Гаркуша тянет.
- Ладно. Когда кончит, скажешь.
Лисагор уходит. Вскоре приходит Ширяев, за ним Фарбер и Синицын. Опять закуриваем, поглядываем на часы. Остается полчаса. Двадцать минут… Пятнадцать…
Без десяти выходим. Опять снег пошел - густой, за десять шагов ничего не видно. Батальонные бойцы в белых маскхалатах топчутся около туннеля - толстые, неуклюжие, точно медведи. Подходит Лисагор:
- Можно поджигать?
Я поворачиваюсь к Чумаку.
- Твои готовы?
- Готовы.
- Твои, Синицын?
- Готовы.
- Фарбер?
- Готовы.
Все отвечают почему-то шепотом. Я докладываю Ширяеву.
- Начинай, - тоже шепотом говорит он.
Лисагор, поскрипывая валенками, подходит к туннелю, садится на корточки. Долго что-то возится. Зажигает. Чумак протягивает мне финку: "Возьми, пригодится" - и подходит к туннелю. Я за ним. Как долго тянутся эти пятнадцать секунд. Я успеваю снять рукавицы, засунуть их за пояс, вынуть пистолет, взвести, осмотреться по сторонам: все точно вкопанные - белые солдаты, черные в своих бушлатах разведчики…
Считаю - раз-два-три-четыре-пять…
Страшный взрыв сотрясает землю и воздух. На какую-то неуловимую долю секунды все озаряется ослепительным, режущим глаза светом. Плоское, с зажмуренными глазами лицо Лисагора… Сыплется земля сверху…
- Пошли!
Чумак скрывается в черной дыре. Я за ним. Быстро-быстро перебираю руками и ногами. Ход тесный. За шиворотом полно земли. Кто-то, вероятно Тугиев, сопит за моей спиной.
Лезем, лезем, лезем… Конца нет этому ходу… Жарко и воняет толом… Стоп… Чумак стал… Разгребает землю… Пошел… Видно небо… Морозный воздух… Конец… Чумак выскакивает… Воронка, как от 200-килограммовой бомбы… Справа вверху танк - покосившийся, белый на черном небе… Вот он, сукин сын, шагов пять-шесть всего…
Чумак бросает гранату… вторую… Бежит по ходу сообщения… Исчезает. Я проваливаюсь куда-то… Хватаюсь за холодное, липкое от мороза железо танка… Чей-то крик… Кто-то наваливается на меня, хватает за горло… Ударяю финкой - раз-два… Свалилось… Лезу дальше… Крик… Сип… Выстрелы… Что-то с силой ударяет меня по ноге… Ни черта не пойму…
- Юрка, ты?
- Я..
- Спички есть?
- Фонарик.
- Зажигай.
Никак не могу вытащить фонарика. Запутался в кармане. Сзади кто-то наседает.
- Это вы, товарищ лейтенант?
- Стой… не лезь.
Зажигаю фонарик. Лицо Чумака. Из носу у него течет кровь. Убитый немец с открытыми глазами. Пулемет. Все кругом забито отстрелянными гильзами.
- Здесь все… Полезли назад. - Чумак отпихивает меня и лезет назад. Поворачиваюсь и чувствую вдруг, что правая нога прилипла к земле… Что за черт… Неужели… Освещаю фонариком ногу. Ниже колена в сапоге крохотная дырка… Хочу поднять ногу… В глазах круги…
- Чумак!
Никого. Мертвый фриц, пулемет и гильзы. Это все. Ползу на локтях и левом колене к выходу… Опять круги… Снаружи стрельба, взрывы гранат… Стиснув зубы, ползу дальше. Еще один фриц. Блестят шипы на подошвах сапог. С трудом перелезаю через него. Он лежит ничком, поджав руки под живот. Еще теплый…
Вверху небо. Трассирующие очереди. Чувствую, что дальше ничего не выйдет. Вытягиваюсь. Жду.
Хлоп… Кто-то прыгает прямо на меня. Ч-черт!
- Кто это?
В ответ только ругаюсь.
- Товарищ инженер, вы?
- А кто же..
- Ранены? - Кто-то наклоняется надо мной.
- Вроде..
- Федька, давай скорей пулемет и прыгай..
Кто-то еще прыгает в траншею. Это последнее, что я помню. Все кругом застилает что-то черное и тяжелое… Мне удобно и уютно. Никуда не хочется. Заснуть бы только… Крепко-крепко.
5
Все позади… Танк, Лисагор, Ширяев, землянка с шипящим самоваром…
Надо мной мутное, затянутое тучами небо. Где-то луна. Под низом мягко. Ушанка налезла на самые брови и почему-то опущены уши. В рот лезет что-то шершавое вроде шинели. Прямо передо мной спина - широкая, в тулупе… Куда-то везут… Скрипят полозья. Приятно укачивает… Засыпаю… Просыпаюсь… Все та же спина… Чья же это спина? Мне лень спрашивать, и я опять засыпаю…
Потом кто-то осторожно берет меня под мышки и под зад, и вместо широкой спины - крупы двух лошадей, помахивают хвостами. Чьи-то незнакомые лица.
- Поосторожней там, хлопцы… Видите, нога переломана…
Как будто голос Гаркуши - грудной, низкий. Несут куда-то. Палатка - большая, светлая, на боковых стенах длинные черные тени.
- Передовая карточка есть? - спрашивает кто-то.
- Есть, есть… - опять голос Гаркуши.
Но я его не вижу - только голос слышу. Что он здесь делает?
- Кладите сюда.
Опять подымают. Я оказываюсь на столе, совсем голый. Знобит. Под спиной холодная, противная клеенка.
Теперь я вижу уже Гаркушу. Черноусый, в расстегнутом тулупе, в сдвинутой на затылок ушанке, он улыбается во весь рот.
- Ты чего здесь? - спрашиваю я, и голос мой как будто доносится из другой комнаты.
- Вас привез, товарищ лейтенант… - И все улыбается. - В дом отдыха привез.
- Медсанбат, что ли?
- Так точно. Медсанбат.
- Танк взяли или нет? - пытаюсь припомнить я последние события.
- Как же. При мне майор Бородин комдиву звонил.
- А мне что - ногу перебило?
Я приподымаю голову. Правая нога ниже колена распухла И замазана кровью. Раны на таком расстоянии не видно.
Маленькая, с туго закрученными вокруг головы черными косами девушка, - должно быть докторша, - наклонилась надо мной. Натирает живот чем-то холодным. Пахнет эфиром. Почему живот? Ага, от столбняка - с этого всегда начинают. В ее руках шприц - большой и блестящий. Я вижу, как медленно тает в нем мутная, неприятная жидкость. Ее вгоняют мне в живот, но это совсем не больно.
Докторша щупает ногу - зачем-то тянет ее. Фу-ты черт… Вырвать, что ли, хочет?
- Осторожней, черт вас возьми!
- Новокаин, - не подымая головы, говорит кому-то докторша и быстро-быстро маленькой ваткой смывает кровь с ноги.
- Запишите, Шура: средняя треть правой голени. Перелом. Огнестрельная, сквозная. Раны чистые. Потеря крови незначительная. Первичная обработка… - Круто поворачивается ко мне: - Санрота?
- Санрота, - вставляет Гаркуша, он все тут же, не уходит.
- Пишите - санрота.
Она опять берет в руки шприц и четыре или пять раз подряд втыкает его в ногу ниже колена, деликатно оттягивая кожу. После этого я уже ничего не чувствую в ноге - даже когда маленьким, сверкающим ланцетом аккуратные пулевые дырочки превращаются в длинные, кровоточащие разрезы.
- Противостолбнячная сыворотка введена. Рассечение входного и выходного. Риванол. Иммобилизация - шиной Крамера.
Все это она говорит быстро и отрывисто, как заученный урок, и на меня - не на ногу, а на меня - обращает внимание, только когда прямая, как палка, нога обмотана бинтами от пятки до таза.
- В госпитале гипс наложат. Страшного ничего. Месяца полтора-два отдохнете, а там опять… - И на лице ее - только сейчас я замечаю, какое оно утомленное, - появляется улыбка.
- Следующий…
Меня снимают со стола.
В палатке - другой уже, поменьше - Гаркуша взбивает солому, раскладывает одеяла - оказывается, он их штук пять с собой привез.
- Спасибо, Гаркуша. Иди. Мне хорошо.
- Там под подушкой я фляжку положил. Чтоб не скучали.
- Спасибо, Гаркуша. Не беспокойся.
- Это командир взвода Лисагор передали. Чтоб нас вспоминал, сказал.
- Спасибо. Поблагодари его. Не забудь.
- Обязательно. - И потоптавшись еще вокруг меня: - Не холодно?
- Нисколько. Все хорошо. Иди, иди.
Он просовывает свою шершавую руку мне под одеяло и пожимает пальцы.
- А жар у вас все-таки есть. - И немного еще помявшись: - Ну, поправляйтесь… А кончится, еще привезем. Чтоб не скучно было.
И, весело подмигнув мне, уходит.
6
Госпиталь, в который я попадаю после медсанбата, - незавидный госпиталь. Маленький, тесный, бывшая школа. Лежат в коридорах прямо на соломе. Одеял не хватает, простынь тоже, халатов и тапочек нет. Мы долго лежим в приемной, ждем, когда натопят баню. Ругаемся на чем свет стоит. В машине намерзлись, повязки сбились - сто километров по ухабистой дороге, держась за борта, стиснув зубы, - удовольствие ниже среднего.
Потом баня. В ней холодно, санитарок, чтоб обмыть нас, не хватает, в перевязочную очередь. Ходячие захватили лучшее белье, а мы, лежачие, лежим в рваных рубахах, засунув истории болезни под повязки. Опять ругаемся и ждем своей очереди на стол. Сквозь поминутно хлопающую дверь видно, как суетятся врачи в соседней комнате.
Раненых много, большинство из 64-й и 57-й армий, с той стороны кольца, с юга, с севера.
- Пять суток везли… Всю душу вытрясли… - ворчит кто-то в углу.
- Шоферов бы всех этих на передовую… Разжирели… Торопятся куда-то… - Это откуда-то уже из другого угла.
- И без курева все время… Там, говорят, получите. Дождешься..
- Повязка вся промокла к чертовой матери…
- Сестра, а, сестра… Двое суток не оправлялся… Дала бы утку…
Сестры сбились с ног, проходы завалены ранеными, коптилки от сквозняков поминутно гаснут.
В палату попадаю уже утром к завтраку. Маленькая, на пять человек, командирская. Санитары ставят носилки посреди комнаты.
- Где свободная койка?
- Вон туда, на место Варламова. Посмотри только, переменили ли простыни.
Раненые, завернувшись в одеяла, сидят на койках - хлебают что-то из глиняных мисочек. Один спит.
- Из какой армии?
- Шестьдесят второй.
- Не из тринадцатой гвардейской?
- Нет, сто восемьдесят четвертая.
Долговязый с раскосыми глазами парень, в коротких, чуть ниже колен кальсонах, подсаживается на мою койку.
- Ну-ну, рассказывай, сосед… Как там? Взяли вы уже баки?
- Черта с два…
- А наших не передвинули, не знаешь? Говорили, что правее вас поставят.
- Пока нет. Правее - девяносто вторая…
Еще двое подсаживаются, держа миски в руках между колен. Один безногий, на костыле, с гвардейским значком на рубахе, востроглазый и вертлявый, другой угреватый, но красивый. Черноглазый и курчавый.
- Нога, что ли? - спросил безногий.
- Нога.
- Осколком, пулей?
- Пулей. Из пистолета..
- Из пистолета?..
- Из пистолета.
- Где же это ты умудрился?
- Чего ж тут умудряться? Выстрелил фриц, и все. На то им и оружие дают.
- Кость цела?
- Голень ниже колена перебита.
- Полтора месяца как из пушки, - говорит раскосый и ставит миску на окно. - Это если остеомиелита не будет.
- Чего не будет?
- Остеомиелита. Это когда осколки в свищ лезут. Костяные. Тогда, пока все не вылезут, лежать будешь.
- А нерв задет? - спрашивает другой, похожий на грека.
- Черт его знает.
- Пальцы чувствуешь?
- Чувствую.
- А двигать можешь?
- Не пробовал.
- Попробуй.
- Как будто шевелятся.
- Твое счастье… У нас тут лежал один. Рана чепуховая - на десятый день зажила, а нерв повредило - радиальный на правой руке. Дали год отпуска - пока не восстановится.
- А он что - сам восстанавливается?
- Сам. Только медленно очень. По миллиметру в день. От места повреждения до кончиков пальцев. А если порван, тогда сшивать надо - канитель дай боже.
- А вот у нас случай был, - перебивает раскосый и начинает рассказывать бесконечную историю о том, как одному лейтенанту отбило член и как хирург восстанавливал ему. Рассказывает он долго и подробно, со всеми деталями, но слушают его все с удовольствием. В госпиталях вообще охотно говорят о различного рода увечьях и ранениях, и с особым удовольствием о своем собственном. И где его ранило, и при каких обстоятельствах, и как на плащ-палатке тащили, и как наркоз давали, а он не брался ("выпил я перед тем малость"), и как осколок "вот такой величины" вытащили, и как в машинах потом трясли..
- Тебя тоже трясли? - смеется курчавый.
- Дай бог. Все внутренности наизнанку.
- А через Волгу как? На лодке?
- Нет. На лошадях. Стала уже Волга.
- Ну?.
- Неделю как стала. В одном месте только не замерзла - полынья осталась - против водокачки.
- Слава богу… Наладилось, значит, снабжение.
- Понемножку..
- И шамовка лучше?
- Не лучше, но больше. И хлеб вместо сухарей.
- Ну, а фрицы как? - перебивает безногий.
- Сидят. Огрызаются.
- Вот сволочи. И неужто бомбят еще?
- Бомбить не бомбят. Боеприпасы только сбрасывают.
- А наши?
- Тоже не очень. Раза три в день "илюши" летают за бугор, по ночам "кукурузники".
- А "ванюша"?
- "Ванюши" нет. Умолк.
- Не жизнь, а малина! - хлопает он рукой по колену и смеется: - Надо на передовую, а то зажиреешь здесь на булочках да манной каше… У вас там небось манкой не кормят…
- Надоела, что ли?
- Поживешь - увидишь. Утром манка, в обед манка, на ужин манка. Ни одна баба на тебя смотреть не станет.