Митька был любимцем всей деревни; и потому, что баянист хороший и единственный, и потому, что самодеятельность в клубе ведет, скучать не дает, и потому еще, что парень он лихой, безужасный. Он работал шофером, возил любой груз в любую погоду, лишь бы колеса до земли доставали, часто бывал в райцентре, подбрасывая по пути колхозников на базар или по какой другой надобности, содержал самосвал всегда на ходу и дразнил Федора за его душевное отношение к скотине. Машина - не скотина, говорил он, поставишь ее - и стоит, корму не просит. Ты вот вздыхаешь над телком, над травинкой, а понять того не можешь, что телок травинку съест и за другой потянется, а телка ты съешь и на барана поглядишь. Эх, Федорушка…
Особенно незаменим был Митька осенью и в начале зимы: очень уж ловко резал он скот. Быка ли, свинью ли, овцу ли - зарежет и разделает с улыбочкой. Мастер, на бойне только работать. Овец, так тех облуплял мигом, будто раздевал их, подлец. Мастер, мастер… На все руки. И не пьяница, хотя выпивал часто при таком деле. Знает меру.
Федор тоже любил Митьку, но иногда хотелось прижать его, придушить, стукнуть по вертлявой отчаянной головенке. Почему? Может, Федор завидовал его дельности, безоглядности? Вряд ли, едва ли…
- Зарежем! - засмеялся Митька, хлопнув Федора по плечу. - Зарежем, Федорушка, когда хошь!
И скрылся в доме - побежал взять нож.
II
Они сидели за столом, ели селянку, и Митька рассказывал, как на прошлой неделе он резал борова у Торгашовых. Здоровенный такой боров был, пудов восемь, на колхозном фураже откормленный. Думали, такого и пятеро мужиков не удержат. А Митька подошел один, почесал его, боров и лег, дурак, похрюкивает, блаженствует. В такое время сунуть ножик в сердце - пара пустяков. Вот и Прошка тоже. Вытянул шею для чесанья, а тут и…
- Ешь, - оборвал его Федор, наливая по второй.
Катерина и Фунтик тоже сидели за столом. Катерина пускай, ладно, а Фунтику нечего слушать такие речи. Ему уж два года, понимает, Петькой пора звать, а то в деревне любят разные клички, так и останется на всю жизнь Фунтиком.
- Мясо нам Плоска плислал, да? - Фунтик держал в руках кусочек печенки и весело глядел то на отца, то на мать.
- Ешь, - сердито сказал Федор. - Ешь и не болтай за столом.
Катерина раскраснелась после стопки, благодарно глядела на Митьку за то, что снял с нее часть хлопот, и миролюбиво на Федора - все-таки решился, чадушко, решился.
- А я ему говорила, говорила: да сходи ты за Митей, говорю, он мигом сделает как надо. И правда, мигом вышло. Пуда на четыре будет, как думаешь, Митя?
- Верных, - сказал Митька солидно. - Четыре верных без головы и без ног.
- На всю зиму теперь хватит, - радовалась Катерина. - Мы барана еще не съели, да два гуся целые.
- Хватит, - сказал Федор, - надолго хватит. И нечего говорить про это. Едите? Ну и ешьте, а зачем говорить?!
И Катерина и Митька поняли, умолкли.
- Объявленье написал? - спросил Федор Митьку.
- Когда? И объявленье пиши, и дрова коли, и Прошку твоего…
- Я расколю дрова, - сказал Федор. - В бригадном доме надо повесить и у ларька, пиши два.
- Артист! - засмеялась Катерина. - Митя хоть парень веселый, а ты? Думаешь, как в кузне кувалдой - трах-бах!
- Ничего, - заступился великодушно Митька, - зато Федор слова выучил, всю роль наизусть знает.
- А ты рушником утрись, рушником, - угодливо сепетила Катерина, заметив, что Митька ладонью вытер жирные губы. Вытер и подмигнул ей.
"Красивый он все же, - подумал Федор. - Красивый и ловкий. Не зря его все любят".
Они вылезли из-за стола, Катерина стала убирать посуду, а Митька закурил дорогую сигарету с фильтром - из города привез. Шоферу это раз плюнуть, каждую неделю в городе, не в областном, так в районном.
- Дух-то какой приятный! - изумилась Катерина. А взглядом на Федора: хоть бы курил, что ли, мужиком в доме не пахнет. - Давно я такого духу не слышала!.. Тебе как за труды-то, Митя, на бутылочку или мясом возьмешь?
"Во-он она что вьется, - догадался Федор. - Хитра-а!"
- И на бутылочку, и мяса побольше, - царствовал Митька. - Какая же выпивка без закуски! Эх, Катя-Катерина, мы же свои люди, артисты! - Он подмигнул Федору: - А может, возьмем? Перед премьерой?
- Я тебе возьму, - сказал Федор. - На леваках зашибай, ты умеешь.
- Я все умею, Федорушка. Идем.
- Обедать приходите, - наказала Катерина провожая.
На улице встретились сестры Ветошкины, Маня и Клавка, обе в городских сапожках, цигейковых шубах, - передовые доярки. А коров, поди, на хромую тетку Пашу оставили, скотина потерпит ради праздничка.
- Митя, идем с нами! - крикнула Клавка.
- Днем-то! - засмеялся Митька.
- А у нас во-от что есть! - Клавка показала из кармана бутылочную головку.
- Умницы! - крикнул Митька. - Вечером, после концерта. Занавес сшили?
- Сшили, приходи.
А на Федора и не взглянула ни одна - вахлак, что с него.
- Женился бы, - сказал Федор. - Вон какие красавицы, упустишь. Я слыхал, они в город собираются.
- Для тебя все красавицы. Таких красавиц я знаешь в чем видел?..
- В чем? - спросил Федор.
- Не в шубах…
Дом у Митьки был пятистенный, шатровый, сени тоже срубовые, двор тесом обнесен, а не жердями, как у Федора, ворота двустворчатые - машине въезжать, подводе ли. Отец у него пчеловод, сестра Анютка на птичнике, мать за хозяйством глядит, за скотиной. Все работники, живут крепко, постависто. За домом сад взрослый есть, огород большой, в огороде банька срубовая, по-чистому топится. Мясо, молоко, масло, хлеб, мед, яйца, яблоки - все свое. Свое и колхозное. Все кругом колхозное, все вокруг - мое. А в горнице радиоприемник "Сириус", комод новый, шифоньер, ковровая дорожка, стулья с гнутыми спинками. Катерина запилила Федора за эти гнутые спинки и ковровые дорожки, будто в них счастье.
- А вы тапочки наденьте, а валенки на печку, - встретила их в прихожей тетка Дарья, Митькина мать.
- Я за колуном, - сказал Федор, - сейчас уйду.
- Обожди, - сказал, раздеваясь, Митька. - Подскажи, как написать повеселее, позавлекательней?
- Как? - Федор серьезно стал думать. - Ну… вот, мол, в честь праздника… это самое… драма.
- Завлекательно! - осклабился Митька. - Ладно, держи колун и действуй.
Во дворе Анютка кормила кур и топала валенками по снегу:
Я залетку своего
Работать не заставлю,
Сама печку истоплю,
Самовар поставлю.
Веселая девка, красивая. И кур любит без памяти. На птичнике у нее ворона живет ручная (кто-то подбил, а она выходила), воробьи кормятся, галки.
- Ты что, колоть чурбаки подрядился? - спросила она. - Увези ты их в свою кузницу, там сгорят. У нас дров на две зимы хватит.
И не жадная - на две зимы хватит! А Митька с отцом на третью запасают.
- Не расколешь, брось, Митька летом пробовал.
- Ничего. - Федор примерился, поднял колун. - У меня они станут сговорчивы. - И хрястнул колуном первый чурбак.
- Надвое! - поразилась Анютка. - А ну еще!
Федор ударил по другому и опять развалил кряж пополам. Сразу.
Анютка ахнула и побежала домой рассказывать.
Вот какую жену ему надо. Работали бы оба и радовались друг дружке. А нет того понятия, что на морозе дрова завсегда легче колются. Радовались бы и сидели голодные. Катерина, она хозяйство крепко держит, хоть и не работает из-за Фунтика. Куда его денешь, если мать умерла, теща в Головкине живет, а яслей в бригаде нет.
- Здравствуйте, муженек дорогой! - сказала Нина Николаевна.
Федор обернулся: ух ты, какая нарядная! И зубы фарфоровые от улыбки все на виду, и глаза сверкают, как звезды. Красавица! Вот бы кого в жены, весь век радовался бы.
- Здравствуйте, Нина Николаевна, с праздничком вас!
- Матрена я, Матрена, роль свою не забывайте! Дмитрий дома?
- Митька? Дома. Я помню, Нина Николаевна, я свою роль наизусть знаю.
- То-то, не подведите меня. - И каблучками по крыльцу цок-цок-цок.
Федор глядел вслед и улыбался: вот ведь какие бабы бывают - куколка! Махонькая вся, стройная, точеная будто со всех сторон, а потом отшлифована до гладкости. Жена! Федор сознательный красноармеец, а она его жена. Матреной зовут, председатель комбеда. Федор защищает Советскую власть от врагов внешних, от Антанты, а Матрена в это время с кулаками борется, бедняков сплачивает в одну крестьянскую семью… Красавица. На жалованье только живет, на семьдесят рублей, хозяйства никакого - из города сюда приехала. Вон и ботики у нее холодные, и пальтишко легкое, осеннее. Одна учительница на всю школу. Правда, и учеников-то в деревне десятка два, не больше, но ведь четыре класса, какую тут голову надо, чтобы всех сразу учить.
Когда распределяли роли, Митька взял себе сознательного красноармейца, ее мужа, а Федор интервента должен был играть, американца. Не согласилась ведь Нина Николаевна. Нет, говорит, позвольте мне самой выбрать мужа. Я тяжеловатых люблю, крепких, как стены, надежных. А теперь смеется. И тогда, поди, смеялась. Все над ним смеются, как над дурачком.
Федор переколол дрова, сложил в кучу разлетевшиеся поленья и хотел идти домой, но тут вышли Анютка и Нина Николаевна. В руке у Нины Николаевны были скатанные трубочкой объявления. Не иначе Митька расклеить поручил. Умеет человек. Ей - объявления, Федору - колун, Анютке тоже какое-нибудь порученье дал.
- Ты куда, Анютк? - спросил он.
- К Ветошкиным. Митька велел занавес в клубе повесить.
Точно. И непутные сестры Ветошкины на него работают.
- До встречи на сцене! - помахала ручкой Нина Николаевна.
- До встречи, - сказал Федор, глядя ей вслед.
И вдруг вспомнил Прошку, растерянные его глаза, слезы в глазах. От обиды или от боли? Нет, боль сама собой, боль можно вытерпеть, а обида непонятна. Федор ведь рядом стоял, когда Митька почесывал у бычка под горлом, он рядом стоял, потому Прошка и доверился. Он так и не понял, за что…
III
Бригадир Митряев дядя Иван сказал со сцены короткую речь о том, что мы теперь имеем право на труд, на отдых, на образование, а также на пенсию, и велел снять шапки: клуб нынче протопили на совесть, чего париться в шапках. И одежду верхнюю надо снять, на коленки свои положить. Какое веселье в одежде?
А потом на сцену вышел Митька.
- Парадом командовать буду я, - звонко объявил он. - С праздником, дорогие товарищи!
И все сразу заулыбались, захлопали в ладоши, а ребятишки, сидевшие у сцены прямо на полу, засучили ногами от восторга. Митька был в кумачовой рубахе с поясом, в широких сатиновых шароварах, в сапожках хромовых - артист!
"Плясать станет!" - пронесся по залу радостный шепот.
- Первым номером нашей программы - русская пляска. Исполняю я, аккомпанирует на баяне Дмитрий Ганин.
И опять все засмеялись, потому что Дмитрием Ганиным был тоже Митька. Он размашисто поклонился и побежал в закуток за сценой, где сидели потные от волнения артисты: Нина Николаевна, Федор, сестры Ветошкины, Анютка и два холостых тракториста - сыновья конюха Торгашова. Здесь же был и счетовод Громобоев, однорукий старичок в очках, бывший буденновец, который исполнял обязанности суфлера.
- Значит, как договорились, - сказал Митька, хватая баян. - За мной идет Анютка, за Анюткой вы, сестры, за ними вы, братья, потом опять я, а потом закатим драму.
- Хорошо, хорошо, - сказала Нина Николаевна, примеряя перед зеркалом красный платок.
Митька исчез, и тут же звонко и быстро заговорил баян, рассыпался по сцене дробный перестук каблуков. Молодец парень!
Федор в солдатских ботинках сидел на полу и обкручивал икры ног мешочными обмотками - сознательный красноармеец. Анютка зашивала ему буденновский шлем, который принес на время спектакля Громобоев, и шептала свой стишок. Сестры Ветошкины ахали у занавески на Митьку - как пляшет!
- Вы, Федя, поживей держитесь, - сказала Нина Николаевна. - Вы ведь идете на бой за новую жизнь, за мировую революцию, вы энтузиаст, бедняк, вам терять нечего, кроме цепей, а приобретете вы весь мир. Дух времени надо передать, атмосферу, понимаете?
- Понимаю, - сказал Федор.
- И я для вас не просто жена - я для вас верная подруга, товарищ по борьбе, соратник. Лаптей вот, жаль, не достала, нигде нет, придется в калошах. Договорились?
- Ладно, - сказал Федор.
В клубе будто опрокинули воз досок - колхозники хлопали своему любимцу Митьке. Заслужил, значит.
Митька вбежал потный, красный, поставил баян и выбежал опять кланяться, объявлять следующий номер.
Следующие номера тоже прошли гладко. Анютка отбарабанила свой стишок про цветы, сестры Ветошкины спели две песни - про дельфина и про черного городского кота, которому не везет всю дорогу. Потом сыновья конюха Торгашова рассказали басню. Молчуны оба, а душевно рассказали, с выражением. Один был волк, а другой ягненок, и вот ягненка волк мытарил, мытарил разговором, а потом сожрал в лесу, гад.
Митька сплясал еще барыню и цыганочку, объявил перерыв на пять минут, чтобы переодеться, и наконец начали драму.
Первой вышла Нина Николаевна. Ее сперва не узнали, подумали, приезжая какая, но потом узнали. "Учителка, - зашептали, - Нина Николаевна", - а ребятишки хором поздоровались, как в школе.
Массовые сцены, по замыслу Нины Николаевны, должен был играть зритель, и она обратилась прямо в зал, призывая озадаченных колхозников вступать в коммуну и не давать спуску мироедам кулакам, которые пришли сюда и думают, как бы половчее дать подножку новой жизни. А ведь хозяева теперь мы, а не кулаки.
- Голодранцы вы! - крикнул от порога один из братьев Торгашовых. - Калоши вон подвяжи, потеряешь!
- "В зале возмущение, шум, все оборачиваются к порогу", - шептал из закутка добросовестный Громобоев.
И правда, все теперь глядели назад, ребятишки вскочили с полу и вытягивали шеи, чтобы увидеть живых кулаков, а длинные братья Торгашовы стояли у порога, как воротные столбы, и костерили почем зря Советскую власть.
Здорово получалось, страшно даже. Нина Николаевна, то есть красноармейка Матрена, махала красным платком - она уж сорвала его с головы, - а братья Торгашовы остервенели от ругани и пошли, расталкивая колхозников и опрокидывая скамейки, через весь зал к сцене.
- Ироды, хулиганы! - неслось им вслед.
- Паразиты немилящие! Топают прямо по одеже…
- Сеня, дай ему, чего глядишь!
- Эй ты, сволочь, на тракторе едешь, что ли… Вот я сейчас!
- Они и на тракторах прямо по посадкам ездят, по молодым деревцам.
Жуткий шум поднялся. Но уже поняли, что так подстроено, и хотели увидеть, как пойдет дальше, а тут скамейки надо подымать, одежда попадала, с криком села на пол хромая тетка Паша, подсменная доярка, упал, изругавшись матерно в праздничный день, бригадир Митряев дядя Иван.
Будто по-правдашнему получилось. "Кулаков" дружно ругали, грозили вложить им после спектакля, а когда они потащили растрепанную учительницу со сцены, вдогонку им неслись настоящие проклятья и ребячий визг.
В общем, сцена удалась хорошо, "кулаки" победили, а смелые они оказались потому, что в село вошли интервенты во главе с Митькой - американцем.
В клубе сразу успокоились, когда увидели Митьку. Он был свойский, хотя и незнакомый сейчас, с холодком. И мундир на нем не нашенский, и фуражка, и язык заплетается, как у пьяного: хау ду ю ду, иес.
Митька похлопывал по плечам братьев Торгашовых и рассказывал им о богатой стране Америке, где скотину не режут, а загоняют в такую машину - Митька показал руками, какая она большая, - и вот с другого конца этой машины выходят колбаса, сосиски, сардельки, яловые сапоги, гребешки, студень, а также валенки разных цветов: красные, белые, черные - смотря по тому, какой масти была скотина.
- Неужто так? - разевали рты братья Торгашовы.
- Иес, - непонятно говорил Митька. - Все в дело идет: кожа - на сапоги, шерсть - на валенки, рога, копыта и кости - на гребешки, из хрящей студень делаем.
- Вот это да-а! - ахали братья Торгашовы. - И любую скотину загонять можно?
- Иес, - говорил Митька. - Если изрежем не ту, суем в машину гребешки, сосиски, валенки и все прочее, включаем обратный ход, и на другом конце выскакивает свинья или корова.
- Живая?! - Братья изумленно выкатывали глаза.
- Иес, - говорил Митька.
И в зале улыбались, переговаривались, хвалили своего любимца. Опять он был на своем месте, роль делового человека пришлась ему впору. Вскоре он поучал уже не Торгашовых, а весь зал - в пьесе крестьян опять собрали на сходку, - он учил деловому отношению к жизни, учил практичности, которой не хватает русскому человеку, учил жить. И выходило это убедительно, несмотря на протесты Нины Николаевны, то есть активистки Матрены.
Теперь она стояла у порога и кричала, что владыкой мира будет труд, но оглядывались на нее уже немногие, это был повторный прием, колхозники не боялись, что учительница станет опрокидывать скамейки, к тому же общим вниманием завладел Митька. Он снисходительно улыбался на ее лозунги и говорил, что главное, дорогая миссис (опять мудреное слово ввернул!), не революция и не труд, а умение получать выгоду из труда. Лошадь тоже трудится, а где ее выгода? У хозяина.
- Знает! - восхищались в зале. - Он свою выгоду не упустит.
- Надо жить так, чтобы всем было хорошо, - поучал Митька.
И это было правильно. Прихватит по пути баб на базар - и они довольны, и Митьке выгода - по пятьдесят копеек с головы. Станет резать скотину - и опять все благодарят, и плата особо.
- Вот мистеры кулаки не воюют, а работают, поэтому жены у них одеты и сыты. Где ваши супруги? - спросил Митька стоящих рядом Торгашовых. - Не эти ли милашки? - И пальцем в первый ряд, на сестер Ветошкиных.
- Эти! Эти! - гаркнули братья.
- Вот видите - королевы! А ваш муж плохой романтик, бросил вас, бедную, в одних калошах и без хлеба.
- Он революцию защищает! - крикнула активистка Матрена.
- Для чего ему революция - для калош? Их проще заработать.
Настала очередь Федора. Сознательный красноармеец, он пришел в разведку и все время наблюдал за врагами из-за занавески (зритель видел его голову в буденновском шлеме), что-то писал на листочке, а потом вышел через боковую дверь со сцены - не иначе как отправить донесение своим. Вскоре он опять пришел и уже не прятался в закуток, а стоял с решительным видом у двери и сердито глядел на Митьку. Его горячее сердце не могло терпеть захватчиков на родной земле, и пусть он погибнет сейчас от руки интервента, он не даст в обиду свою верную подругу и не позволит позорить Советскую власть!
- Я скажу, - выступил Федор вперед, показывая из-под шинели мешочные обмотки, - я объясню, зачем я делаю революцию, бандит заморский!
- О-о! - изумился Митька, трогая деревянный пистолет на боку. - Рад видеть большевика живым. - И кивнул братьям Торгашовым, которые тотчас взяли Федора под руки. - Ну-ну, скажи.
- Чего он скажет? - засмеялись в зале.
Федор смутился, забыл слова, не слышал горячего шепота Громобоева: "…против капитала… за мировую революцию,-за всех угнетенных и обездоленных…"