- Я, конечно, тут же сказал, что мы не ветеринары, - кротко заметил Соколя и хитренько оглядел всех, и не понять было, то ли это чудовищный вымысел, то ли подлинная история. - Вот как бывает с теми, для кого вчерашняя деревенька вдруг становится окраиной большого города, - добавил он грустно.
Юра уже готов был распрощаться со всеми, как вновь приблизился к нему Соколя и строго повторил:
- Если ты буквально воспринял мои слова, если ты и вправду в Ждановичи, то прошу ко мне. А потом к нему, к Курловичу. Помянем добрым словом лето.
- Если я в Ждановичи, то все же на поиски Курловича. Салют, Соколя! - резко ответил он и поспешил вон.
Да, ведь поначалу ему надо было на Партизанский проспект, а не в Ждановичи, а то, возможно, и воспользовался бы приглашением Соколи. "Найду и один!" - сказал он себе, почувствовав при этом даже облегчение и поняв, что в этот день, когда выпал снег и когда ожидалась дорога на электричке за город, в белые от волглого снега просторы, более всего хотелось побыть одному, без Соколи, без его бесконечных, увлекательных и чем-то утомляющих россказней.
Вскоре он уже был на Партизанском проспекте. Как только вошел в знакомую прихожую и уловил еще не развеявшийся запах медикаментов, тотчас подумал о перевернутой фотографии и захотел увидеть тот, запретный облик на ней. "Да ведь не сыщик я какой-то!" - воспротивился он своей привычке все видеть, все запоминать.
И все-таки не мог сдержаться.
- Так что у них с женкой? - неуверенно поинтересовался он после того, когда уже во второй раз спросил, как ему добираться на дачу, какими лабиринтами Ждановичей и когда бабка ткнула пальцем, словно перетянутым черными нитками, в начертанный им на театральном билете план и подтвердила, что все правильно.
Старая женщина поднесла руку к глазам и сморщилась, ожидая слез.
Юра опрометью бросился на лестницу.
На вокзале ему повезло: не нужно было месить летними туфельками снежную тюрю, расхаживая по перрону, поскольку ждала его электричка.
И едва он вошел в полупустой, очень светлый вагон и электричка тронулась, покидая вокзал, пути, заполненные зелеными и, кажется, стылыми составами, пакгаузы товарной станции, неприглядное предместье, затем полоснувшую по стеклам белизной равнину, Юра понял, что никуда он не уезжает, с ним остается все привычное: и портфель с манометром и шприцем, и это немотное веление ехать быстрей, быстрей, - на выручку больного.
Правда, тут же он стал сомневаться, нужна ли сейчас какая-нибудь помощь Курловичу. Человек почувствовал себя лучше, встал и поехал отдыхать. И как бы не разозлился человек на незваного гостя. "Что это я? - подумал он вдруг очень трезво. - То аж руки зачесались - захотелось взять и перевернуть фотографию. То вот еду незнамо куда. Не лишний ли это пирог? Подают однажды сытому гостю пирог, а он чуть ли не ногами затопал: да что вы, лишний пирог! Не лишний ли это пирог?" Вспомнились вдобавок Соколины слова о том, что один человек не способен помочь всем. "Всему городу нельзя помочь, а вот одному человеку - возможно", - тут же оправдал Юра свою поездку, свою погоню за больным. Да и очень хотелось убедиться, не ошиблись ли они с Игнатом Гавриловичем, выслушивая Карловича, очень хотелось еще раз послушать знакомое уже сердце, побыть самостоятельным врачом. Ведь не всю жизнь оставаться помощником врача, рабом врача, а со временем, подобно Игнату Гавриловичу, и самому возглавлять экипаж машины с красным крестом!
На платформе в Ждановичах он огляделся, чуть ли не с закинутой головой созерцая верхушки сосен, где снег задержался всего лишь комочками, подобием странных белых гнезд, затем достал театральный билет с начертанными геометрическими фигурами на нем и тут услышал бодрый, с южным деланным акцентом голосок продавца, который всхлопывал в ладоши и показывал на составленные этажеркой прямо на открытом воздухе ящики с виноградом, сизым и как будто закоченевшим:
- Та-кой виноград! Поешь - весь день будешь пахнуть вином!
План на театральном билете вел его через лес, потом мимо высоких стен заборов, потом улочками поселка, такого тихого, заброшенного, обезлюдевшего, что и не верилось, будто совсем недалеко отсюда город. Приходилось то и дело вынимать бумажный клочок и, держа его в ладони, подобно компасу, выверять дорогу - и так все время, пока не вышел к маленькому, игрушечному домику.
На крыльце не было видно никаких следов, и Юра, нерешительно поднявшись по заснеженным ступенькам, покашлял, тоже нерешительно. И как затем ни стучал в дверь, как ни звал в голос хозяина теремка, все было напрасно.
"Пошел отдыхать" - вспомнил он слова старой женщины и тут же догадался, что Курлович наверняка не из тех людей, которые говорят и понимают все буквально. Для тщедушного человека с густым, громовым голосом отдыхать значило работать на заводе, быть среди людей, а не в постылой комнате, где за стеклом перевернутая фотография. И верно: почему вдруг не взбрело Курловичу пойти отдыхать от упорных, надсаживающих сердце мыслей туда, где поневоле придется думать о другом? И почему он, Юра, такой несообразительный? "У, дуб, дуб!" - ругал он себя, выбираясь на улочку, оскальзываясь на серых своих следах, поспешая на станцию и не обращая внимания на то, что распахнулся на шее и стал выползать, подобно мохнатому сонному существу, его шарфик.
Он загадал лишь, что белолицый продавец, подделывавшийся под южанина, вновь ломаной речью зазовет взглянуть хотя бы на та-кой виноград.
И точно: довелось услышать вновь смешные слова, которые не показались смешными на этот раз, потому что произнес их уже Соколя.
- Поешь - весь день будешь пахнуть вином! - вполголоса бормотнул Соколя, оглядываясь на продавца и подмигивая тому, и щедро протянул большой открытый пакет, в котором словно бы что-то бурлило - зеленое и сизоватое.
Услышав это от неистощимого весельчака Соколи, Юра почувствовал удовлетворение от того, что все-таки не застал Соколю дома, что еще несколько минут назад, покинув заснеженное крыльцо игрушечного некрашеного домика и направившись по Соколиному адресу, он не застал Соколю, не обнаружил никаких следов и там, на широком крыльце, над которым свисал фонарь в старинном стиле, и вот случайно столкнулся с ним здесь, на платформе.
Уж лучше бы не встречаться в эту минуту! Потому что вмиг Соколя стал каким-то иным для него, не таким интересным, как прежде. И все, что Юре прежде казалось тайным, нераспознанным: и ключи от многих помещений, и непрестанное веселье Соколи, и умение Соколи держаться на равных с пожилыми врачами… - все это вдруг утратило свою значительность. А все потому, что Соколя повторил чужие слова как свои.
Некоторое время они стояли друг против друга чужаками, и Юра уже наглее, с некоторым разочарованием посматривал на своего собрата, живое лицо которого менялось под личиной радости, а потом недовольства, а потом требовательного нетерпения.
- Идем-ка, идем! - примиренно сказал Соколя, цепко подхватывая его под руку, отчего тяжелый пакет в другой руке наклонился, из него пышно глянуло то сизоватое, зеленое, фиолетовое, что будто бы бурлило в пакете и что показалось теперь гроздьями сирени.
Да тут зазвенели провода над путями, стала близиться неслышная электричка, и Юра ловко высвободился:
- Прости, Соколя, бегу на поезд! - и побежал по платформе.
Теплый вагон оказался совсем пустым - хоть закрывай глаза от ломкой белизны откосов. И он действительно ехал с закрытыми глазами, испытывая облегчение и одновременно стыд от того, что расстался с Соколей. "Да поймет Соколя. А не поймет - назовет чудаком. Только что это мне так не понравилось в нем? Ах, да, чужие слова!"
"А все-таки, куда я и зачем?" - спросил он у себя уже в городе, на Партизанском проспекте, когда вновь оказался в знакомой прихожей, где почувствовал присутствие еще одного человека - может быть, той самой женщины, которая оставила когда-то на фотографии свои слова. Вроде что-то звякнуло, а затем прошелестело на невидной отсюда, из прихожей, цветной кухне. Значит, кто-то был! Потому что бабуля, открывшая ему дверь, вновь поднесла корявую руку к глазам и сморщилась.
Ну, ладно. Как он и предполагал, Курловича надо было искать на автомобильном заводе. А это опять же садиться в троллейбус, где только и разговоры о первом снеге, и ехать все по тому же Партизанскому.
Да это уже и не дорога, всего несколько остановок, и вскоре открылась взгляду примыкающая к конторским зданиям завода площадь, обсаженная такими старыми тополями и так густо, что старенькие дома из красного кирпича казались надежно спрятанными от взгляда.
Он себе положил, стоя в проходной у вахтера: если окажется Курлович на заводе, то не добиваться к нему, а может, даже уйти тут же, но перед этим попросить его выйти, как говорится, на пару слов.
И вот же разъезжал он, тратил время в поисках пациента, строил при этом всякие предположения, ко всему обязывал себя готовым быть, даже к тому, что Курловича не окажется ни на даче, ни дома, а вот почему-то вовсе не ждал вести, показавшейся чудовищной: да, Курлович был, но ему стало плохо, и его увезли в больницу, в клинический городок на Партизанском.
- Да что вы?! - тихонько, с ужасом спросил Юра, выхватывая у вахтера потную трубку.
И уже вконец омраченный, наверняка с убитым видом, ехал туда, в больницу, в свой клинический городок. "Тоны его мне сразу не понравились, - постыло думал он. - Да что же он сам, этот Курлович? Да ведь ему лежать приказали! Да ведь ему Игнат Гаврилович приказал!"
И ехал, а затем шел к клиническому городку. Не строил никаких планов встречи с Курловичем, поскольку это было излишним и невозможным, а просто хотел убедиться в том, что Курлович и вправду где-нибудь в палате, - хотя ради чего, ради чего? Зная, что обязательно придется столкнуться с кем-нибудь из "Скорой" и отвечать, зачем он здесь и почему не дома, Юра мысленно уже твердил - зачем и почему. Мы медики, мысленно отвечал, мы Красный Крест. Мы, наверное, очень связаны с каждым человеком. Тут самая цепкая, самая откровенная связь. Когда я у постели больного, думал он, я так чувствую, что от меня зависит его жизнь. Хотя это и не всегда так. Но я вижу страдание - и я готов на все. Я сам становлюсь… ну, сказать это трудно… становлюсь сильнее, что ли. Да-да! Вот как меня возвышают эти моменты.
В приемном покое терапевтического отделения, едва не просунув голову в запечатанное фанерой окошко, в эту брешь в стене, Юра узнал за столиком знакомое ему лицо с темными смышлеными глазами, смутился, обернулся назад, хотя никто его не отталкивал, а когда вновь посмотрел, у нее, у Шуры, тоже покраснели щеки. Помнится, Шура у них в "Скорой" пробыла на работе всего два дня, а потом ее перевели куда-то, и Юра все хотел разузнать о ней у Соколи, но откладывал, надеясь когда-нибудь увидеть эти смышленые глаза, эти русые волосы, остановиться и бесстрашно затеять разговор. "Здрасте, здрасте! Вы помните?" И оттого, что она теперь наверняка вспомнила его, и вспомнила, быть может, те два дня в "Скорой", когда он, Юра, то и дело пытался присесть рядом с ней, обнять, как бы шутя, да мешали бесконечные звонки к выезды, - оттого и она как будто смутилась, ее лицо стало от неожиданного румянца другим, приобрело рассеянный вид. И как-то само собою случилось так, что он слишком панически стал говорить о Курловиче, спрашивать, в каком состоянии он, а она по-своему поняла его, предложила халат и назвала номер палаты.
Шагая по коридору, одергивая на себе чужой куцый халат, Юра в горячке какой-то искал те слова, которые скажет Шуре потом, через несколько минут, и которые окажутся очень умными, немного ироничными и все же замысловатыми. Он думал о том, что скажет ей вот что… Нет, не это, а другое, хотя и то, и другое тоже пригодится, не выронить бы из памяти, а скажет ей поначалу так… И он почти заставлял себя думать остро, подстегивал свой ум, отвергал одно и находил иное, еще более изящное в своей изощренной остроте, - сроду не замечал за собой подобного!
Впереди осторожно вышагивали две женщины, определенно врачи - в белых шапочках, с какими-то громоздкими пакетами в руках. Юра попытался их обогнать, чтобы раньше их оказаться в одиннадцатой палате, но вдруг узнал в одной из них Татьяну Алексеевну и замедлил шаг. Татьяна Алексеевна, как и некоторые из "Скорой", по совместительству работала и в клинике.
Невольно он слышал разговор о простом, обыденном - о том, что весь город завален чудесным виноградом, равно как и первым снегом. И он догадался, что у них в пакетах крупные, как будто бурлящие гроздья. Тем более что повеяло таким южным, райским, винным запахом! Не был в новинку этот обыденный разговор женщин, снимающий высокое напряжение дня, и если вспомнить, то и на дежурстве в "Скорой" все они - Игнат Гаврилович, Татьяна Алексеевна, находчивый Соколя - говорили перед своими боевыми выездами о том же, что и весь город: о снеге с неба, о винограде из все еще теплых краев.
Врачи миновали одиннадцатую палату, а Юра проскользнул в тихие недра ее, и когда остановил свой взгляд на койке у окна, то почувствовал, что Курлович узнал его, и оба они переглянулись грустно.
Хромой танцор
© Издательство "Советский писатель", "Трава окраин", 1981.
Так нежно прошептал в теснине замка никелевый ключик, не обронив привычного краткого щебета, что сын Виталий наверняка не узнал о позднем его возвращении со службы, а запахи табака и коньяка еще не просочились в комнату Виталия, в его отроческий приют хаоса, не выманили в прихожую, изогнутую кочергой, и Шухлов откинулся спиной к двери, словно охраняя дом от той женщины, чьи руки минуту назад лежали на его плечах, и с трудом подавил вздох, посланный аритмическим сокращением сердца, и придирчиво засмотрелся на отраженного черной лакированной плоскостью платяного шкафа, вытесненного из комнатушек в прихожую, мужчину, на его светлый плащ на узких плечах, на его узкий лик, на заметный даже в таком вот черном зеркале вечный снежок пышных всклокоченных волос. Самым несчастным средь людей казался он себе с той поры, когда разбилась жена, когда взмыло в пространство небес ее астральное тело, по утверждению приятеля Кузнечика, но даже несчастнейший из несчастных не мог долго оставаться один, если творился каждодневный праздник жизни, и удивительны были для Шухлова частые этой осенью вечера, когда он, сходя с трамвая и попадая в лабиринты смежных дворов, на секунду-другую замедлял шаг, выбирая один из двух подъездов своего дома и сворачивая в чужой, где одинокая женщина словно до определенного срока, всю жизнь, ухищрениями косметики и разумным режимом сберегла для него красоту. Наверняка он знал, когда замедлял по вечерам шаг и вроде топтался на месте, что дома его ждут всегда тихие, вполголоса, беседы с подрастающим мужчиной и словно бы непрекращающиеся поминки, а в чужой квартире он достанет из плаща плоскую бутылку коньяка в виде фляжечки с завинчивающейся золотистой крышечкой - и двое одиноких с каждым глотком крепкого виноградного зелья будут забывать беды всей жизни и находить, что жизнь, может быть, станет лучшей с этого мгновения, с этого глотка, с этого поцелуя. Если бы знал Виталий, как стыдно ему, пропахшему табаком, виноградным горьким напитком и лакомой женщиной, возвращаться поздно и представать перед немигающей, вопрошающей совестью своей, и если бы знал он, еще не мужчина, но уже лучший из всех мужчин его друг, как невыносимо было бы жить без вечернего глотка на двоих, без глотка этого традиционного питья, которое вовсе не алкоголь, а некий эликсир, дарующий минутное беспамятство, отдохновение, краткую передышку! Если бы знал Виталии, как это скверно - возвращаться одному с работы, октябрьским вечером, когда все вокруг, неузнаваемые в потемках, такие жизнерадостные, почти бегут на свет своих окон, влекомые магнитом своего жилья, предвкушая пир вечера, воображая все восклицания, расспросы, бодрые возгласы, дразнящие запахи горячей пищи, мелодичные голоса родных, а ты бредешь туда, где вы, отец и сын, будете, как обычно, разделены бедой и возрастом, и тебе так нелегко, оказавшись дома и опять подумав о жене, живущей теперь, если верить приятелю, в ином мире, погружаться в воспоминания. И если бы знал Виталий, как ошеломляет его женщина из соседнего подъезда, как он протягивает руки, чтобы обнять заждавшуюся красавицу, а она перехватывает руку, истово целует в пястье, иногда пачкая помадой манжету, а он смотрит на алое клеймо и думает, что жизнь старается исправить судьбу, что никому не нужен хромой вдовец, а красавица, может быть, и любит хромого, и надо решаться, надо тоже признаваться и назначать день венца поскорее, сейчас же, пока не угасло клеймо на кисти.
И вот, привалясь к двери и словно скрываясь от женщины, чьи губы он целовал и сегодня, смешивая ее мед со своей виноградной горечью, он отвел глаза от светлой тени в черном зеркале, и коридорчик, узкий, изогнутый глаголем, послал ему свет дальней, кухонной люстры, и он ждал, что Виталий ринется из своего бедлама, уловив шепот замка, и оба участливо посмотрят друг на друга, и это уже будет как разговор отца с сыном. Оба они осиротели, Шухлов глушил беду и одиночество по-своему, а сын Виталий тоже влюбился в некое странное, высокорослое, заносчивое, с мальчишескими грубыми ухватками создание, и Шухлов желал сыну в мыслях всей череды радостей и огорчений, непременных всегда, в любом возрасте, если любишь, чтобы странноватая избранница сына, первое его несчастье, смогла хоть на год отвлечь от большого несчастья. А там, через год, кто-то из нас двоих постареет, а кто-то подрастет, - и мы будем жить дальше, разделенные по-прежнему бедой и возрастом, но уже не такие несчастные.
Что такое кухоньки наших квартир? Здесь тесно от стандартных серых шкафчиков, серых табуретов и снежной бабы - холодильника, шесть квадратных метров, четыре горла газовой плиты, способные выдыхать непрерывный голубой огонь, раковина для стока воды и самодельный крашеный шкаф под нею для хранения картофеля, - словом, господство таких вещей, средь которых человеку должно быть неуютно, а как мы любим эти кухни, какой веселый, узорчатый линолеум стелем под ноги, чтоб нам было хорошо здесь сидеть за чаем и вести самые сокровенные разговоры!