Каштанов нагнулся и потянул за край полотна, стаскивая его и обнажая наклонно лежащую гранитную плиту, на которой крупно золотились солдатские имена. Зоя Андреевна сразу увидела фамилию "Сергеев", но имя стояло другое - Матвей и отчество было Трофимович, а не Тимофеевич Волнуясь и не веря себе, она хотела спросить, но тут началось возложение венков, и плиту закрыли цветами, хвоей, лентами. На лентах венков тоже были надписи.
После речей майора из военкомата, который говорил, что советские солдаты выполняют свой долг до конца, и завуча, заверившего, что молодое поколение остается верным заветам своих отцов, Зоя Андреевна подошла к надгробию и, нетерпеливо раздвинув венки, перечитала все фамилии. Да, ее Михаила здесь не было, был незнакомый Сергеев Матвей Трофимович, а Сергеева Михаила Тимофеевича не было.
Чувствуя слабость и головокружение, она ухватилась за край плиты, чтобы не упасть, но золотые буквы уже качались и плыли перед глазами, колыхались венки, перевитые лентами, и праздничные лица хуторян, и ноги стали чужими и не держали ее…
* * *
"Задушевная моя подруга Зоя Андреевна! Две недели уж прошло с того несчастного дня, как мы тебя проводили, и вот пришло письмо от тебя, спасибо, не забыла. Вчера приезжал в хутор молодой парень из Сибири, ходил на братскую могилу: Сергеев Матвей Трофимович - его отец. Вот оно как вышло, Зоенька!
На старом хуторе я была еще раз, народ там живет бестолковый, поставили общий памятник, написали "Вечная память освободителям нашего хутора" и успокоились. А кто эти освободители, как их зовут, и горюшка мало. Вот теперь Каштанов приказал написать все имена.
Обидно, что твой Миша погиб там, а не у нашего хутора. Столько ты для нас сделала, родной всем стала, и вот… Как подумаю об этом, так и плачу. Всю жизнь, голубушка, ездила ты на чужую могилу с цветами. Вот он, твой праздничный сон-то, сбылся…
А все Алена. Сбила тогда всех нас с толку: "Он, в точности он, на лейтенанта моего похожий!" Ну и нам так показалось. А не подумали того, что для Алены каждый красивый мужик на ее лейтенанта похож.
Ну ты все равно, Зоенька, не убивайся, не закатилась твоя луна, а только на другое место перешла. И ты уж не забывай нас, голубушка, заезжай, когда на старом хуторе будешь, меня не забывай.
Я теперь места себе не нахожу без работы, сижу целыми днями дома, и каждый день годом кажется. Вот была бы ты рядом, мне легче было бы, а так на твой зонтик гляжу, как полоумная, смеюсь и плачу. Алена ко мне заходит редко, отелы начались, а Веньку совсем не вижу - у него дела, перестраивать задумал животноводство и кур уже всех отправил на убойный пункт. Надо, говорит, специализироваться на каких-то основных отраслях, а вы жили как при натуральном хозяйстве: и коровы у вас, и овцы, и свиньи, и куры, и зерно. Ничего не поделаешь, Зоенька, он ученый, может быть, у него лучше получится, как знать.
А мне все равно обидно. Я ведь только об колхозе и думала - и вот, оказывается, не так думала, детям нашим мало этого и они все хотят переделать по-своему. Я не против, я своему хутору не злодейка, но вдруг у них не получится, Зоя? Что тогда? Вот сижу и думаю, мысли разные тревожат, и нет мне покоя.
А ты как живешь? Пропиши, не болеешь ли, а весной приедешь в наши края или нет? Ты приезжай, не забывай, мы для тебя все равно не чужие, как бы ни вышло…"
1968 г.
МУЖЛАН
Василий Дунин не обижался, когда его называли мужланом.
- Мужлан? - переспрашивал он. - Это, наверно, большой и сильный мужик. Что же тут плохого? - И лениво пожимал тяжелыми плечами.
Он действительно самый сильный и самый высокий солдат в полку - это все знают. На строевом смотре кто идет впереди со знаменем? Дунин. Кому всех глубже окоп рыть? Дунину. Кем съедаются два солдатских пайка? Дуниным. О ком говорят как о первом силаче? О Дунине. Может быть, это неправда? Однажды он шутя поднял за буфер передок интендантской полуторки. Когда восхищенная рота, грузившая у склада картошку, крикнула ему "ура", Дунин как бы между прочим заметил, что машина для него ерунда.
- Я паровоз подымал, - заявил он, отряхивая пыльные ладони.
- Ну да??! - уставились на него изумленные солдаты. - Правда, поднимал?
- Врать я буду, что ли!.. Подымал… Но не поднял.
Солдаты улыбались разочарованно: ведь, глядя на этого гиганта, действительно можно подумать, что такой и впрямь способен поднять даже паровоз.
Однако, несмотря на славу первого силача, а может, именно благодаря ей, над ним мог весело, а порой и обидно пошутить самый последний солдат в полку: такому ведь приятно сознавать, что над силой богатыря торжествует хитрость незаметного сверчка, которого богатырь мог прибить одним щелчком. Но над ним шутили безбоязненно, уверенные в полной безнаказанности. Да и шутки, в общем, были беззлобными, солдатскими.
В часы послеобеденного отдыха, например, когда Дунин, подогнув не укладывающиеся на кровати ноги, богатырски храпел на всю казарму, а большинство солдат еще не спали, взводный шутник (такие всегда есть в каждом подразделении) подходил к кровати и заговорщицки подмигивал дневальному.
- Вася, а Вась! - ласково будил он Дунина. - Василь Семеныч!
- А-а, - мычал Дунин, поворачиваясь на жалобно скрипящей койке. - Чего надо?
- Голова у тебя упала, - говорил шутник, пятясь подальше от кровати.
- Голова? - недоумевал полусонный Дунин. - Куда упала?
- Да с подушки упала, свалилась…
- Поправил бы, дурак, - окончательно просыпался Дунин. - Беспокоишь за каждой малостью. - И, удобней укладываясь, опять засыпал под веселый смех солдат.
К службе он относился серьезно, учился старательно, но без всякого интереса и воодушевления - просто выполнял свой долг, и все. По некоторым дисциплинам он отставал до конца службы. Особенно плохо давалась ему политподготовка.
- Демократический социализм? - разводил он руками. - Ну и что? Правильно.
- Централизм, - поправлял его взводный.
- Да?! - удивлялся Дунин. - Теперь понятно. Что это такое - централизм?
Он плохо запоминал книжные премудрости, сокрушенно качал стриженой головой и огорчался, но не за себя, а за лейтенанта.
- Жалко мне его, - говорил он солдатам после занятий. - Я-то ладно, я и так проживу, а он руководитель, процент ученья снизится. Вы уж учитесь лучше. - И при этом глядел на солдат просительно и виновато.
Как это ни странно, отставал он и по физподготовке. Он совсем не владел своим громоздким телом и удивлялся, глядя, как маленький лейтенант легко крутит на турнике "солнце" или прыгает через коня.
- Ловкий! - восхищался он. - Будто кузнечик скачет!
После долгих мучений с ним лейтенант зачислил Дунина в секцию тяжелой атлетики и решил сделать из него штангиста. Но и здесь Дунин не прижился. В первый свой приход в спортзал он поглядел на работу полковых тяжелоатлетов, которые в жиме брали шестьдесят килограммов, и махнул рукой - игрушки. Ему навесили еще два больших диска и предложили попробовать.
- Сколько тут весу? - спросил Дунин.
- Ровно сто, товарищ будущий Власов. Добавить?
- А чего же играть! Вешай все "блины".
Навесили еще. Сто шестьдесят килограммов.
Дунин легко поднял на грудь, а выше не смог - кисти не выворачивались под грузом.
- Не умею, - решил он. - В мешке бы я все эти железки унес.
Принесли большой мешок, в котором таскали опилки на штурмовую полосу. Дунин разобрал штангу, засунул диски в мешок. Потом разобрал вторую - и тоже туда. Около трехсот килограммов. Поплевал на ладони, уверенно поднял, вскинул на плечо, но тут мешок лопнул, и диски с грохотом и звоном рухнули на пол, отдавив ногу лейтенанту.
- Валенок! - завизжал лейтенант, прыгая на одной ноге и морщась от боли. - Я из вас картошку вытрясу!
Он дал какое-то распоряжение сержанту, возглавлявшему секцию штангистов, и запрыгал в санчасть.
Дунина гоняли месяца два, приучали к тренировкам, но он совершенно не выносил системы, и от него отступились. Вот тогда-то взводный тихо возненавидел его и назвал мужланом.
У него были на то основания. Сам лейтенант был заметным офицером в полку. Аккуратный до педантизма, грамотный, он получил воспитание в суворовском училище, не знал порядка лучше армейского и относился с легким презрением к разболтанной "гражданке". Дунин был ее классическим воплощением.
До призыва в армию он работал в колхозной кузнице, но больше любил землю и каждый год с начала посевной и до осени бросал кузницу на молотобойца и жил в поле. С ним ничего не могли поделать. С плуга он пересаживался на сеялку, потом на косилку, затем штурвалил на комбайне, а под конец опять садился на плуг. В этом была его жизнь.
Армейская служба ему не давалась, хотя он был сметлив, а порой находчив и решителен. Если на огневом рубеже не замечали его обычной мужиковатости, то на тактике он был примером собранности, он хорошо действовал один, умело управлял отделением, а после вводной "лейтенант ранен" повел взвод, и его решения хотя и не предвосхищали законов тактической науки, были в данной обстановке верными и, возможно, практически единственными. Чутьем брал, здравым смыслом.
Вообще в полевых условиях он становился живей, сообразительней. Когда же занятия заканчивались, в голове колонны шагал прежний Дунин, медлительный и лениво зевающий.
- Меня проглотишь, - бросит кто-нибудь из строя насмешливо.
Дунин даже не обернется на голос. Проворчит только:
- Стану я всякую мелочь глотать.
Лейтенанта коробило от таких шуточек. "Русский характер! - усмехнулся он. - С детства таких в строй надо".
В городское увольнение Дунин ходил редко, когда надо было что-нибудь купить, знакомых девушек не имел.
- Куда женатому, - хмурился он. - Холостому, если что, жениться можно. А у меня дочка есть. Наташкой зовут. Как цветок!
- Все равно не вытерпишь, - вразумляли его. - Три года в казарме… И потом, чего ты боишься: от такого детины и жене еще останется.
- Само собой. Только из-за этого девчонку какую-то надо обманывать, жену, себя - не стоит. Жена у меня хорошая больно. Зинкой зовут. Как цветок! - И бережно доставал из кармана гимнастерки немного помятые фотографии.
Он не обманывался. Зинка глядела мадонной, красивой и целомудренной. Особенно хороши у нее были волосы. Даже на карточке ощущался их пенный золотистый поток, хлынувший на плечи. Солдаты щупали снимок задубевшими пальцами, гладили, рассматривали упругие выпуклости грудей, вздыхали: карточка дымилась под этими взглядами, и мадонна, возвращаясь к хозяину, глядела на него сконфуженно и виновато.
- Девятнадцать годиков ей, - говорил Дунин доверчиво.
- Да-а, - вздыхали солдаты. - Самое весеннее время, а она одна.
Дунин прятал карточку, а когда солдаты, отгладившись и надраив до зеркального блеска сапоги, отправлялись в город, уходил в красный уголок и долго сочинял письмо Зинке. Хотелось написать понежнее, поласковей, но слов таких он не знал и всегда начинал одинаково: "Любезная моя супруга Зинаида! Добрый день, счастливый час, что вы делаете сейчас, все дела свои бросайте и письмо мое читайте…" И заканчивал одинаково: "Жду ответа, как соловей - лета". Чем плохо? Так когда-то писал отец. Дунин его не знал, потому что родился после ухода отца на фронт, но верил, что отец писал хорошо. В праздники мать всегда доставала из сундука его письма, перевязанные резинкой, Дунин читал их вслух, а мать сидела рядом и тихонько счастливо плакала.
Покончив с письмом к Зинке, Дунин писал матери, а потом своему "годку" Федяньке. Федянька был малосильный парнишка, смирный до безответности. Дунин всегда жалел его, как малого ребенка, заступался, когда бойкие сельские петушки старались показать на нем свою смелость, опекал всячески. Федянька отвечал на это собачьей преданностью, над которой Зинка часто подсмеивалась.
Запечатав письма, Дунин подходил к окну, садился на табурет и до самого вечера глядел в степь. Со второго этажа казармы хорошо просматривались поля пригородного совхоза, ближние постройки овощехранилища, зерновых складов, животноводческих ферм.
- Постоянный наблюдатель? - спрашивал, заглянув в комнату, дежурный.
- Так точно, - вяло отвечал Дунин. - Второй год наблюдатель.
Воскресные дни были для него мукой. Самодеятельность, танцы, игры в спортгородке - это было не для него. Единственным развлечением он признавал кино, да и то больше любил смотреть фильмы о деревне.
Тогда он вспоминал свою кузницу, односельчан и поля, среди которых родился и вырос.
О полях он говорил даже на тактике. Окопавшись и установив гранатомет, он придирчиво и тщательно осматривал местность и, уточняя ориентиры, нередко говорил второму номеру, что в лощине, за траншеями первого эшелона, можно было бы сажать капусту, а на взгорье, где прошлый раз имитировали атомный взрыв, хорошо вызревали бы арбузы.
Лейтенант вышучивал его, призывал любить военное дело, восторгался новейшей боевой техникой, перед которой сельскохозяйственные машины - вздох дедов, примитив.
- Я привыкну, - утешал командира Дунин.
К концу второго года службы он действительно привык, немного обтесался, как говорится. Ему уже не зашивали карманов, он научился свободно носить руки, отдавать честь, замирать в строю. И новым оружием он понемногу овладел. Но по-прежнему на занятиях он часто думал о селе, о жатве, о своей кузнице. И по мадонне своей грустил.
Первый год она писала ему по два раза в неделю, потом письма пошли реже, мадонна свыклась с долей солдатки и писала уже два раза в месяц, а к середине второго года письма приходили неаккуратно и какие-то нервные. Впрочем, вскоре все разъяснилось. Маленькая Наташа часто прихварывала, а потом померла. Дунин получил телеграмму, собрался просить отпуск, но в тот день полк снялся по тревоге и ушел на тактические ученья. Дунин не стал просить отпуск в такое время, а потом пришла осенняя инспекторская поверка, он завалил свой взвод по двум дисциплинам: политической и физической подготовке - и просить лейтенанта не стал. Последний год службы, можно потерпеть.
Из дома мать жаловалась на нездоровье и тревожилась о Зинке, которая тяжело переживала смерть дочери. Сама Зинка после этого потрясения писала часто, пока не успокоилась, потом все стало по-старому, а к весне письма пошли редко и такие короткие, словно каждый раз Зинка куда-то торопилась. Преданный друг Федянька перестал писать совсем.
Все чаще Дунин слышал от почтальона усмешливое "пишут", а ротные остряки пророчили ему сына ко времени увольнения.
Дунин мрачнел.
А тут ударила дружная весна, зазвенели ручьи по оврагам, день-деньской орали грачи в роще за артпарком, головокружительно пахло талой землей. И Дунин затосковал. Строевые и тактические занятия он еще переносил - их проводили в поле, но классные ему были невмоготу. Он сидел, свесившись над столом тяжелой глыбой, и не слышал голоса взводного.
- У нас сеять скоро выедут, - ответил он однажды на вопрос лейтенанта по матчасти нового оружия.
- А потом боронить, - усмехнулся взводный.
- Боронят раньше, - сказал Дунин и блаженно закрыл глаза. - Пыли нету почти, земля влажная, духмяная, а вверху - жаворонки: фрью, фрью!
Лейтенант скривился, словно его подчиненный сказал непростительную глупость.
- Забороните мне взвод на весенней поверке. Выбросьте эту дурь из головы. Пришли служить - служите в полную силу.
Лейтенант стыдился своей юности, хотел казаться солидней и был нестерпимо строг. Все же он решил побеседовать с мужланом в индивидуальном порядке. Вечером после занятий завел его в красный уголок, сел за стол и в кратких формулировках изложил обязанности военнослужащего Советской Армии. Дунин стоял, вытянувшись перед ним по стойке "смирно", и терпеливо ждал, глядя через голову лейтенанта в черное окно. Если выключить свет, то из окна будут видны звезды, а на полях пригородного совхоза рассмотришь медленно ползущие огоньки тракторов. Лейтенант правильно говорит, что поток новобранцев вот уже три года как ослаб, кто же этого не понимает. В войну детей рождалось меньше, а сейчас призывают как раз эти годы. Все понятно. Только ведь деревне от этого не сладко. В Дубровке совсем почти не было ребятишек в войну, сейчас механизаторов не хватает.
- Ясно? - спросил лейтенант, поднявшись.
- Так точно, - сказал Дунин. - Все ясно.
- Проводите меня немного, - предложил лейтенант, смягчившись.
Дунин вышел за ним из казармы и проводил до КПП. На улице было темно и тепло, непросохшая еще земля мягко подавалась под ногами, тропинки в темноте лежали белыми лентами.
- Видите? - Лейтенант показал рукой на невысокую красноватую звезду.
- Вижу, - сказал Дунин.
- Это Марс. Туда послана наша космическая станция. В атмосфере этой планеты есть кислород и возможна жизнь. Видите, у нее красный свет?
- Вижу, - сказал Дунин.
- Вот так. Подумайте. - Лейтенант строго козырнул и скрылся за воротами.
Дунин поглядел на красную вздрагивающую звезду и пошел в казарму. Беспокойство его усилилось. На другой день после занятий он обратился к лейтенанту и доверчиво рассказал о своей тоске.
- Бросьте сантименты и будьте мужчиной, - сказал ему лейтенант внушительно. - Не об отпуске надо думать, а о весенней поверке. Это главное.
- Поверка?
- Поверка. Ответственное дело. Идите. - Лейтенант заступал во внеочередное дежурство по части и торопился.
В казарме было шумно, солдаты собирались в увольнение. Ровные ряды аккуратно заправленных коек пестрели от свежих воротничков, отглаженных гимнастерок и брюк. Среди этих солдат много было деревенских парней, но они, неженатые, были беспечней, скоро привыкли к службе, завели подруг. У Дунина так не получилось. Наверно, и правда он был мужлан никудышный. Он постоял возле лейтенанта, подумал и пошел на улицу.
День был веселый, яркий. Вовсю разливалось солнце, сверкали лужи после недавнего дождя, тополя у казармы разворачивали первые душистые листочки. Дунин поглядел на ошалелую возню воробьев на ветках и пошел в степь. Там ему было просторней, легче думалось.
Поля пригородного совхоза оживали. Гусеничный трактор боронил подсохшую зябь на взгорье, неподалеку другой такой же трактор перепахивал клеверище. Дунин жадно следил за ними, взволнованно дышал, и глаза его наливались тяжелой влагой.
Поздним вечером он снова пришел к лейтенанту, которого нашел в штабе, и сказал, забыв о воинском этикете:
- Слушай, друг. Похлопочи за меня об отпуске, а? Или к ротному разреши обратиться. Надо мне.
- Это еще что такое? - возмутился оскорбленный лейтенант. - Вы пьяны?
- Ты не шуми, - сказал Дунин. - Не пьяный я, здоровый. Только похлопочи все же. Сил нет больше.
- Извольте говорить по-уставному! - Лейтенант вытянулся, поправил на рукаве повязку дежурного, замер.
- Эх ты, малый… - Дунин глядел на лейтенанта сверху, улыбался и вдруг подтянулся, молодцевато, с шиком отдал честь и, печатая строевой шаг, вышел из штаба.
На вечерней поверке его не оказалось, на утренней тоже. Дунин исчез. Доложили ротному, прибежал встревоженный замполит. Налицо было ЧП. Невероятное, невозможное ЧП - дезертирство в мирное время.
Вечером в расположение роты пришел командир части.
- Прозевали товарища? - спросил полковник. - Эх вы, друзья-воины. Ну, что теперь будем делать?