От подъезда приемного покоя тронулись асфальтовым узким, пересыпанным влажным снежком лабиринтом к низенькому, одноэтажному зданьицу станции "Скорой помощи", которое лепилось на задах клинического городка. И пока тихонько, порожняком уже выруливали, Юра все заглядывал в распаренное лицо Игната Гавриловича, поделиться хотел своими наблюдениями над юными медиками и услышать его резкое, моментальное суждение. Но что было спрашивать, если пожилой этот врач, постоянно румяный от возбуждения, от напряженных минут дня, человек, насмотревшийся на своем веку всякого, с такой сыновней бережностью осматривал бабусю на дому, а затем и в клинике?
И когда въезжали под навес гаража, где под одной крышей были и теплые врачебные комнатки станции, Юра засмотрелся на сад, на деревья, чернота ветвей которых была подчеркнута наслоением липучего снежка, на белый холм клумбы с яркими, неподвластными ноябрю, полузасыпанными, но все еще цветущими календулами, и повторил для себя: ну что спрашивать Игната Гавриловича, если и так он виден до конца в любом деле, если вот это все, побеленное первым снегом - и густой сад, и календулы, - все это взращено им.
А в теплой комнатке станции как раз и был разговор о самом простом, очевидном - об этих самых календулах, заметных из окна.
- Ну, поглядите, поглядите, девочки, - как будто яичница-глазунья. Желтое на белом - ах! - насмешливо, с наигранным восторгом прошепелявил Соколя, обращаясь к обступившим его девушкам.
- А я бы сказал: красота, - возразил с порога Юра.
Игнат же Гаврилович тоже с порога твердо поправил:
- Стойкость красоты.
Но Соколя не стал спорить, ведь он и говорил с нарочитой насмешкой, он тут же шагнул навстречу, по привычке подбрасывая на ладони тяжелую связку ключей, пряча эту связку в карман и вроде намереваясь помочь Игнату Гавриловичу снять шинельку.
- Жив ваш божий одуванчик? Не сдунуло ветерком? И слава тебе, красный крест! А я тоже спокойным вернулся. Только что вернулся, Игнат Гаврилович. Кофеек мне там поставили, и я веселый, Игнат Гаврилович.
Обижаться на Соколю, враждовать с ним, наверное, не стал бы и самый мрачный человек. Некрасивый, маленький, с обезьяньим подвижным лицом, с кудрявыми бакенбардами, обаятельный в своей некрасивости, Соколя умел заворожить каждого беспечным разговором, житейской историйкой, небылицей, чушью, фантастическим вымыслом, И когда весь день выручаешь людей для жизни, отбиваешь их у смерти - приятно послушать и чушь, Юра так понимал все это. Очень напоминал ему Соколя молоденьких практикантов из института, напоминал непривычной манерой складно, да быстро, да парадоксально говорить. Но ведь Юра немного знал Соколю и видел в его манерах, в его речи чужое, лишь усвоенное Соколей. Юра и не пытался сравнивать Соколю с молоденькими самоуверенными практикантами, поскольку помнил Соколю другим - отчаявшимся и заплаканным.
И вот Соколя радушно посматривал на Игната Гавриловича, подбрасывал вновь и ловил звякающую гроздь ключей, и не могло быть у Соколи недоброжелателей, не мог не нравиться некрасивый этот фельдшер внимающим ему медсестрам. Даже сидевшая в сторонке врач Татьяна Алексеевна, черненькая, с умными глазами, женщина нескончаемой молодости, как выразился однажды Соколя, - даже она прислушивалась, хотя и без видимого одобрения, но все-таки прислушивалась. И, заметив, как она ненасытно затягивается сигареткой, Юра подумал вдруг счастливо, в каком прекрасном кругу людей он работает. Ведь это не тайна, что врачи бегут со станции "Скорой помощи", врачи щадят себя - и неохотно здесь задерживаются. Год-другой - и бегут в поликлинику, в больницу, на более спокойную службу. И только самые сильные остаются в шинельках с нашивкой "СМП" - те, которые притерпелись к бессонным ночам и одуряющим дежурствам. Прекрасный, необыкновенный круг людей: Игнат Гаврилович, вырастивший двадцатилетние деревья, и бывший летчик Цыбулько, и женщина нескончаемой молодости. Теперь, когда Юра глядел на Татьяну Алексеевну, как она глубоко затягивается и тихонько, умненько за всеми наблюдает, он вдруг яснее открывал для себя жизнь этой женщины, которая самая умная, самая красивая, самая стойкая и - не исключено - немного порочная. Эта жизнь ее с пожилым человеком, полковником в отставке, что ли, эти дети от первого мужа, от второго мужа - и эта непреходящая молодость…
Соколя все подбрасывал, все нянчил гремучую связку, в которой было семь или восемь ключей. Ну, один из них, длинный, серый, грязноватый даже - наверняка от дачного домика в Ждановичах, где Соколя жил до поздней осени и куда приглашал не раз и его, Юру. А был еще плоский, как лезвие, ярко-стальной, был и толстый, куцый, с приплющенной головкой, был и со сквозным, как дуло, стволиком, был и с замысловатой, ступенчатой бородкой, был и фигурный какой-то, весь в металлических завитушках. И каждый - своя тайна. То ли от тещиной квартиры, то ли от своей, то ли от сарая, то ли от книжного шкафа? Юра нарочито отказывался навестить Соколю в Ждановичах, чтобы там, на дачке, Соколя не раскрылся ему до последней черточки. Юра сам пытался объяснить тайну каждого ключа, как-нибудь окольным путем дознаться обо всей жизни Соколи, о том, например, какие замки открываются этими ключами на едином колечке: замки книжных полок, книжных шкафов или просто замки помещений, квартир, сарая, гаража?
Как всегда, когда рассыпчато звонил телефон, в дежурной комнате все замирали. И вот Юра, первым схватившийся за трубку, уже записывал адрес, а через минуту коротко бросил Игнату Гавриловичу:
- Кардио.
И еще через минуту они уже мчались по Партизанскому проспекту, погукивая сиреной, привычным экипажем - Игнат Гаврилович, ас Цыбулько и он. И пока мчались, Юра успел подумать, оценить великодушие Игната Гавриловича, который мог бы отослать по адресу другого врача, хотя бы Татьяну Алексеевну. Ведь был он здесь старшим, Игнат Гаврилович, к тому же мог позволить себе отдохнуть после выезда, но уж таковы мужские правила Игната Гавриловича, Юра знал о них. Видно, пожилой врач, не растративший свое здоровье за двадцать лет тревожной службы, уж не опасался за свое здоровье, уж позабыл думать о нем. Табак и кофе - вот основные его лекарства, да еще самообладание, умение не распускать нервы. А то, что лицо наливается краснотой наверняка от повышенного давления, - об этом поменьше, поменьше думать.
Когда поднимались по новенькой крутой лестнице, Юра вспомнил звонкий голос женщины, показавшейся ему молодой, но потом, он вспомнил еще, она сказала, что надо поскорее к сыну. У двери, на лестнице, ждала их бабуся с гладко причесанной и маленькой головкой, с торчавшими из дымчатых волос шпильками.
- Сюда, сюда, - делала она рукою заманивающее движение.
А Юра нарочито как бы с разбега проскочил весь коридорчик, отразившись бегучей тенью в зеркале, увидел разом все здесь: и приоткрытую дверь в ту комнату, куда, манила бабуся, и даже белую, неубранную постель в той комнате, и другую, затворенную дверь, и пустынную, цветную, необычно разукрашенную кухню. Он еще юнец был, мало жил, мало работал в "Скорой помощи", но даже небольшой опыт его подсказывал ему, как важно дознаться о жизни того, кого сразил приступ, по всему, что окружает человека и служит родным домом или же несносным местом. И хотя гадко было оглядывать чужой дом, пытаться увидеть побольше, но и невозможно уж отказаться от сыщицкой такой привычки.
Совсем молодым оказался инженер Курлович, узкогрудым да узкоплечим, не таким, каким представил он его мысленно. Но ведь вот и Игнат Гаврилович нисколько не похож на матерого врача, и стоит ему снять шинельку, халат, шапочку - обыкновенный человек, из тех, что сиживают даже во дворе за костяшками домино, весь очень домашний, непредставительный, среднего роста, с незапоминающимися, неброскими чертами лица, со слегка волнистой сединой.
Пока Игнат Гаврилович выслушивал Курловича, Юра успел запомнить хмурое лицо инженера, его как будто неохотные движения, когда он подтягивал к подбородку белую маечку. А еще со знакомым каждому книжнику трепетом повел глазами на стеллажи в этой комнате и уже хорошо, родственно подумал о Курловиче и даже подосадовал, заметив за стеклом фотокарточку, перевернутую обратной, белой ее стороной. Если бы не надпись на белой стороне, то он бы и не придал значения этой потерявшей свое лицо фотокарточке, а так сразу решил, что это женский снимок. И вроде все понял сразу и сочувственно, с законным вздохом посмотрел на Курловича.
Все понял он сразу! Недаром бабуся шепнула им уже коридоре:
- У них с женкой… - и стукнула пальцами одной сухой руки о пальцы другой сухой руки, как бы поясняя тем самым, какое в этом доме произошло столкновение.
Но об этом придется узнать немного позже, а пока он ловко, споро, едва повелел Игнат Гаврилович, втянул в шприц полиглюкин, расколол с нежным звоном еще несколько ампул.
Ему уже известно было, что у Курловича пониженное давление, артериальный криз, но все же взглянул на Игната Гавриловича с просьбой, хотя и без того Игнат Гаврилович щедро проговорил:
- Послушай, Юра, обязательно послушай. Послушай! - и передал фонендоскоп.
Безмерно благодарный врачу, Юра тут же склонился над тщедушным телом, словно бы сам становясь врачом, становясь мудрее и опытнее. И хотя всегда, в самых неотложных случаях, Игнат Гаврилович передавал ему хоть на мгновение фонендоскоп, он воспринимал это внимание с благодарностью и, польщенный таким вниманием, приникал к чужому сердцу и делал для себя маленькие открытия.
В карих глазах Курловича было как будто пренебрежение к нему, юнцу, ученику, фельдшеришке, а Юра, выслушивая приглушенные тоны, смотрел все же неотступно Курловичу в глаза: как бы там ни было, за кого бы ни принимал его Курлович, а это он, он облегчает его страдания.
- Постельный режим, - распорядился Игнат Гаврилович, когда оба в белых халатах - врач и ученик - попятились к двери. - Ничего страшного, но денек полежите.
- Значит, можно отдохнуть, - неожиданным басом, но совсем невесело отозвался Курлович, и Юра, поразившись такому сочному громкому голосу, обманчиво догадался в этот миг, о каком отдыхе сказал равнодушный больной: о спокойствии домашнем, о целительном уединении. И лишь позже, в этот же день, он поймет, что совсем другое было на уме у Курловича, когда тот произносил вроде бы обыкновенные слова.
- Нервная нагрузка, - уже в машине сказал ему Игнат Гаврилович. - Эмоциональные перегрузки. Слыхал, что бабка сказала? "У них с женкой…" - И при этом Игнат Гаврилович смешно повторил знакомое движение, стукнув короткими пальцами одной руки о пальцы другой. - И перевернутая карточка.
- Как? И вы успели заметить? В книжном шкафу, за стеклом, - да, Игнат Гаврилович? - воскликнул Юра, находя, что врач не менее наблюдателен, не менее зорок, чем сам он, что врач лишь на первый взгляд стеснителен, излишне деликатен. Матерый, мудрый, зоркий, проницательный!
- И буковки ровные, хорошие, ученической рукой начертанные, должно быть. Буковки сохранились, а духа отношений, самой сути - как не бывало, - сурово, с упреком обронил Игнат Гаврилович.
"Он прочитал!" - восхитился Юра, но тут же и разозлился на себя за излишние, неверные догадки, потому, что не мог Игнат Гаврилович позволить себе подобной дерзости. Да и не нужно было читать проницательному человеку, если он и без того знает, в чем суть! Юра лишь задумался сейчас, не ему ли, Юре, адресован упрек врача, не его ли молодости и возможным оплошностям молодости. Все могло быть, поскольку врач, сурово обронивший упрек, и поглядел тут же на Юру как будто с осуждением.
Но в следующий же миг Игнат Гаврилович потянулся рукой к Цыбулько и коснулся его плеча:
- Ну что - не правда?
И Цыбулько, не оборачиваясь, кивнул головой и промолчал, по своему обыкновению.
А во дворе станции "Скорой помощи" их уже словно бы поджидали свои. Окружив Соколю, ловившего в ладонь воображаемую снежинку, девушки в распахнутых шинельках опять же внимали ему или ждали какого-то чудодейства от него, а затем разом повернулись на шорох шин - и лица у всех в этот день первого, мокрого снега показались бледнее обычного.
Ватажкой повалили под навес гаража, в дежурную комнату, где все так же, как, наверное, и десять минут назад, сидела в напряженной задумчивости Татьяна Алексеевна, у которой из жесткой, немолодой руки вился от сигареты призрачный голубой цветок.
Женщина эта всегда представлялась Юре необыкновенной, самой-самой, а теперь чем-то напомнила ему фронтовичку, военную, и он оказался невольно рядом с нею, ловя себя на том, что хочет выглядеть очень усталым, добросовестно усталым и чтобы Татьяна Алексеевна заметила его усталость.
А Соколя расположился напротив, у окна, опять же в тесном кругу благоговеющих медсестер, и что-то несусветное плел, какую-то жуткую историю, в которой представал героем и силачом, оборонявшим от нападающих свой саквояж с ценными ампулами.
- Настоящий сокол вы, Соколя, - обаятельно и вроде совсем неподдельно сказала Татьяна Алексеевна.
- А что? - готовно встрепенулся Соколя. - Верно вы подметили, Татьяна Алексеевна. Меня с самого детства прозвали Соколей, Соколиком. Коля - Соколя, Коленька - Соколенька. Вроде легендарное имя. Сродни Машеке, - помните Машеку? Богатырь из народной легенды. Машека, Соколя… - И, таинственно помолчав мгновение, он столь же таинственно, как будто вслух отгадывая свои же мысли, вполголоса проговорил о другом: - У этой женщины был недостаток - очень была красивой…
И все заулыбались, а Татьяна Алексеевна прищурилась насмешливо.
В этот момент Юра и подумал о том, что уже не раз поражало его: вот сидят люди в шинельках и ведут самый обыкновенный разговор, как будто вовсе не приличествующий врачам, а стоит возникнуть тревоге - тотчас снимутся с мест, по-фронтовому, быстро, не мешкая тронутся в путь, на зов, на вопль о помощи. Да, подумал он еще, так ведь легче: забываться в житейском разговоре, в каких-нибудь россказнях, хотя у каждого, кто в шинельке с нашивкой "СМП", все равно на уме чья-нибудь беда, все эти инфаркты, нервные припадки, аппендициты. И, понимая, что Игнат Гаврилович тоже наверняка еще в мыслях о последнем пациенте, о Курловиче, он подступился к нему и шепотом поделился:
- Игнат Гаврилович, мне эти тоны не понравились. Уж очень приглушены.
- И мне не понравились тоны. Ну, а если что - поможем. Сам знаешь: вроде все нормально, а тут снова зовут. Поможем. Смена кончается, правда. Не мы - так другие.
И верно, Соколя, а вслед за ним и медсестры уже снимали свои суконные шинельки, уже переодевались в нарядную одежду, а в дверях появлялись свежие, отдохнувшие, еще ничем не омраченные врачи - смена долой, и тревоги долой.
Юра тоже начал пересчитывать пуговицы, но делал это медленно, поскольку все еще думал о Курловиче, о перевернутой, утратившей облик фотографии за стеклом стеллажей, о том, что, возможно, обидел Игната Гавриловича неуместным напоминанием о последнем пациенте. Кому-кому, а ему, Игнату Гавриловичу, проницательному да мудрому, виднее всего, оставлять ли пациента наедине с перевернутой фотографией или увозить в клинику, подальше от перевернутой фотографии. Что бы там ни было, а врачу виднее!
- Юрочка! - дружелюбно позвал его Соколя. - Летом не погостил, так хоть зимою соизволь ко мне в Ждановичи. Помянем добрым словом лето, а? - И Соколя подбросил связку ключей.
Но ответить Юра не успел, потому что пришлось взяться за трубку телефона и услышать очень знакомый голос, не измененный ни аппаратом, ни расстоянием, поскольку голос был оттуда, с Партизанского проспекта, из квартиры, где Курлович, да бабка, да перевернутая фотография.
- Пошел мой сынок, - слышалось старушечье, плаксивое, бестолковое. - Пошел отдыхать. Говорю: "Лежи". А он: "Врач дозволил отдыхать, поеду отдыхать". И поехал. У них с женкой…
- Это я слышал, что у них с женкой, - раздраженно прервал Юра. - Куда, спрашиваю, поехал?
- Отдыхать поехал. Говорю: "Лежи". А он…
- Куда же он мог поехать?
- В Ждановичи. Там дача. Говорю: "Лежи". А он…
- Бабуля, одну минуту! - прокричал Юра и, не закрывая мембрану, чуть отставив горбатенькую трубку, повышенным тоном сказал для Игната Гавриловича, хотя Игната Гавриловича уже не было здесь: - Курлович наш сбежал. Мать его звонит. Будто бы в Ждановичи. А сердечко глухо бьется. Ну что нам делать с этим странным человеком, Игнат Гаврилович?
Беспокойно оглядев притихших людей, поискав взглядом Игната Гавриловича и догадавшись, что Игнат Гаврилович уже покинул дежурную комнату, Юра пробубнил в трубку:
- Сейчас, бабуля, сейчас! - и снова оглядел притихших людей выжидательно.
- Вот и повод посетить Ждановичи, - первым нашелся Соколя и сунул связку ключей в карман нейлоновой, ярко отливающей куртки. - Там и успокоишься, Юрочка. Заглянешь заодно к пациенту - и успокоишься. Если пациент встал - есть надежда, что уже не сляжет.
"А что?" - подумал он, не отводя от Соколи взгляда и пытаясь понять, посмеивается ли Соколя или говорит чистосердечно.
Тут все загомонили не в лад, шумно, стали твердить, что если пациент встал, то, значит, мог встать и что, в конце концов, люди начеку здесь, в дежурке.
- Кардиограмму не сочли нужным сделать? - спросила Татьяна Алексеевна.
- Не сочли. Состояние не то чтобы спорное, но…
- Но все мы, Юра, если уж начистоту, заболеваем к концу смены. Падает, повышается давление, головные боли. И ничего!
"Все так, - согласился он. - Но ведь мы - Красный Крест. И нас чаще всего ругают, проклинают. Когда выручаем, о нас забывают. Но случись задержка в пути"…
- Сейчас, бабуля, одну минуту! - торопливо бросил он в трубку, уловив в этот же миг гудки отбоя и поняв, что старая женщина наверняка слышала весь гам, спор и успокоилась.
Тут же принялся звонить, узнавать номер телефона в квартире Курловича, охваченный тою, подсказанной Соколею мыслью. И смотрел при этом на Соколю очень благожелательно, а тот, по-своему поняв все, приблизился почти вплотную и с состраданием принялся убеждать:
- Ну разве дело понимать все буквально? Разве ты, человече, в состоянии помочь всем? Оно и верно, твои ампулы нужны в эту минуту и на Партизанском, и в Зеленом лугу, и в Лошице, и на Московской. А ты, как по выстрелу, отправляешься лишь по телефонному звонку.
И когда слушал Юра собрата своего, то смотрел на него, как на чужого, а сам все сторожил, когда же подскажут номер телефона, и через мгновение говорил с натугой, чтоб голос был потверже:
- Алло! Хата Курловича? Да это врачи из "Скорой". Куда уехал отдыхать? Ну, я понимаю, что в Ждановичи, а мне бы адрес, адрес!
- Адреса я не маю… Так я могу рассказать, сама была в Ждановичах и дорогу помню…
Юра в досаде всадил трубку в гнездо аппарата, в белое пластмассовое ложе, на минуту задумался, а потом принялся в свой портфель складывать манометр, шприц, бросать туда и порошки, И знал, что никто не удивляется этому, все привыкли к тому, что изредка он забирает манометр на дом и хлопочет возле отца.
А Соколя, наверняка оскорбленный его отчужденностью, уже рассказывал не то вдогонку разбегающимся медсестрам, не то новой смене о невероятном открытии дня, о том, как на балконе обнаружил дойную козу: они приехали по вызову быстро, так что их и не ждали еще, и женщина, доившая на балконе козу, забыла притворить балконную дверь, и козочка с хвостиком, похожим на бант, выбежала в прихожую.