Правда, один недовольный все-таки остался - оперативник Макашвили. Не получив ничего, он был довольно злобен, когда они прямиком из министерства приехали на закрытие дела (Нодар Мефодиевич позаботился).
- Лучше бы я вам ничего не говорил! - в сердцах обмолвился он.
- Лучше бы вы девочек ночью не насиловали! - осмелел Дэви. - Скажите спасибо, что мы об этом товарищу министру не доложили!.. А могли бы!.. Мы теперь с ним как братья!.. - И Дэви потер друг о друга указательные пальцы, показывая, как они близки с министром. - За изнасилование с использованием служебного положения и места срок полагается и, между прочим, немалый!
- И побольше, чем за пение хоровых застольных песен!.. - с многозначительным намеком закончил Кока.
И они заспешили прочь, не обращая внимания на советы следователя хотя бы извиниться перед избитыми сотрудниками. Их ждали дела поважней: Ладо с доходягой уже томились возле милиции, надо было ехать в вендиспансер вызволять Катьку и Гюль, а затем - опохмелиться по - человечески и устроить сеанс, который так и не удалось вчера посмотреть.
5. Вербовка
После истории с дракой Кока не рисковал вылезать из дома - читал "Сагу о Форсайтах" или сидел у окна, глазея сверху на прохожих и подавляя в себе желание поплевать им на головы. Когда не было гашиша, спасала библиотека. Конечно, читать под колпаком кайфа было куда интересней, но где он, гашиш?.. Где жирный вязкий коричневый гашиш Северного Кавказа?.. Где небесно-зеленый порошок азиатской анаши?.. Где украинская мацанка?.. Где хотя бы шала из сушеной конопли?.. Ничего нет. Кока позванивал по разным адресам, но нигде ничего путного не намечалось. Или было, но такое поганое, что и брать не стоило. Как-то Нукри сообщил, что есть хороший гашиш, но "мало приходит".
"Мало приходит! У него, что, ноги выросли? Сам приходит-уходит? Или это ты лапу суешь и пакеты ополовиниваешь! - хотел сказать ему Кока, зная, что "мало приходит" на самом деле означает "полный мизер". Но не сказал.
Лежал с книгой на тахте или тупо смотрел телевизор, или лениво переругивался с бабушкой, или торчал в окне, озирая улицу и готовый в любую минуту спрятаться при виде участкового милиционера, который часто наведывался в их неспокойный двор.
В их районе милиционер считался самым позорным существом на свете. В детстве Кока внимательно рассматривал их: "Вот, руки-ноги как у людей, а на самом деле…". А как иначе?.. Ведь учил же курд Титал, что менты только похожи на людей, но на самом деле не люди, а твари, у которых под формой есть хвост, под сапогами - копыта, а на голове - рога. Потому-то они не снимают никогда своих голубых фуражек. А оружие носят для защиты, если кто-нибудь захочет содрать с них брюки, чтобы отпилить копыта или оторвать хвост.
И маленький Кока свято верил в это и даже не раз подговаривал старших ребят попросить пожилого добродушного участкового Гено снять фуражку. Впрочем, бывало, что летом, в беседке за домино, Гено и сам иногда снимал фуражку, обтирая потную лысину красным платком. Рогов не обнаруживалось. Но и на это было объяснение - выпали от старости, как зубы у дворовой собаки Зезвы.
Позже, за мелкие проступки, Кока начал сам попадать в милицию. Ещё бы не попасть!.. Милиция целыми днями только и делала, что колесила по городу, выискивая, к чему бы придраться и кого бы поймать с целью выкупа. Из милиции Коку обычно вызволяла сестра бабушки, великая актриса, столь популярная в народе, что когда она приезжала за Кокой в участок, менты толпились в дверях, начальник бегал за кофе, а паспортистки слушали, разинув рты, её монологи о жизни, во время которых Коке то попадало по щекам, то рассказывалось, какой он хороший, но его портит всякая уличная сволочь.
Один раз актриса-спасительница так вошла в раж, что стала кричать на начальника милиции, почему он ловит всяких сопляков, а настоящих бандитов не сажает, и под горячую руку дала ему звонкую затрещину. Начальник ошарашенно бросился целовать ей руку, сочтя оплеуху за редкую милость.
"Чтобы никуда из дома не выходил, сидел и читал Шекспира, я проверю!.." - голосом Медеи из последнего акта кричала она на Коку, и милиционеры зачарованно повторяли за ней хоровым эхом:
"Понял?.. Шекспира!.. Проверит!.. Сиди!.. Читай!.. Дома!.."
И Кока кивал повинной головой - никуда, никогда, ни за что не пойду, только Шекспира, конечно, кого еще, всегда, понял, читать и учить наизусть!..
"Дай мне тут же великую клятву, что никогда больше капли в рот не возьмешь! Сейчас же!" - с неподдельной патетикой показывала она пальцем на заплеванный пол каталажки.
И милиционеры под гипнозом подтверждали:
"Да, да, клятву!.. Тут же!.. Сейчас же!.. Великую клятву!.."
Кока обреченно кивал:
"Даю… Клятву… Никогда… Ни капли… Великую и крепкую…"
"Не забывай, что ты позоришь не только себя, но и всю семью - отца и мать, бабушку и дедушку…" - подробно перечисляла она, по - макбетовски загибая пальцы.
"…Тетю и дядю!.. Братьев и сестер!.." - подсказывали менты в столбняке, а Кока свято обещал, что будет помнить об этом вечно, напишет на плакате и повесит над столом, чтобы не забывать.
"Ну всё, негодник! Я прощаю тебя!.. Твой проступок невелик. Я вижу, что ты раскаялся. Иди и подумай! И неделю из дома - ни ногой! Прочтешь дважды "Гамлета". А потом скажешь мне наизусть пятый монолог! - обнимала она Коку (начальник смахивал слезу, паспортистки разводили руками - "ясное дело, молодой, всё бывает", а прочая милиция стояла в ступорном молчании). - А это вы, пожалуйста, выбросите в мусор, - величественно кивала она на кокины корявые объяснительные. - Если эти бумажки вам так дороги, то напишите на них резолюцию, что я взяла своего племянника на поруки, под личный надзор и контроль. Надеюсь, этого вполне достаточно?.."
"Меня, меня тоже возьмите! На поруки, под контроль и надзор!" - робко-радостно шутил начальник, разрывая протоколы и в спешке кидая их мимо мусорного ведра.
"Тебя уже поздно брать на поруки. Горбатого могила исправит!" - усмехалась актриса, протягивая руки для поцелуя.
"Правильно! Поздно! Могила! Кладбище! Тут, тут подпишитесь!" - просил начальник и заискивающе спешил подсунуть чистый лист бумаги - показать семье автограф.
Паспортистки, затаив дыхание, тоже просили о милости:
"И для нас!.. Автограф!.. Просим!.."
Спасительница заполняла подписями лист, который тут же начинал по линейке делить завхоз - чтоб всем досталось на память. Милиция вздыхала и с обожанием повторяла:
"Спасибо!.. Спасибо за всё!.. Заходите в гости!" - начальник торопился спрятать самый большой автограф, паспортистки всхлипывали, а оперы умильно смотрели поверх голов.
"К вам? В гости? Нет уж, лучше вы ко мне, в театр, на спектакль! Милости прошу!" - лукаво приглашала она и под восторженными взглядами величественно выходила на улицу.
Опера снимали головные уборы. Паспортистки махали платками. Шофер почтительно открывал дверцу черной "Волги", включал синюю мигалку, чтобы с ветерком доставить домой народную любимицу. Следовало прощание с начальником милиции - она целовала его в лоб, а он рыдал как буйвол. И кто-то опоздавший, видя эту сцену, обязательно думал, что идет киносъемка, и недоумевал: где камеры и прожекторы?
Звонок вывел Коку из задумчивости. Он схватил трубку, надеясь на какие-нибудь хорошие известия про курево или ширево, но женский металлический голос холодно сообщил, что его срочно вызывают в военкомат, и если он завтра не явится в ю часов, то милиция заберет его в тюрьму.
- Почему? Что вам надо? - перетрусил Кока. - Я пацифист!
- Переучет, - отрезал голос. - Если не хотите загреметь на два года, приходите без опозданий, ровно в ю.
В армию Кока совсем не хотел, но и военкомата панически боялся. Ночью не спал и думал, что делать.
"Идти или не идти?.. Если идти - поймают, в казармы кинут, кровь выпьют до дна. Не идти - сами придут, заберут… Знают, что я тут. И куда спрятаться? Уехать? Денег на билет нет, мать сама на мели, даже телефон у неё недавно в Париже отключили за неуплату… Отец неизвестно где. У кого спрятаться, где одолжить?.. Плохи дела… А может, правда, переучет?.."
На другой день, труся и поджав хвост, Кока потащился в военкомат, надежно спрятав паспорт в Марселя Пруста и взяв с собой только военный билет (залитый пивом и заляпанный жиром во время своей "обмывки"). Он пугливо отворил тугую дверь, готовый бежать при любой опасности.
За стойкой его встретила смазливая стройная девушка в военной форме. Зыркая хитрыми глазками, она спросила:
- Кока Гамрекели? Очень хорошо. Пишите свою автобиографию.
- Зачем? - удивился Кока.
- Так надо! Полагается! Пишите! Вот бумага и ручка!
Не отходя от стойки, Кока начал что-то царапать на листе, а девушка подбадривала:
- Давайте, пишите, как следует. Приказ. Вон, вас там человек ждет, - вдруг добавила она тише, указывая крашеными глазками на угол приёмной, и шепнула совсем тихо: - Из КГБ.
А к стойке уже спешил с протянутой рукой полный курчавый парень лет 30-ти, в белой рубашке и темных брюках:
- Я - Хачатур, лейтенант КГБ! А вам Николай назвать?.. Давай прогуляем туда-сюда, говорим, эли. Куда лучше ходить?
- Вам лучше знать, - с ужасом прошептал Кока, слыша только страшные три звука, звенящие молотом по наковальне: "К! Г! Б!" - и мало что понимая в ломаной речи странного брюнета.
- Я не местный, бана, городу не знаю. В садику посидим, ара? Можно назвать мне Хачик, - забирая со стойки лист с начатой биографией, сказал лейтенант и спрятал бумагу в портфель.
"Не местный? В садику? Ара? Хачик? Он что, больной? Или это я свихнулся?" - думал Кока, в оцепенении спускаясь по щербатым ступеням военкомата. Но на улице никто не поволок его в "воронок", и он немного пришел в себя. Лейтенант шел сзади и в затылок тоже не стрелял.
Кока направился в скверик. По дороге он осмелел и стал прислушиваться к своему словоохотливому спутнику, который раскатывал "р" так звонко и крепко, что прохожие оборачивались вслед, а на его хриплый звук "х" уличные собаки отзывались злобным урчаньем. Выяснилось, что этот Хачик - сын генерала армянского КГБ и попал в Тбилиси по своеобразному "обмену": закавказские кагебешные тузы (державшие сыновей при себе в своих ведомствах), устав от нареканий Москвы в кумовстве, решили перехитрить Кремль и перетасовать детишек по Закавказью, предварительно, конечно, договорившись с коллегами о "присмотре". Присмотр должен быть обоюдным и строгим: я слежу за твоим, а ты - за моим… иначе твой у меня в заложниках, как и мой - у тебя… И если мой не будет делать карьеру, то и твоему далеко не пойти. Словом, погон за погон, звезда за звезду, медаль за медаль.
Вот Хачатур прибыл по такому обмену и разворачивает теперь оперативную работу, которая ему и "в гроб не нада". И пусть Кока не думает, что он плохой человек, он просто выполняет задание:
- А что буду поделать, брат-джан? Жить надо, ара? Мою отцу - генерал-майор! Что я, поработать буду, что ли?.. Ереване ничего не сделал, эли, в отделу с проституция фрукту ел и с бабам Севан на машина ехал… А тут поручений дают, эли, меня это надо, ара?
- А я-то тут при чем? - удивился Кока (первый холодок страха отпустил, и он начал что-то соображать).
- Э, ты туда-сюда ходишь, Францию живешь. Что люди говорят?
- А что они говорят? Бардак, говорят, кругом, беспредел, перестройка и всякая дрянь, - осмелел Кока.
- Это да, бана, а еще? Разный партий, подполье, листовки, эли. Шеварднадзе хотит убивать.
- Его уже давно собираются замочить, - ответил Кока, устраиваясь на скамейке и понимая, что этот болван Хачик не очень опасен. Был бы опасен - такие глупые вопросы не задавал бы.
Хачик тем временем сообщил, что Кока, если решит с ними сотрудничать, может иметь с этого гешефта много плюсов: путевки, билеты, командировки всякие:
- Мы нашу людю поддержка даем, ара! В беду не бросим! Всё, что надо, эли! Ты - нам, мы - вас! Всё можем!
Кока резонно ответил, что, в отличие от Хачика, родился в Тбилиси, всех знает и путевки с билетами может доставать и сам, были бы деньги. А вот зачем его заставили автобиографию писать?.. И положили потом в портфель?..
- Я её все равно не подписал! - окончательно пришел в себя Кока, вспоминая, что по фильмам и книгам стукачи обязательно должны писать автобиографии и подписываться.
Хачик досадливо махнул рукой:
- А, этот ерунду! - и простодушно уточнил: - А вдруг "да" говоришь? Тогда готов, подпис делай, и всё, эли!
Но Кока упорно отвечал, что ничего не собирается делать, пока Хачик не вернет ему автобиографию.
- Ара, этот мелочь. Если ты так хочется, - неожиданно быстро согласился тот, достал лист, картинно сжег его и посмотрел на Коку бараньими глазами: - Ладно, бана. Я вижу, ты взволновал… Думай спокойно, эли. А еще больше лучше - пиши на бумагу. А я звоню через пара день. Мы подружим, брат.
Кока пожал его вялую и пухлую ладонь и, глядя вслед толстозадой фигуре, пытался понять, что этому косноязычному психу от него надо. Но, главное, в армию его не забривают и паспорта не отнимают. По дороге домой он купил две бутылки вина, а за обедом поведал бабушке о странном визитере.
Бабушка задумчиво допила вино из хрустального бокала и утерлась хрустящей салфеткой:
- Скажи этому молодому человеку, что я тебе не разрешаю с ним общаться. И всё. Этого достаточно.
- Ты? - удивился Кока.
- Да, я. Им запрещена вербовка. Сейчас не 37-ой год, это я точно знаю.
- Знаешь? Откуда?
- От верблюда, - вспылила бабушка. - Слушай старого человека! Не забудь, кто был мой второй муж! Когда этот Хачатур еще раз позвонит и назначит встречу, то пойди и скажи ему, что бабушка не разрешает тебе служить в КГБ. И дальше сворачивай разговор на футбол, на погоду, на кино, на вино, на домино… А лучше всего на женщин - мол, ничего, кроме этого, в голове нет. Ни в коем случае ничего не подписывай! Или пусть он мне позвонит, а я уж скажу ему, что следует. Я в свое время к Берии ходила, не побоялась, а этого сморчка испугаюсь?
- И что, видела Берию?
- Нет, не было дома. С его женой, Ниной Гегечкори, поговорила. Нина была нашей родственницей по папиной линии. И Лаврентий все сделал. Он тоже был не дурак, родственников не обижал. А так, конечно, хам и подлец, вроде этого плебея Джугашвили!
Хачик позвонил через день. Кока важно сообщил, что бабушка запрещает ему подобные контакты. Услышав это, Хачик забеспокоился:
- Зачем, ара, ты такой сделал?..
- Я привык советоваться в серьезных вещам со старшими. Если ты своих родных уважаешь, то и я своих не меньше, - ответил Кока. - У нас с этим строго!
- У нас тоже, эли, - со вздохом согласился Хачик и предложил еще раз встретиться, где-нибудь посидеть: - Чисто человечески. Скучно. По сто грамм выпиваться охота, ара.
- По сто грамм можно, - ответил Кока.
Их первая и последняя оперативная встреча проходила в центре города, в хинкальной напротив Кашветской церкви. Ели кебабы, жареную корейку, хинкали, пили водку, глазели в окно. Хачик всё пытался завести разговор о покушениях, подпольях и листовках, но Кока останавливал его:
- Подожди, за родителей выпьем… За хорошие воспоминания еще не было… Вон свежие кебабы идут… Пока горячие, надо есть… - Подливал водку в пиво, а коньяк в вино, которым их угостили вежливые ребята с соседнего стола. Потом перешел на девушек: - Вон, смотри, какие ноги!.. А ту видишь, что из церкви выходит?.. В трауре?.. Розовое личико из - под черного хорошо смотрится, правда? Представь, как она с себя это черное платье снимает…
- С ума сойди, эли! У нам Ереван такой баб по улицу не ходят, в мерседес или дворец сидятся… А который ходят - всё кривоногий и волосатый, ара, как дики звер, - пьянел Хачик всё сильней, оглушительно раскатывая "р". - Слушай, брррат, а они дают?.. Или вам тут тожа прроблема, все целки?..
- Все когда-то были целками… А шея какая красивая, видишь?.. У вас тоже такие длинные шеи у женщин?.. А там, смотри, какие фифочки - одна беленькая, другая черненькая. У вас в Ереване каких больше - беленьких или черненьких?..
- Чернень-кий…, конеч-но… - икал Хачик в голос. - Рррука-нога волосат как у снежны человеку.
Он оказался малолитражкой: давился теплой водкой, ронял стаканы и хинкали, бегал в туалет, задевая столы и вызывая иронически - недобрые взгляды завсегдатаев. Наконец, стал громко блевать в уборной и загадил свою белую крахмальную рубашку.
Коке было стыдно за него, но делать нечего: он помог окосевшему лейтенанту снять рубашку и усадил его, полуголого, возле хинкальной, а сам принялся ловить такси. Но шоферы, наметанным глазом замечая на обочине пьяного, ехали мимо. Наконец, остановился какой-то сердобольный частник. Кока втащил Хачика. Стали спрашивать, куда ехать, но Хачик, мало соображая, где находится, упорно бормотал свой ереванский адрес. Тогда Кока с шофером обшарили его карманы и нашли в бумажнике мятый четвертак и визитные карточки с адресом.
Попутно из его заднего кармана был извлечен сверток, который всё время беспокоил Коку (уверенного, что там диктофон или что-то в этом роде). Но там оказались обглоданные кости в целлофане… Кока был удивлен, но Хачик, еле ворочая языком, объяснил, что он привез с собой из Еревана любимого дога по кличке Фрунзе, который жрет в день три кило мяса и костей, и сотрудники собирают и приносят Хачику остатки еды для прожорливого Фрунзе. И сейчас в хинкальной Хачик, пока ходил в туалет, успел собрать немного со столов…
- Не по-ду-мывай, я не людо-еда, люди не грры-зусь, аррра… - икал он с широко открытыми глазами, вороша объедки сальными пальцами.
- Кто вас знает! - захлопнул Кока дверцу и, поделив с шофером найденный четвертной, попросил доставить товарища каннибала в его пещеру.
Через пару дней Хачик позвонил и нарвался на бабушку. Кока, шепнув ей:
- Это он! Дай ему жару! - побежал слушать с другого телефона, как бабушка отчитывает лейтенанта:
- Что вам нужно от моего внука? Мало у нас в стране стукачей, филеров, осведомителей и денунциантов, чтоб еще молодежь привлекать и портить? Сейчас не старое время! Открытая вербовка запрещена законом!
- Тетя-джан, плохой не сделали, эли. Просто подружили, ара, вместе улиц-мулиц ходили… - смущенно пытался объясниться Хачик, но бабушка была непреклонна:
- Если вы не оставите моего внука в покое и еще раз сюда позвоните, я вашему министру скажу, какими грубыми методами вы работаете и всякими глупостями занимаетесь, вместо того, чтобы шпионов ловить и агентурную сеть за рубежом налаживать…
"Откуда она слова такие знает? Запрещено законом! Сеть налаживать! - удивлялся Кока, слушая распекающий голос бабушки и блеянье Хачика. - Старая школа, железная гвардия! Берию не побоялась! Молодец!"
А бабушка, бросив трубку, стала ругать нынешнюю власть, при которой всё так изгажено, разворовано и распродано, что скоро, кроме развалин церквей, древнего языка и божественных песнопений, в Грузии ничего не останется:
- Если уж КГБ таких болванов на службу брать стал, то конца ждать недолго!