6. Пожар
Кока, Художник и Арчил Тугуши уже четвертый час сидели в садике напротив стадиона "Динамо". Без сигарет и денег, голодные и злые, они угрюмо всматривались в сумерки, почти потеряв надежду дождаться молодого морфиниста Борзика, которому отдали последний полтинник на кокнар, за которым Борзик каждый божий день ездил в какое-то азербайджанское село, к черту на рога, откуда возвращался опухший и разомлевший от кайфа. А ты жди его часами, пока он там не шваркнется пару раз по полной программе!..
Да и всякой пакости ожидать можно: примчится в панике, расскажет сказку, что менты остановили на Красном мосту и пришлось высыпать кокнар в кусты, или как опера погнались за ним и он выбросил опиуху в окно - и всё, ничего не возразишь!.. И синяков сам себе понаставит для правдивости! И рубаху порвет до пупа! А надо будет - и ножом себя кольнет в ягодицу для пущей убедительности, если игра стоит свеч. В общем, из молодых, да ранних. Конечно, в таких делах всё зависит от того, кто и кому всё это втирает. Но вряд ли Борзик пойдет на конфликт из-за паршивого полтинника. Всё же они чувствовали себя весьма беспокойно.
Смеркалось. На круглые кусты была наброшена паутина теней и тусклых бликов. Кусты иногда ожесточенно перешептывались и шуршали. Казалось, что вот сейчас из каждого куста вынырнет Борзик. Но его нет и нет.
Кока, устав ругать советское варварство, обреченно вставал со скамейки, прогуливался до кустов, сплевывал на них и тащился обратно, ежась от вечной ломки, которую ничем не снять. Он с детства был нытиком и плаксой: "Мне плохо! Я болен!". Но за это, как ни странно, его любили девочки. Может, тогда была мода на "больных", болезненномечтательных типов?.. Или просто в девочках говорил женский инстинкт - больного утешить, приголубить?.. В любом случае, Кока всегда сидел с девочками, на переменах тоже далеко от них не отходил, а они опекали и защищали его от "здоровых" мальчишек.
Художник смотрел в песок. Тугуши ковырялся в носу. Небритый и потный, в драной майке и мятых брюках, он каждые пять минут спрашивал, который час. Художник молча отмахивался. Тугуши замолкал, потом вновь лез к часам или принимался вспоминать, как раньше было хорошо сидеть в мастерской Художника и ждать от Рублевки кайфа. Потом Сатана и Нугзар зверски кинули этого безобидного и исполнительного барыгу, сломав ему нос и пару ребер, и хорошие времена прошли - надо теперь по садикам и подворотням дожидаться своего куска.
- Кто это - Сатана? - кисло поинтересовался Кока. Он уже несколько раз слышал от них это кличку, но не помнил, о ком идет речь.
- Бандит. Разбойник. Абрек! Да ты его знаешь! Помнишь, мы однажды, давным-давно, ширялись на чердаке Дома Чая? - напомнил Художник. - Это он тогда явился и забрал почти всё лекарство.
- Как не помнить! - хмуро усмехнулся Кока.
Он ясно вспомнил квадратного зверюгу с клоком волос, торчащих рогом на лбу. Парень ударом ноги распахнул дверцу чердака, вразвалку подошел к ящику, молча и бесцеремонно перелил себе в пробирку почти весь раствор, причем так распахнул куртку, чтобы всем была хорошо видна рукоять револьвера. И никто не пикнул, хотя их было пятеро. Потом, когда он ушел, они чуть не передрались за остаток, который в итоге разыграли на спичках и в суете пустили Коке мимо вены под кожу. На месте укола возник громадный синяк, а потом и нарыв.
- Если человека называют бандитом и разбойником, то другие заранее боятся его. А я его не боюсь, - сообщил Художник. - Он мне лишнего слова никогда не сказал…
Кока скептически посмотрел на него, а Тугуши фыркнул:
- А на хер ты ему нужен?
- Может, это он тогда в твою мастерскую залез и все твои картины пожег и порезал? - напомнил Тугуши.
- Может быть, - скорбно покачал заросшей головой Художник. - Никто ж не видел. На нет и суда нет!
Помолчали.
- Где может быть Борзик? Куда он запропастился? - в тысячный раз спрашивал у пустоты Тугуши.
Художник пробормотал что-то, а Кока про себя усмехнулся: "Где, где…". Когда кто-то отправляется за кайфом, он может очутиться где угодно - прятаться под забором или стоять в телефонной будке, играть в шахматы или есть пирожки в сомнительном кафе. Или писать объяснительную в милиции неизвестного села. Или клянчить в аптеке пузырь. Ловить машину на обочине шоссе. Драться или лежать избитым (а то и убитым) на бахче. Или лопать арбуз на той же бахче. Искать цыгана в поле, бабая в хлопке, бая в бане, ведьму в лесу, иголку в стогу или шприц в сортире - в общем, везде и всюду.
- Я думаю, он просто ждет барыгу! - не дождавшись ответа, сам себя успокаивал Тугуши.
Конечно, для всех предпочтительней всего было думать, что Борзик просто тихо сидит в чайхане, а барыга запаздывает, что бывает сплошь и рядом: у кого в руках кайф - у того и власть, и ждать его будут сутками и неделями, лишь бы пришел.
Да и какой он, этот барыга? Где живет? Что делает? Где кайф хранит? Сам Кока никогда настоящего барыгу живьем не видел (парижские дилеры не в счет), и поэтому ему каждый раз представлялся новый образ: то барыга представал бородатым мужиком в папахе, то старой женщиной-цыганкой в монистах, то узкоглазым узбеком в халате и сапогах. Но чаще всего - страшным лохматым татарином, который отсыпает отраву из коричневого бумажного мешка, скаля золотые зубы: "Хороший кайф даю, жирный, крепкий!" - пересчитывает толстыми пальцами деньги и, круто завернув полу ватника, прячет их в карман солдатских галифе…
Кока очень жалел о том, что он лично не знает никакого барыгу, чтобы, как другие парни, приехать от него, бросить на стол добычу и рассказывать, какая она хорошая, как было трудно ее взять, какой он сам молодец и как хитро он выкрутился из всех напастей и обскакал все препоны. Этот шик был недосягаем для Коки, и ему приходилось довольствоваться долей понурого "ждущего", хотя в душе он завидовал "берущим": их все ищут, ждут, за ними бегают, с ними цацкаются, им несут цацки, подлизываются, оказывают знаки внимания, всюду приглашают и водят.
О том, что у "берущих" иногда бывают крупные неприятности и все шишки, как правило, валятся в конечном счете именно на них, Кока не думал, ибо видел только триумфальную сторону приезда-привоза, и завидовал черной завистью этим смелым и опытным парням, которые, кстати, всегда первыми запускают лапу в общий котел и отламывают себе, у кого сколько совести хватит не отломать. А как же иначе?.. Ведь они - первая рука после барыги, они видят весь кайф, а дальше уже - дело техники, сколько взять себе, а сколько оставить остальным, рассказав при этом что следует.
Темнота в садике сгустилась до брезентовых сумерек, когда душа встревоженно не знает, где она - уже во тьме или еще со светом. Борзика всё нет. И надежды на его появление остается всё меньше.
- Кушать хочу! - по-детски ныл Тугуши, ежась в своей нелепой майке и поводя осоловевшими глазами. - Подождем еще полчаса и пойдем, не сидеть же туг всю жизнь! Эх, какие котлеты готовит твоя бабуся! Вообще пошли отсюда! Нет понта! Пролет! Голяк! Лог и лажа!
- Куда идти? Я плохо себя чувствую, - пробурчал Художник, а Кока заворочался на скамейке, на которой лежал:
- Черт его знает, что такое! На Цейлоне дикари задницу коноплей подтирают, а тут скоро одна мастырка тысячу рублей стоить будет скоро!
- А прокол так и стоит - тысячу, - подтвердил Художник. - Менты ловят, считают проколы на венах - и гони по штуке за каждый!
- А если строчка? - испугался Тугуши за свои тонкие исколотые веночки, в которые никто не мог попасть даже с пятого раза.
- За строчку меньше пяти не возьмут! - убежденно сказал Художник.
Тугуши вдруг насторожился, как собака в стойке.
- Эй! А это не Борзик ли там по аллее чешет?..
Действительно, из темноты вынырнул Борзик!
- Пошли! - махнул он рукой.
Все вскочили и, ломая кусты, бросились к нему. Ожидания, волнения и страхи вмиг забылись, как будто их гг не было.
- Где ты был столько времени? Что случилось? Взял? - на ходу спрашивали они у него.
Так же, на ходу, он отвечал, прыгая через лужу к своей машине:
- В Марнеули пришлось поехать. А там ждал, барыга в баню пошел. Пока три раза в этой бане не ширнулся - не вылез, проклятый…
- Что я говорил! - торжествующе вскричал Тугуши, но все зашикали на него, а Борзик продолжил:
- Там ждать очень противно. На базаре покрутился - менты стали смотреть. На углу сел - местные малолетки приебались, черные очки у меня клянчили и машину камнями побить грозились, если не дам. Пришлось отъехать и около горкома, в центре, встать. А там стоянка, оказывается, запрещена. ГАИ подъехало. Пришлось немного денег дать, чтоб в покое оставили… Слава богу, руки не проверили!..
Так, в рассказах, доехали в конец района Сабуртало, высадились где - то на пустынной улице, около темного какого-то здания, и Борзик повел их к дыре в заборе, по пути объясняя:
- Идем в одно место, это институт, там первая партия, человек десять, уже варят… Они в Марнеули утром были, взяли…
- Кто такие, зачем? - всполошились они (слова "десять человек варят" ничего хорошего предвещать не могли: такая сутолочная теснота чревата стычками и потерями).
- А что делать? Припасов нет, а тут всё есть. Лаборатория. Институт.
- Не хватало еще десяти морфинистов, - в сердцах сказал Тугуши, тоскуя, что надо будет встречаться с какими-то рожами. Ему всегда приходилось колоться последним из-за плохих вен. А всем известно: чем больше игл побывает в рюмке с раствором, тем она волшебным образом к концу становится пустее, несмотря на тщательные предварительные высчитывания и вычисления, по сколько кубов каждому делать. Но выхода нет. В делах с кайфом говорят и приказывают те, у кого в руках этот кайф. А другие должны молчать и повиноваться.
Миновав пустую вахтерскую будочку, они стали молча двигаться по черному двору к мертвому зданию. Ни огонька!
- Что такое - света нет, что ли? - бурчал Тугуши, ощупью пробираясь между какими-то станками, трубами и железками, сваленными во дворе.
- В Сабуртало часто не бывает! - бросил на ходу Борзик.
- А что есть? Воды нет, света нет, морфия нет, героин самим варить приходится! Это дело разве? Во Франции вышел на улицу, взял у дилера пакетик, а дилер тебе еще и целку-шприц с наборчиком для варки бесплатно приложит, - сказал Кока, запинаясь о кирпичи и проклиная коммунистов.
- Что еще за наборчик? - деловито поинтересовался Борзик.
- Маленькая такая, как спичечная коробка, пластмасска. А в ней алюминиевая ложечки - героин вскипятить, фильтр наподобие сигаретного - лекарство отфильтровать, и ватка, чтоб лекарство без осадка с ложечки вытянуть. Вот так, цивилизация, не то что тут - дремучий лес, - подытожил Кока.
- Волшебная коробочка! - мечтательно пробормотал Тугуши.
Они проникли в здание. Бегом поднялись на второй этаж. Пошли темными коридорами, зажигая спички и матерясь. Наконец добрались до двери, из-за которой слышался гул голосов. Борзик энергично постучал. Открыли. И Коке почудилось, что они попали прямо в ад.
В темноте удушливо пахло нашатырем и ацетоном. В двух железных тазах полыхало пламя, разукрашивая красными бликами силуэты что-то делавших людей, похожих на чертей. Какая-то фигура подливала из большой бутыли жидкость в тазы с угасающим пламенем. Огонь вспыхивал с новой силой.
- Что это? Что происходит? - пораженно спросил Борзик у открывшего человека в белом халате.
- Свет выключили, будь они прокляты! Света нет, вот и жжем ацетон, чтобы хоть что-нибудь видеть, - спокойно ответил тот, запирая за ними дверь.
Посреди комнаты две фигуры на корточках держали в вытянутых руках горящие трубочки газет, над которыми еще двое водили тазиками, которые они держали плоскогубцами.
- Сварить на плите успели, а высушить - нет, свет выключили. Вот сушим. Ничего, уже скоро, - флегматично пояснил человек в халате.
- Ну и ну, - пробормотал ошалевший Кока. - Газовая душегубка.
На них никто не обратил внимания. Все были чем-то заняты. Стоял гул голосов, прерываемый взрывами ругани. Дело шло к концу. Уже начали искать воду, чтобы промывать шприцы. Понятно: кто первым схватит шприц, первым и уколется. Это очень учитывалось, особенно сейчас, когда ничего не видно. При свете умудряются воровать, а уж без света сам бог велел тянуть из общака, сколько влезет в шприц.
- Сюда светите, я иглы мою! - говорила какая-то черная фигура от раковины.
- Осторожнее! Не толкайте! Я раствор вынимаю! - говорила другая фигура, переливая жидкость из тазика в чайный стакан.
- Я кубы считаю, не сбивайте! - повторяла третья.
- Иглы, где иглы? Где маленькая игла? - волновалась четвертая, шаря впотьмах по столу.
Свою иглу каждый держал при себе, а те, у кого своих игл не было, пытались выклянчить их у других. Но никто не хотел ничего одалживать. Кипятка для промывки шприцев тоже не было.
- Ничего, и сырая сойдет! - успокаивал белохалатный флегмач, который, как опальный ангел, то тут, то там возникал среди чертей и улаживал склоки и ссоры. То ли завлаб, то ли сотрудник. Его уважительно называли "Тенгиз Борисыч" и обращались к нему по каждому поводу. Он терпеливо отвечал и объяснял.
- Я первый двигаюсь! Я первый! - кто-то властно говорил из тьмы.
- Я второй!
- Третий! Четвертый! Пятый! - говорили еще другие, неразличимые в ало-черном мраке.
Слышалась ругань, когда кто-то подливал из бутыли ацетон в гаснущее пламя и оно рвалось вверх, опаляя людей. Вот кто-то, отскочив от огня, задел стол с пробирками. Посыпалось стекло. Его стали топтать в темноте и ругаться.
- Ничего, не порежьтесь! Вот веник, соберите! - негромко приказывал Тенгиз Борисыч, но никто не спешил подметать пол: ведь предстояло самое главное - дележка и ширка.
- Сейчас начнется бардак! - встревожено сказал Кока. - Где Борзик?
- Вон, уже пролез к раствору. А что, наше уже сварено или его еще варить надо? - отозвался Художник.
- А черт его знает, - злился Тугуши, с тоской думавший о том, что в его тонкие вены в такой темноте никто не попадет: при свете не могли войти, а во тьме и подавно десять проколов сделают, пока в его ниточки попадут, если вообще попадут и под шкуру не загонят!.. Какие уж тут пластмасски и ватки…
Они никого тут не знали, спросить не у кого. Кока решительно протиснулся к Борзику:
- Где наше лекарство?
- У меня! - показывая зажатый в руке пузырек, обернулся Борзик. В свете всполохов он был похож на бесенка с горящими глазами.
Когда раствор был перелит в чайный стакан и подсчитан, началась борьба за шприцы. Все спешили, понимая, что в таком хаосе последним мало что достанется. Шприцев было всего три, поэтому разбились на три группы. Кока, Тугуши и Художник растерянно жались у стены, а Борзик боролся за шприц.
От каждой группы неслись вопли, стоны, крики, ругань:
- Сюда ацетон, свет! Ничего не видно!
- Жгут пускай, есть контроль!
- Нет контроля, жжет! Под кожу прет!
- Жгут бросай!
- От света отойдите! Ничего Не видно!
- Сколько набираешь? Много!"
- Тебя не спрашивают!
- Отлей куб обратно!
Уколовшиеся удовлетворенно отползали прочь от суеты, закуривали, чесались, кряхтели, а потом, подхваченные общим интересом, вновь ввязывались в суету, теперь уже чересчур общительные, великодушные и добрые, с желанием помочь, чем создавали дополнительные трудности. Их просили не мешать, отгоняли, но они всё лезли и лезли, дымя сигаретами и не давая покоя своими советами.
Тугуши с замиранием сердца следил за происходящим, наполняясь уверенностью, что в такой обстановке никто не сможет попасть в его капилляры. К тому же огонь в тазах иссякал - подливавший ацетон демон, бросив бутыль, теперь сам охотился за шприцем.
- Света, света! - требовали из угла - там кто-то тоже никак не мог попасть в вену, и это нагоняло на Тугуши еще большую тоску.
Поискав глазами бутыль с ацетоном, он поднял ее и двинулся к тазам - подлить, чтобы стало светлее и дело пошло быстрее. Бутыль была тяжелая, жидкости в ней было много и было трудно держать её на весу за крутые бока.
В тот самый момент, когда Тугуши, наклонившись и с трудом обхватив бутыль, пытался попасть ацетоном в таз, сзади кто-то толкнул его. Пальцы заскользили. Бутыль с грохотом разбилась. Пламя потекло по полу. Кто-то жутко завопил, отскочил. Раздался звонкий грохот.
- Пожар! Горим! - закричали голоса.
Все ринулись к двери. Зазвенели рухнувшие со столов приборы. Горящий ацетон тек по полу. В панике кто-то угодил ногой в другую бутыль, она перевернулась, и из нее тоже стало вытекать пламя. Заполыхали бумаги на столах. Зачадило пластмассовое мусорное ведро.
Кто-то в панике пытался затоптать огонь ногами, но на нем вспыхнули брюки, он дико завыл, отскочив на рукомойник, с которого посыпались склянки и колбы. Кто-то сорвал занавески, хотел ими потушить огонь, но занавески вспыхнули ярким пламенем.
У запертых дверей возникла давка.
- Где вы? - звал Кока, пятясь от огня и закрываясь руками - он был опален и плохо видел. - Борзик! Арчил!
Дым душил его. Он выхватил носовой платок и запихал его себе в рот, но стал задыхаться еще больше. Выплюнул платок. Краем глаза заметил, что белый халат мечется от двери к столу, не находя ключей в огненном хаосе.
Около двери шла глухая борьба. Кто-то бил в дверь тлеющим стулом. Хриплые крики мешались со звоном стекла и свистом огня. Разорвалось несколько банок с реактивами. На ком-то вспыхнула рубашка.
- Бейте окна! - раздались крики.
Масса отхлынула к окнам. Чем-то тяжелым стали колотить в рамы. Но пламя охватило уже растения на подоконниках. Горящие горшки скинули шваброй, выломали стекла, стали лезть в окна. Огонь полыхал так сильно, что в лаборатории стало почти светло.
Коке ясно увиделись оскалы лиц, кровь на остатках стекол в рамах. Уже прыгали в окно. Он попытался пробиться поближе к окну. Его откинули назад. Он угодил ногой в огонь, заверещал от боли, но, с неожиданной силой врезавшись в сутолоку, схватился за фрамугу. Откуда-то взявшийся Борзик толкал в окно Художника, на котором горела рубаха. Кока ногой вытолкнул Художника наружу, а потом и сам вывалился за ним. Полетел вниз и упал на угловатую, костистую, живую массу. Тут ему на голову рухнула тяжесть, он потерял сознание.