Понимая, что это глупо, нелепо, как в плохом фильме про хорошего пионера, я встал между ними, коротко остриженной головой я ощущал их разгоряченное дыхание, будь у меня длинные волосы, они наверняка бы поднимались к макушке, и тогда с чистой совестью можно было бы сказать, что они вставали дыбом.
- Уйди! - прошипел Витька.
- Сгинь! - словно эхо повторил Стас.
- Не мешай! - Витька схватил меня за шиворот и, словно куль с ватой, швырнул в траву.
- Вечно этот очкарик лезет не в свои дела, - поддержал его Стас.
Я долго искал очки в высокой траве, надел их на нос и, увидев, что Стас и Витька вот-вот сцепятся, крикнул:
- Ребята, валяясь на земле, я сделал открытие!
Они недоуменно посмотрели в мою сторону.
- Оказывается, насекомых на Земле гораздо больше, чем людей, - торжествующе улыбаясь, я поднялся и снова встал между ними.
- Дурак! - разочарованно протянул Витька.
- Аналитик. - Стас выразительно крутнул пальцем у виска и, поморщившись, отвернулся.
- Молодец! - восхищенно прошептала Оля.
Пожалуй, она преувеличивала, но, согласитесь, что бы там ни говорили некоторые, а похвалы приятны. Я не возражал. С чувством какой-то несуществующей вины смотрел на Олю и щурился от рези в глазах.
- Нет, это чудовищно!.. Прямо ужас какой-то! Сплошное самолюбие… Ну, чего вы стоите? Ждете, пока она врежется в машину, да? - лицо Гали вспыхнуло от гнева.
Путаясь в траве, она побежала к дороге.
Продираясь сквозь ветки, мы вырвались на шоссе. Оно пустовало. Воздух над ним вибрировал от разгоряченного асфальта, казалось, что вдалеке оно свернулось в трубку, словно засохший листок.
На шоссе было душно и одиноко. Мы стояли кучкой, жались друг к другу, хотя каждому хотелось быть одному. Я просто изнывал от желания вскочить на мотоцикл и, оглушая себя треском, от которого чудом остаются целыми барабанные перепонки, умчаться отсюда, а потом остановиться, расстегнуть ремешок шлема и всеми порами ощутить тишину.
- Скорая! - тревожно выдохнул Витька.
Белое пятно выросло в машину, и она пушечным ядром пролетела мимо.
Всем стало не по себе.
- Какой-то сумасшедший день сегодня… Похоже, что-то случилось. - Галя обеспокоенно посмотрела на Стаса.
- Спроси лучше у Владика, - подавленно ответил тот.
- Что-то случилось? - Галя испуганно посмотрела на меня.
- Ничего нового, - раздраженно ответил я, поймал Олину руку и, почувствовав ее влажные, холодные пальцы, успокоился.
Посреди поля, усыпанного цветами, нас ждали мотоциклы, они добродушно поблескивали фарами, словно любовались друг другом.
Я осмотрелся: приемная была пуста. "Куда же пропала Юлька? Может, она так и не вернулась?.." - рассеянно подумал я, мой взгляд уперся в дверь, обитую черной кожей. "Наверное, она там, - я немного пришел в себя, - а где же претенденты?.. Там? А почему меня не вызвали?.. Какая это все глупость. Господи, до чего дожил…"
Черная дверь бесшумно распахнулась - из нее вышла сияющая Юлька.
- Ты проснулся?
- Я?
- Мне показалось, ты заснул. Ведь это, действительно, скучно: в предбаннике ждать своей карьеры. Ты все тот же, Владик, ироничный и беспощадный к мелочам жизни. Знаешь, я поговорила с Вениамином Михалычем. Для него это - пустяк. Ты получишь то, что хотел, - Юлька виновато улыбнулась.
Значение ее улыбки я понял уже на улице; какая-то липкая испарина покрыла все тело, "…я поговорила с Вениамином Михалычем, - с отвращением вспомнил я и негодующе подумал: - такая же секретарша, как и все!.." Я сунул руку в карман за монеткой, чтобы позвонить Оле, и нащупал какой-то листок, развернул - это была моя служебная характеристика.
"…грамотный, перспективный инженер. Скромен, морально устойчив, пользуется авторитетом у товарищей…" Неужели это - итог? - Я скомкал листок и бросил в урну.
1984
Тогда у него болело горло…
Виктор много раз говорил себе, что главные трудности позади, что с завтрашнего утра, вернее, с сегодняшнего вечера, даже с той вот минуты, как об этом подумал, начинается иная полоса в жизни; до этого он жил взаймы, а завтра раздаст свои долги; просто он устал от нервотрепок, ожиданий и не замечает перемены. После школы он ждал: вот кончится институт, и ему не надо будет с противной самому, принужденной улыбкой просить у матери деньги: "Ма, до стипендии", зная, что вся стипендия уйдет на долги. Антонина Филипповна, щадя его самолюбие, без лишних слов открывала гардероб и доставала из кармана цигейковой шубы трешку или пятерку.
На последнем курсе он женился; через полгода родился ребенок; и цигейковую шубу почти за бесценок срочно продали на толкучке; Антонина Филипповна не умела торговаться, а юной семье требовалась кроватка, пеленки, ползунки; коляску тоже надо было купить чешскую, с коричневым кожаным верхом и тормозом; - все это не лежало на прилавках магазинов; Антонине Филипповне хотелось, чтобы семья ее сына имела все то, что имеют другие семьи, и она щедро переплачивала спекулянтам за дефицитные вещи.
Виктор ничего не успевал; ему казалось, что дни стали раза в четыре короче. Его жена Лида училась в механическом техникуме; она тоже разрывалась между дипломной работой и домашними хлопотами. Ее родители жили в деревне; кроме Лиды, у них были еще две дочери-школьницы; Лидины родители изредка наезжали в гости, привозили то мясо, то яйца, то молоко. Мать Лиды словно бы не замечала их скудной жизни; плотная, крутощекая, она то забавлялась с малышом, то рассказывала забавные истории из деревенской жизни, и первая отрезала себе крупный кусок мяса от только что привезенного окорока или с верхом наливала себе стакан сметаны. Отец Лиды все время молчал, ото всего отказывался и даже чай пил без сахара; хмуро ощупывал потертый пиджак зятя, осматривал его сбившиеся на каблуках ботинки, недовольно гмыкал и как-то, не сдержавшись, обронил:
- Когда у нас народился второй ребенок, я на ночь сторожем на ферму устроился.
- Тогда другое время было, - вступилась за мужа Лида.
И Антонина Филипповна мягко напомнила, что все заботы о молодых она взяла на себя и что Вите нужно окончить институт, а ждать этого часа осталось недолго.
В знак протеста Виктор два дня отказывался есть щи; наваристые, душистые, они были покрыты янтарными звездочками жира; паленая соломой свинина с румяной запекшейся корочкой дала такой аромат, что даже соседи по коммунальной квартире не выдержали и спросили:
- Никак разбогатели, стали мясо на базаре покупать?
Антонина Филипповна не без гордости ответила, что свинину привез сват и что такую "отменную" она ела лет двадцать назад, на свадьбе у сестры, которая жила в кубанской станице; с сожалением посмотрев на дымящуюся кастрюлю, она, извиняясь, добавила, что теперь ей жирное нельзя - проснулась зарубцевавшаяся было язва желудка.
Виктор летал то в школу, где проходил практику, то в магазин, то в молочную кухню за кефиром для малыша, то к Лидиным подругам, у которых выяснял какие-то тонкости расчета зубчатых передач… Он окончательно выдохся и даже не заметил, как Лида налила целую тарелку наваристых щей, и он съел их, торопливо рассказывая про открытый урок, который прошел у него "на ура", про то, как его хвалили на педсовете, и что пятерка по практике ему теперь обеспечена.
Лишь позже, час спустя, Виктор понял: принципиальность его нарушена, и с ногами забился в кресло, стоявшее в темном углу комнаты; а Лида, смеясь, то посылала его в ванную за свежими пеленками, то на кухню за теплой водой; он послушно ходил, опустив голову, и наивно ожидал: вот-вот с ним что-то произойдет, но все попытки разжечь, распалить себя были безуспешны; - после дневной беготни и сытного ужина ему хотелось спать; он так и задремал в старом кресле и проснулся вечером, когда включили телевизор.
Мать и Лида сидели рядышком и о чем-то перешептывались.
Виктор вспомнил, что завтра ему понадобятся пять рублей: вся группа решила "обмыть практику" в кафе; он тихонько вздохнул и успокоил себя тем, что скоро получит диплом и мытарства его кончатся.
После института Виктор взял направление в деревенскую школу; он жаждал самостоятельности; его угнетало полунищенское прозябание на скромную зарплату матери и стипендию. В деревне Виктору посулили квартиру, хорошую учебную нагрузку, да и дочке, постоянно сопливившейся, по советам врачей были нужны свежий воздух и парное молоко, а не лекарства.
Он целых два дня упаковывал вещи и удивился: откуда их так много и неужели они все нужны?
- Витя, Лиду мы выписывать не будем. Вдруг я умру, комната вам останется, - тихо заметила мать.
Виктор с пылу не понял, о чем она говорит; он был полон сил и энергии и даже напевал, что случалось с ним крайне редко. Виктор от рождения был лишен слуха, невероятно фальшивил и стеснялся этого. Когда слова матери дошли до него, он опустил молоток и, закусив гвозди, которые, как заправский плотник, держал во рту, еле справился с приступом щемящей жалости к матери, особенно высохшей и постаревшей за последние месяцы.
- Мама, ну зачем ты?.. - с ласковым полуупреком сказал он и тут же устыдился своего тона, почему-то показавшегося фальшивым.
- Ты, Витя, не собираешься оставаться в деревне. А жизнь есть жизнь. Я тоже когда-то смотрела на все легче. Как не без зависти говорили мне подруги, жила за майором. Не работала. Мы ждали новую квартиру… Потом все переменилось. Я пошла работать… Прошу тебя: сделай все, как я сказала. У меня есть предчувствия. Конечно, прости, что говорю это тебе сейчас, но что поделаешь? Я и так очень долго откладывала этот разговор… - Антонина Филипповна набросила на плечи ажурный шерстяной платок, подаренный много лет назад мужем; она берегла этот платок и доставала его из гардероба только в те минуты, когда ей было очень тяжело.
Мать отошла к окну, и платок на ее плечах, насквозь пронизанный светом, стал похож на золотистый купол одуванчика.
Виктор понял, что мать плачет; у него тоже запрыгали губы, гвозди то и дело просыпались изо рта, молоток попадал то по крышке ящика, то по пальцам; все в Викторе протестовало против того, чтобы именно сейчас, когда он и Лида наконец-то отмучились от зубрежки, от необходимости жить с постоянной оглядкой на родительский карман, хотя уже сами были родителями, чтобы именно теперь надо сделать поправку на то, что мать вскоре может умереть; - все это не укладывалось в его сознании, противоречило всем его мыслям и чувствам; в воображении рисовались картины, как мать приезжает летом к ним в деревню и, отдыхая, бродит по лесу вместе с внучкой, пьет парное молоко…
"Нет, это ужасно! Это кощунственно… именно сейчас, да и не только сейчас!.." - окончательно запутавшись, Виктор с маху ударил молотком по большому пальцу и ойкнул.
- Витя, ты у меня славный и добрый. Может, добрый больше, чем это нужно для благополучной жизни, - мать подошла к нему и, как не раз делала в детстве, взъерошила ему волосы, - может, я сама виновата, что воспитала тебя слишком нежным. Хотя у тебя это было от рождения и мне не хотелось, да я и не решилась бы притупить в тебе это. Но иногда мне хочется, чтобы ты был хватким, деловым. Пока мы здесь живем, у нас уже - четвертые соседи. И они смотрят на свою комнату, как на временное пристанище. Они умеют добиться и квартиры и других благ. И как мне иногда кажется, живут более счастливо, чем мы. Я прошу тебя, сделай все, как я сказала. Ведь у тебя еще долго, а может, и совсем не будет возможности перебраться в город.
В селе дом на главной усадьбе совхоза был не достроен. Виктора и Лиду поселили к Светлане Васильевне, матери-одиночке, как она сама про себя говорила, и даже немного гордилась своим положением. Дом у нее был добротный, просторный; на кухне - балонный газ, отопление - водяное.
- Муж себе другую нашел, а мне дом оставил. Он у меня - плотник. Иногда наезжает в гости! - весело сказала она при знакомстве.
Виктор, по школьным правилам превратившийся в Виктора Павловича, сразу как-то посерьезнел, внутренне подобрался и даже, по шутливому замечанию жены, постарел.
- Ой, зачем вы столько барахла навезли? - небрежно притулившись к дощатой переборке, Светлана Васильевна с невинной бесцеремонностью наблюдала за тем, как Виктор и Лида распаковывали вещи. Располневшая, но еще не до того предела, когда скрадываются упругие линии зрелого тела, она была старше своих постояльцев всего лет на пять, но выглядела, по сравнению с ними, опытной, самостоятельной женщиной.
Светлана Васильевна увидела два новых эмалированных таза - голубой и зеленый и тут же спросила:
- Виктор Павлыч, зачем вам два? Продайте мне один. У нас тазы редко бывают.
Виктор был в состоянии особого душевного подъема; его радовали непривычные хлопоты, каждая пустяковая шутка жены смешила почти до слез; ему казалось, что все вокруг разделяют его радости, одобряют его поведение. Ах, как долго мечтал он о таком вот простом и светлом единении с людьми, лесом, небом… Он давно хотел почувствовать себя частью этого огромного, сложного мироздания.
Переполненный трепетной нежностью и добротой ко всем и вся, Виктор потянулся за голубым тазом, на его взгляд, самым красивым, чтобы торжественно вручить хозяйке дома, но Лида опередила; со словами: "Извините, но я привыкла стирать сразу в двух тазах", - она сложила тазы один в другой и задвинула их под кровать.
Виктор чуть было не вспылил на жену. "Как так можно! Именно сейчас, когда все так прекрасно, пожалеть какой-то таз!.. Может, она поглупела от счастья и уже ничего не соображает?" - он с всепрощающей улыбкой посмотрел на жену, натолкнулся на ее осуждающий взгляд; стушевался и торопливо пообещал хозяйке, что непременно напишет матери и та будет каждую неделю заходить в хозяйственный магазин, где эти тазы выкидывают в конце месяца. Светлана Васильевна поблагодарила и весело улыбнулась:
- Когда приезд обмывать будем? Я и директора школы приглашу.
- Директора?.. да вроде неудобно, - замешкался Виктор и вопросительно посмотрел на жену.
- Неудобно, если не пригласите, - засмеялась Светлана Васильевна, оттолкнулась плечом от переборки и скрылась на своей половине дома. - За водкой до обеда сходите, - уже оттуда донесся ее звенящий голос, - иначе мужики всю разберут. Вчера зарплата была. А водки у нас то ли мало привозят, то ли заведующая припрятывает ее, чтобы вечером с наценкой дома торговать… Не знаю, но водки не хватает.
- Ну и порядочки! Прямо - дикий запад, - с восторгом шепнул Виктор жене.
- Обычные. Кстати, у нашей хозяйки в сенцах висят два новых таза, - укоризненно заметила Лида.
- Так зачем же ей?..
- Про запас.
- Ну и куркулиха!
- В деревне все любят иметь запас на черный день. Кстати, твоя жена - тоже деревенская, - с вызовом, значение которого Виктор понял не сразу, напомнила Лида, - если на твой изысканный вкус здесь не жизнь, а сплошная дикость, то ты ошибаешься. И глубоко. Они тут все, по-своему, раз в десять умнее тебя.
- Лидок, извини, но у меня даже в мыслях не было такого: в лице нашей хозяйки обидеть всех сельских жителей. Просто в тебе взбунтовалось обостренное классовое самолюбие, которым издревле отличались русские землепашцы. - Чтобы еще как-то загладить вину, Виктор покачал коляску, в которой спала дочка; схватил веник, но половина вещей была еще в тюках, и он поставил веник в угол. Лида наблюдала за мужем со снисходительной улыбкой.
- Лидок, я здешних обычаев не знаю. Может, не только директора пригласить, а и завуча?
- И устроить педсовет! Какой ты у меня беспомощный, как говорят в деревне, непутевай! - смягчилась Лида; ей нравилось, если муж в чем-то советовался. - Неужели трудно понять: раз человека приглашают одного, то все делается лишь для него, - в ее голосе зазвучали поучительные нотки, - в деревне так принято.
- Да, порядочки. Средневековье. А вдруг директор - совсем другой человек?
- Раз она предложила, она знает. - Лида многозначительно кивнула в сторону переборки, через которую доносился приглушенный голос хозяйки. Светлана Васильевна негромко напевала:
Скоро осень. За окнами - август.
От дождей потемнели цветы.
И я знаю, что я тебе нравлюсь,
как когда-то мне нравился ты…
- В магазин лучше тебе сходить. Я - преподаватель истории. - Виктор нерешительно посмотрел на жену и для большей убедительности добавил: - Зачем лишние разговоры?
- Ладно уж, уговорил. Я и забыла, что ты у меня теперь - учитель.
Антонина Филипповна приехала в гости безо всякого предупреждения. Виктор сразу заметил и желтоватую бледность в ее лице и, главное, какую-то легкость, вернее даже бесплотность в теле, которое уже, видимо, перестало сопротивляться болезни. Но Антонина Филипповна крепилась, ходила по воду на дальний родник, а уже оттуда шла, отдыхая раза четыре, с неполным ведерком; потом шутливо объясняла это "городской изнеженностью".
- Плоха ваша матушка. Плоха!.. восковая почти, - сказала Виктору в магазине родная тетка Светланы Васильевны, и он, не найдясь что ответить, неловко пошутил, что в городе все без воздуха похожи на непропеченный калач.
- Нет, милай, есть бледность от немочи и есть бледная кожа. Кем матушка-то работает? - поинтересовалась тетка Светланы Васильевны.
- В больнице… лаборанткой, - ответил Виктор и удивился: мать прожила почти пятьдесят лет, а занимала должность, на которую берут вчерашних десятиклассниц; раньше он почему-то не замечал такого несоответствия и, понимая, что это глупо, но стараясь придать работе матери какой-то вес, солидно добавил:
- Очень нервное, ответственное дело. Анализ венозной крови мама делает так, что больные даже испугаться не успевают.
- В больнице, значить… Видать, все чужие боли в себя примала. Есть такие, что глянут на больного и всю болезнь в себя примут…
Виктор снисходительно посмотрел на старушку; она погрузилась в какие-то воспоминания и уже забыла о нем. Виктор негромко сказал: "До свидания" и пошел по улице, удивляясь тому, как в деревне каждый факт обрастает таинственными, порой необъяснимыми обстоятельствами; дома он все же заговорил с матерью о здоровье, и она, выждав, когда Лида уйдет, призналась:
- У меня путевка в санаторий была. Я, Витя, затем приехала, чтобы на вас посмотреть. И еще одно неприятное известие привезла: соседи подали заявление, что Лида в квартире не живет. Требуют, чтобы ее лишили прописки. Хотят после моей смерти завладеть всей квартирой. Я понимаю, что им вчетвером в одной комнате тесно, но ведь и нам жить надо.
Виктор сник. Все эти дни он изо всех сил старался изображать счастливого, преуспевающего человека, а теперь понял: мать сразу уловила, что в его жизни не все ладно, и потому оттягивала разговор о квартире; и хотя весь последний год он страстно мечтал о человеке, которому можно было бы поведать о своих горестях, Виктор подавил это желание: открыться матери; он пожалел ее.