- Всегда, - призналась Аленка. - Потому что одна всю жизнь, а чужой мужик - не потешка, а только насмешка. Да тебя еще стыдилась. Эх, сколько я потеряла из-за тебя, Зоя Андреевна!
Евдокия Михайловна засмеялась:
- Бывало, приедут шоферы на хлебоуборку, а вдовы вьются вокруг них, а она первая, как бес перед заутреней носится, а я и скажу вроде нечаянно: Зоя Андреевна, мол, обещалась к своему на могилу приехать. Они, голубушки, и потухнут.
Зоя Андреевна смущенно прокашлялась: и приятно, и больно ей было это слышать.
- Еще бы не потухнешь! - сказала Алена. - За тыщи верст на могилу ездит, цветы мертвому возит - неужто не укор.
- Кстати, куда ты цветы-то засунула? - спросила Зоя Андреевна.
- Я в воду их поставила, в воду.
- Если бы не ты, я ей не только председателя, я ей и бригадиров бы нарожала, и механизаторов, и каких хошь специалистов. Выгоду упустила, председательница!
- А кормил бы кто? Ты рожаешь, а колхоз корми. Пока вырастут…
- А ты как хотела - родился и сразу в дело сгодился?
- Ну, ладно, ладно.
- Ла-адно! Строгие больно. А только я все равно воровала. Редко, а прихватывала.
- Знаю, - сказала Евдокия Михайловна. - С уполномоченным тогда связалась. Его ведь сняли за это.
- Хороший был, - вздохнула Алена.
- Хороший. И умел много. Пахать, косить, сеялку наладить, в кузнице ли чего - умные руки.
За столом они выпили по рюмочке за встречу, потом еще по одной за новую жизнь - для Зои Андреевны и Евдокии Михайловны это была жизнь пенсионерок, Алена через год-другой, глядишь, станет бабушкой. А в сорок третьем ей было всего девятнадцать лет.
- А ты уж, наверно, привыкла? - спросила Евдокия Михайловна.
- Привыкаю, - сказала Зоя Андреевна. - Первого сентября не утерпела, ходила на занятия.
- А соседка твоя, тетя Клава, жива еще?
- Жива. Поклон тебе прислала.
У дома прошумела машина, Евдокия Михайловна метнулась к окну.
- Каштанов, - сказала она. - А я боялась - не приедет, инструктор у них из обкома.
Каштанов работал здесь четвертый год, и в последний свой приезд Зоя Андреевна его видела. Он тоже изменился за это время, пополнел и возмужал, а тогда совсем мальчишкой выглядел - из комсомола прислали, на омоложение партийных кадров. Евдокия Михайловна писала, что хозяйственный оказался, агроном по специальности, крестьянское дело любит.
- Очень рад вас видеть, - сказал он после общего поклона Зое Андреевне. - Весь хутор говорит о вашем приезде. Оставайтесь здесь, а?
Вошедший за ним Венька поддержал его:
- Оставайтесь, Зоя Андреевна, мы вас почетной гражданкой выберем.
- За стол, за стол! - выскочила Алена. - Стоят столбами, а тут гуляй в одиночестве.
- Успеем, мама, - сказал Венька, - праздник впереди. Мы по делу сейчас заскочили.
- Вечное у тебя дело, будто мы бездельники.
- Серьезное дело, - сказал Каштанов. - Мы должны торжественно передать ваш колхоз новому председателю.
- По рюмочке, - попросила Евдокия Михайловна. - Со встречей.
- Ну если со встречей…
Мужчины выпили и вышли во двор покурить, в ожидании, пока соберутся женщины.
На улице падал снег.
V
Прошел всего час времени, может, немного больше часа, а хутор совсем обновился, посветлел, будто принарядился к празднику. Улицы, крыши домов, сады, большое зеркало застывшего пруда у животноводческой фермы - все стало белым, а снег падал и падал густыми пушистыми хлопьями и уже заметно хрустел, уплотняясь под ногой, и пахло по-зимнему, и по-зимнему четко отпечатывались следы людей, идущих в зимней обуви.
- Будто специально к вашему приезду, - сказал Каштанов.
Он шел под руку с Зоей Андреевной, а по бокам их сопровождали хозяева - Евдокия Михайловна и Венька. Впрочем, Вениамин Петрович, его все так называли.
- Теперь зима не страшит, - сказала Евдокия Михайловна. - А вот первые-то годы, помнишь, Зоя, одна солома. На корм - солома, на крышу - солома, спать - на соломе, топить - соломой, строить - опять солома. Вон сколько понаставили, больше двухсот домов. Солому с глиной перемесим, саман сделаем и строим дома.
- Весь хутор заново, - сказала Зоя Андреевна. - Тут одни печные трубы стояли.
- А с лесом ты помогла, без тебя мы ни за что бы не построили.
- Ну зачем так, другие строились же.
- А что другие-то! И другие так - разве мало могил на нашей земле.
Зоя Андреевна вспомнила, как доставала лес, обивая пороги столичных учреждений, и промолчала. Не совсем так, разумеется, было, как считает Евдокия Михайловна, но среди просителей она не встречала тогда ни одного человека, кто хлопотал бы лично для себя: колхоз, совхоз, шахта, фабрика. Правда, использовали просители и личные связи, знакомства, может, "подмазывали", но не для своей выгоды. И когда в приемной Верховного Совета ее спросили, почему она хлопочет о далеком хуторе, она просто ответила, что там погиб ее муж. Он освободил хутор, а хутора, по существу, нет, дети умирают в землянках от голода и холода.
- А первую уборку после войны помнишь, Зоя Андреевна?
- Еще бы, меня тогда чуть с работы не выгнали.
Под предлогом экскурсии она увезла тогда весь девятый "А", где была классным руководителем, и полтора месяца они работали от зари до зари - сначала на сенокосе, потом на уборке хлеба. Родители готовы были ее растерзать, когда она возвратилась с ребятами в Люберцы. Правда, потом многие смирились, потому что Зоя Андреевна устояла и на следующее лето уже открыто уехала с классом в свой хутор. Лет семь или восемь подряд она ездила.
- И косилки она нам доставала, и сеялки, и грузовики, ремонтировались без очереди. Да еще как - уйдут с лысой резиной, а приходят с рубчиками! Не бесплатно, конечно, да не в оплате дело.
Ну, это было позже и легче. В Люберцах есть завод сельхозмашин и авторемонтный завод, а ее тогда уже выбрали депутатом. Поглядели на ее многолетние хлопоты и выдвинули: все равно ведь бегает, пусть уж законно, как депутат, может, от ее активности и люберецким жителям будет теплей.
- Да, не везде у нас пока гладко, - сказал Каштанов. - И доставать приходится, и проталкивать. - И засмеялся: - Вы, Зоя Андреевна, от колхоза пенсию требуйте, заслужили.
- А что, - сказала она, - и потребую. Почетным гражданством не отделаются.
Осмотрев мастерские и похваставшись порядком, в какой приведена техника после недавно законченных полевых работ, хозяева повели гостей на ферму. Зоя Андреевна не могла не удивляться, как растет хозяйство и каким оно стало большим, - ведь почти с нуля начинали бабы, почти с нуля.
- Мы как куры: гребли, гребли под себя и вот нагребли колхоз, - польщенная похвалой, отвечала Евдокия Михайловна.
Каштанов поддакивал и кидал многозначительные взгляды на молодого председателя: гляди, мол, Вениамин Петрович, от тебя зависит теперь, каким станет колхоз в будущем, - приумножишь ты коллективное богатство или растеряешь.
На ферме главной достопримечательностью была кормокухня. Варочный агрегат для приготовления комбикормов сделали механизаторы по самодельным чертежам, которые привез Венька. В пригородном совхозе он увидел отличный кормоцех и с помощью механика сделал чертежи. После поездки в хутор выяснилось, что для постройки подобной кормокухни нужны варочные котлы. Промышленность таких не выпускала, в совхозе тоже использовали емкости с других производств. Венька съездил на силикатный завод и выпросил там отслуживший срок автоклав - им сейчас и гордилась Евдокия Михайловна.
- А подвесные дороги я огоревала сама, - говорила Евдокия Михайловна. - В других колхозах они лет десять как появились, а у нас давно, с сорок восьмого года.
Она хотела показать еще силосную башню и овощехранилище, но Зоя Андреевна озябла и запросилась домой.
- Не домой, а в клуб, - сказал Каштанов. - Посмотрим, как отблагодарит новый председатель за такое хозяйство.
Уже смеркалось, на столбах хуторских улиц и в домах вспыхнули разом яркие огни - заработала электростанция.
- Ну что ж, пошли. И они пошли в клуб.
VI
Ночь была светлой, лунной, но луна вдруг сорвалась с неба, покатилась и пропала, а небо стало пустым и серым.
Зоя Андреевна проснулась, чувствуя головную боль, за окном чуть брезжил рассвет, и спала она… сколько же она спала?
"Бабы! - звенел в голове хмельной голос Евдокии Михайловны. - Она зонтик мне подарила, зонтик! Теперь вы меня не удержите!" А прямо в глазах плясала румяная и нарядная Алена:
Я иду, они пасутся,
Лейтенанты на лугу,
Тут уж я уж растерялась,
Я уж, я уж не могу!
Вероятно, это конец праздника, а начало было несколько чопорным, официальным и хорошо запомнилось. Каштанов сказал короткую праздничную речь, потом выступила Евдокия Михайловна и все время говорила, обращаясь к ней, а колхозники, особенно пожилые женщины, часто прерывали речь аплодисментами. Венька, то есть Вениамин Петрович, выступил вслед за Евдокией Михайловной и от имени колхозников заверил, что они постараются работать так, чтобы прийти к коммунизму досрочно. Он провозгласил первый тост, и ему весело захлопали, а потом все встали, и над столами вспыхнул искристый хрустальный звон рюмок и бокалов.
Она старалась не пить вовсе, никогда она не чувствовала особого расположения к спиртному, но не выпить первую стопку было бы просто неучтиво, а потом провозгласили тост и в ее честь, а потом подходили чокнуться знакомые, и каждый просил пригубить хотя бы. А знакомыми были все - весь хутор.
Каштанов, помнится, уехал в двенадцатом часу, он еще показал на часы, когда колхозники стали протестовать, и заверил, что приедет завтра на второе торжество, - если уж праздновать, так праздновать все сразу. "Какое торжество?" - не поняла Евдокия Михайловна. "И не менее важное, - сказал Каштанов. - Закружилась ты с хлопотами, забыла, ну-ка вспомни, вспомни!" И Евдокия Михайловна вспомнила и обняла сидящую рядом Зою Андреевну. "Памятную плиту на могиле будем ставить", - сказала она. И опять хуторяне захлопали в ладоши, загомонили, и кто-то сказал напыщенную речь, смысл которой сводился к тому, что праздники нужны и живым и мертвым, поскольку мертвые живут в наших сердцах.
Завуч восьмилетней школы это говорил, вспомнила, именно он это говорил. Видимо, тоже захмелел, потому что, когда их знакомили, он производил впечатление основательного человека и потом интересно рассказывал ей о поисках, которые он вел со своими учениками, выявляя имена погибших при освобождении хутора. Больше года они вели переписку с военкоматами, штабами, Министерством обороны и сослуживцами павших, пока не выяснили имена всех девятнадцати человек.
Все прочее праздничного вечера спуталось. Расходились, кажется, во втором, если не в третьем часу ночи, были еще танцы, очень смешные и трогательные неумелостью танцоров, и пляски. Плясали не лучше, но старательней, добросовестней, будто работали. Впрочем, работали хуторяне куда красивей и непринужденней, а веселиться не умели долго, больше сидели за столом и пили, ели, говорили кто что.
- Ох, жива ли я, господи? - послышался страдальческий голос Евдокии Михайловны. - Зоенька, милая, ты живая? - И заскрипели тонко пружины старого дивана.
Значит, Евдокия Михайловна положила ее в свою кровать, а сама легла на диване.
- Чуть-чуть, - сказала Зоя Андреевна. - Анальгину бы, что ли, голова разламывается.
И вспомнилось, что домой их провожала почти вся колхозная компания, и здесь, дома, Евдокия Михайловна выставила ящик с шампанским и несколько бутылок коньяку, а закусывали тортами и конфетами. Никогда Зоя Андреевна не пила столько и никогда не предполагала, что способна к этому.
- Ох, господи, - стонала Евдокия Михайловна. - Как только утроба не лопнула! Никакого ума нету, постарели, а ума нету.
С охами и стонами она поднялась, нашарила выключатель на стене, свет больно ударил по глазам, Зоя Андреевна зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела: Евдокия Михайловна стоит босиком на затоптанном полу и вокруг нее лежат стулья, бутылки, коробки от тортов, пустой ящик. А Евдокия Михайловна глядит на этот разгром и качает головой:
- Ну развернулись мы, ну дали! Будто Мамай прошел…
И в голосе ее было удивление и восхищение, и стояла она в комически важной позе, уперев руки в бока, и разглядывала свою квартиру серьезно, будто впервые ее видела. И пожалуй, впервые видела такой, потому что всегда отличалась хозяйственной бережливостью, скромностью, стремлением к порядку.
- Не таблеток нам, а рассолу, - сказала она в раздумье. - Да поядреней надо, да ковшом! Как мужики с похмелья пьют.
И, охая и постанывая, собралась, сходила в погреб и принесла в ведре капусты. Закрыв ведро марлей, сцедила в большое блюдо рассол, разлила в кружки и подошла к кровати:
- Будем здоровы, подруженька!
Рассол был крепкий, ароматный, не очень холодный. Зоя Андреевна сразу почувствовала себя ясней и решила вставать.
А Евдокия Михайловна уже убирала квартиру, замывала пол и радовалась, что коньяку выпили немного и шампанского осталось две бутылки, - видно, сыты уж все были, вот бабы и спрятали за комод.
Когда рассветало, пришла с фермы Алена, прямо в халате и с подойником, - как она поднялась в такую рань, как смогла работать?! - и потребовала рюмочку.
- А председатель мой лежит, - сказала она. - Весь день будет теперь хворать. Ну и хлипкую молодежь мы воспитали!
Евдокия Михайловна уже приготовила завтрак и усадила их за стол. После стопочки они совсем поправились, и Евдокия Михайловна, поскольку во всем любила порядок, стала выяснять, почему так много пили.
- Веселиться не умеем, - сказала она. - Работаем как лошади, а выпрягут нас, пустят на луг, и не знаем, что делать. Поглядим на молодежь, как на жеребят, поскачем рядом, ан нет - не жеребята, прошло время. И опускаем морды к столу - пить да есть.
- А я плясать люблю, - сказала Алена. - Неужто плохо пляшу?
- Плохо, - сказала Евдокия Михайловна. - Топаешь без толку, визжишь, руками машешь. На молотьбе ты, что ли?
Алена огорчилась и, желая переменить разговор, вспомнила, что видала во сне черную корову. Это - к печали.
- Да ладно, - махнула рукой Евдокия Михайловна, - какая у тебя печаль! Глядишь каждый день на коров, вот и пригрезились.
Зоя Андреевна рассказала свой сон, и обе они, Евдокия Михайловна и Алена, неожиданно встревожились и серьезно стали спрашивать, не появилась ли луна потом, после того как пропала, а когда узнали, что не появилась, осталось пустое серое небо, в один голос заверили, что это не к добру, надо ждать какой-то большой неприятности.
- Ну, ты не беспокойся, - сказала Евдокия Михайловна. - Нынче воскресенье, а праздничный сон - до обеда. Если не сбудется до обеда, значит, никогда не сбудется. Давайте собираться. Скоро каменную плиту привезут, и пойдем на могилу.
VII
День выдался солнечный, ясный. Легкий морозец только бодрил и румянил щеки, снег под ногой хрустел весело, звучно, а по улице шли парами и группами нарядные хуторяне - все к правлению колхоза, возле которого стояли райкомовская черная "Волга" и рядом с ней грузовик с откинутыми бортами, убранный кумачом и зелеными сосновыми ветками.
Когда они подошли к правлению, грузовик уже уехал, и за ним потекла толпа. Райкомовская "Волга" осталась на месте - Каштанов ожидал их.
- Поедем или лучше пешочком? - спросил он после приветствия.
- Лучше пешком, - сказала Зоя Андреевна, прижимая к груди цветы и дыша на них: не прихватило бы морозом за время дороги.
Евдокия Михайловна ее поддержала.
- Не такие уж мы старые, - сказала она.
- Я подумал, что после вчерашнего… Крепко мы загуляли.
Если бы он знал, что было после его отъезда!
- У меня покойник любил, - сказала Евдокия Михайловна, - после праздника по ведру рассолу выпивал. Ну, немного ему привелось гулять.
Зоя Андреевна сказала, что ее Миша не пил и любил цветы. Сколько уж лет она ездит на могилу, а столько цветов не привезла, сколько он подарил ей за четыре года совместной жизни.
- А я отца не помню, - сказал Каштанов. - Он на третий день войны ушел и не вернулся.
Холм братской могилы за околицей хутора, как и писала Евдокия Михайловна, был насыпан выше и обложен дерном - это было заметно, несмотря на снег, по четким граням, которые образовали несколько вытянутый прямоугольник. Плита была уже уложена и, как полагается в таких случаях, закрыта полотном. Две женщины сметали варежками следы, которые натоптали на снегу мужики, устанавливавшие плиту.
Могильный холм окружали плотной толпой хуторяне, но они сразу расступились, давая дорогу, и Зоя Андреевна, не дожидаясь официальной церемонии, подошла и, поклонившись, положила у края плиты свой букет. По толпе прошел молчаливый вздох.
Ярко, броско горели живые цветы на белом снегу. И эта горячая яркость среди холодной белизны напомнила о самом важном, самом главном, что было и есть в человеческой жизни.
Каштанов снял шапку и, склонив голову, начал тихо говорить. Он волновался и говорил вполголоса, но стояла такая тишина, что не только слово, даже короткий вздох был слышен в этом живом застывшем безмолвии.
- Хутор, за который вы пали, - говорил он, обращаясь к земле, - поднялся из пепла, вырос, и он станет еще краше, потому что мы помним вас, помним о том, что за него, за нас, за землю нашу вы отдали все, что могли. Мы, живые, не забудем этого. Сегодня мы всем хутором пришли к вам, чтобы сказать слова вечной памяти и заверить, что земля, за которую вы пали, будет всегда свободна…