И вот я встретил ее на улице, ползущую слизкую тонну, седую, в роговых очках – она почти не изменилась.
Все сжалось у меня внутри: "Фаина Львовна, вы помните меня?"
Ее близорукие вылупленные глаза вперились в меня сквозь мутные линзы. И я плюнул. Собрал всю свою желчь, всю слюну и харкнул ей в рожу, как яд, как кислоту.
Этим завершающим плевком край родной исчерпал себя.
Переехал. Конечно, дороговизна пришибла и бесконечные пространства, по которым некуда идти. Одинокий, без знакомств. Потыкался на кафедре МГУ да уполз восвояси. Даже не самого труда испугался, а безнадежных поисков его. Не обнаружилось во мне ни азарта, ни деловой алчности, свойственных бойким выходцам из захолустья.
Кирпичный чехол "волги" был давно, за копейки, продан бабкой сразу после смерти деда, и машина дряхлела приживалкой у какого-то дедушкиного знакомого. Прекрасная старая "волга" в отличном состоянии, черная с никелевой каймой – настоящий раритет.
Я по газете продал ее. Довольно выгодно. Потом настал черед дачи.
Тогда же в последний раз я видел мать с отцом. Они нагрянули, как татары, за родительской десятиной – сказали, на ремонт. Пришлось отдать.
Мне вдруг открылось, что никогда я не хотел быть покорителем столиц и сердец. Школьные и институтские годы, путая слова, подменяя смыслы, я молил судьбу о жизни скромного рантье. И, казалось, вымолил.
У меня было все. Три комнаты. Из окна по вечерам – огни далекого МИДа. Покрытый лаковой слюдой паркет – в шерстяных носках можно скользить, как на катке. Обои с чуть облетевшим золотым тиснением. Ореховая мебель. Гедеэровская спальня. Стенка под вишню. Складной диван, прячущий внутренности с оранжевой обивкой. Зеленое кресло-кровать. Чешский хрусталь. Люстры из лжебриллиантовых колье. Два сервиза "Мадонна". Телевизор "Sony", черный валун, из тех, что делали на века, – шик пятнадцатилетней давности. Видеомагнитофон "Электроника", переживший новокупленный "Samsung". Добротный двухкассетник "Маяк". Проигрыватель "Бега" для винила. Старый "Аккорд" для пластинок на семьдесят восемь оборотов. Стиральная машина "Малютка" – пластиковый таз и крышка-центрифуга, вторая стиралка, похожая на жестяную бочку, не работала. На кухне часы с кукушкой. Вечные холодильник "Днепр", ревущий и стонущий, в переводных картинках, и пылесос "Спутник", похожий на тот круглый агрегат, который сорок лет назад запускали в космос. Единственное, что пришлось докупить, это ноутбук "Toshiba" и две колонки для него.
Как лживая цыганка, гадал я себе счастливое бытье. Подвернется случай, куплю за проданную дачу квартиру, буду сдавать, а если что, из бабкиных хором в садовых пределах Кольца съеду на далекую "Бабушкинскую", но снова с полными карманами, и доживу безбедно, сыто до глубокой старости.
Раз в неделю я доставал из тайника деньги. Шел в обменку, причем никогда в одну и ту же два раза подряд, чтоб не примелькаться, – вон сколько возле обменок ворья шастает.
Через несколько месяцев я начал разбираться с моими вещевыми и духовными претензиями. Выяснил, что мне нужно и в каком количестве. Без чего обхожусь. Я узнал свои тарифы на уединенное гастрономическое безумство, развнедельный столик в недорогом ресторанчике, первый ярус в Большом театре и просто на непредвиденное.
Все было учтено в этом бюджете. Он виделся достойным и убедительным, не требовал работы, ну, может, самую малость. Главное – соблюдать расходы.
Я сросся с ним и не помышлял о другом бюджете.
Так ткался денежный вершок, которого как раз хватало на нагант.
* * *
Осенило! Из пальцев выпал карандаш. Нижняя губа дрогнула предчувствием слезы. Лжепрода́вец!
Как же я раньше не догадывался, что имел дело с подставным наемником? Боже мой, он даже не сказал мне на прощание пресловутое: "Если что, ты меня не знаешь", – или: "Забудь сюда дорогу". Ничего не сказал.
Так выяснялась вся правда огнестрельного товара.
Понятно, откуда взялся "Макаров" и ТТ. Это была немудреная задача. Я вспомнил, как повторно ходил искать прода́вца. Никто не открыл. Отчаявшись, ждал во дворе. Знакомая старуха в синем и скромном, прямо из песни, фронтовом платке, та самая, что весело отказала мне в прода́вце, выгуливала звонкого старика. Орденоносная грудка его блестела, как у зеркального карпа.
Они кружили по двору цирковым парадом, перекликались своими одинаково молодыми голосами. Их обоюдная забота не носила отпечатка супружества. Все решила сумка, надетая старухой через плечо. Отсутствие на сумке красного креста снимало прилагательные намеки о сестре медицинской. В итоге оставалась просто сестра.
Старик держался подпоясано и бодро, в нем виделась военная закалка и выправка – не просто слабый ветеранец в нафталине, а самый настоящий старичок боевичок. Разговаривая, он громко командовал каждым словом.
Вот так и подтвердилась версия о бабкиной телефонной любви. Все сходилось: армия, сестра, мальчишеский голос.
Я горько подивился миру, в тесноте и обиде которого живу. Впрочем, было закономерным, что у бабки имелся посмертный сообщник.
У проклятого старика, конечно же, оставались с войны пистолеты. Так лжепрода́вца снабдили минимальным ассортиментом! В заготовленном исходе никто не сомневался. Хитрая раскладка цен не оставляла мне выбора. Спектакль поставили в квартире у старика и его сестры, впоследствии необходимой, чтобы отвадить меня от дома.
Что было невыясненным? Самая малость. Почему купили дачу именно за такую сумму, из которой я отваживался истратить не больше, чем требовалось на покупку наганта? Кто незаметно поучал, в каких пределах я смею отваживаться? Из каких неведомых расчетов исходил прода́вец, составляя лукавый прейскурант на оружие?
Головоломка больше не ломала головы. Ответы, точно ученики, обступили со всех сторон. Я приобнял их за хрупкие плечи: "Убил! Убил! Убил!"
Телефон.
– Пг\'ивет. Не г\'азбудила? Пг\'едставляешь, я пг\'осто была уверена, что петухи ссут по-ног\'мальному, как собаки или люди. Оказалось, у них это пг\'оисходит не диффег\'енциг\'ованно – кал и моча выводятся одновг\'еменно – через клоаку. Только подумать, а такие, на первый взгляд, маскулинные птицы. Шпог\'ы, гг\'ебень…
Кажется, в ту секунду мои волосы, от висков, начали выгорать сединой ужаса. Василиск! В народе говорили, что раз в сто лет петух несет яйцо, а если какая-нибудь баба выгреет его шесть недель под мышкой, то вылупится василиск, исполняющий все приказания своего инкубатора.
Мелкими иголочками слез закололо глаза. Нагант. Оборотень. Петушиный московский василиск. Он не оставит меня в покое. Он поклялся преследовать меня вечно, мстя за свою подмышечную мачеху!
* * *
Пришла в Москву Весна-Страшна. Вернулась лютая птица грач, с желтым клыком вместо клюва. Оттого вечно голодная. Летят грачи стаей в форме челюстей, кого встречают – загрызают до смерти.
Прилетают мертвоеды-скворцы. Строят им скворечники, чтобы думала птица, будто перед ней гроб с дырой. Залезет скворец внутрь, а там пусто. Выведет одного птенца, телом своим выкормит, пока не издохнет. Оттого скворцов всегда одинаковое число.
Вот, опять померещилось – нагант у виска щелкнул клювом.
Ведь и раньше бывало со мной, что слышались мне чья-то тихая речь, глубокий вздох, хотя некому было сказать и вздохнуть. Или насмотревшись до боли на солнце, я бежал в сумрак зашторенной комнаты, и перед ослепленными глазами, как корабли, наплывали зыбкие предметы, которых в комнате никогда не бывало. И тогда я понимал, что стул или торшер, увиденные мной, – это нагревшаяся до кипятка в глазных сосудах и нервах кровь, несущая варево образов. И ошпаренный, одураченный мозг, чтобы отделаться, выдает солнечному фантому пропуск в предмет. Это "ничто" получает с мозгового склада форму – "стол", "торшер" или еще что-нибудь. И пока светит солнце, никто не узнает правды о зримых предметах, не отличит, где истинное, а где нагретый лучами обман…
Любая криминальная поэма с разгадкой – всего лишь пакт о коллективной паранойе на добровольных началах между автором и читателем. Обе стороны присягают свято придерживаться внутренних законов логики, прилагающихся к этому пакту, не задумываясь даже: уместны, объективны ли понятия логики и закона при помешательстве?
К примеру, сыщик разъясняет, попыхивая трубкой, почему некая особа преступна. Мы удивляемся, но верим доказательствам и прозреваем, обретаем мудрый взгляд на прошлое, ставим жирно точку… а через ее орфографическую гнильцу в яблоко рассказа, только представьте, вдруг вползает психиатр! На кончике иглы дрожит лекарства солнечная капля, и прозорливый Шерлок обнажает для укола свои исколотые холмсы.
Что тогда?! По-прежнему ли безупречна в ваших глазах вся вышеизложенная дедукция? В моем случае было достаточно одного вопроса: откуда взялся прода́вец?
Окончательно топя подмокшую дедукцию, мысль нарисовала рыхлый, из провинциальных времен, блокнот, в котором сальные уголки страниц закручивались, как овечьи локоны. Там сразу отыскался телефонный номер, в упряжке "8.10", с носатым кучером – цифрой семь, везущим весь этот московский балаганчик кувыркающихся цифр: шестерок, девяток, неваляшек восьмерок, способных накликать пистолет – номер, который два года назад записал институтский знакомец, единственный полудруг, который частенько, по моей просьбе, выкатывал ящик своего стола, открывая пузатенькую пистолетную рукоять: "Не лучший вариант, но все-таки спокойней". И я, соблазненный увиденным, робко клялся когда-нибудь завести подобную рукоять в ящике письменного стола…
* * *
Так ли виноват я, что однажды не заметил револьверной ловушки, в которой замысловатый механизм пускается от ничего не значащего поступка, фразы или сочетания того и другого?
К примеру, чистишь зубы в девять часов тридцать шесть минут, напеваешь под нос: "В юном месяце апреле…" – и сам того не знаешь, что безвозвратно повернулись невидимые шестеренки западни. С той секунды ты находишься не в прежнем мире, а на поверхности липкой ленты для мух, завернутой бесконечностью Мебиуса.
И гнусная каверза ловушки в том, что неизмененными остаются обыденные дела, связанные с ними маршруты, только нога ступает уже по ядовито-липкой дороге, куда ни направься. И слететь невозможно.
Родной бабкой я осужден на высшую меру. Китайскому чиновнику времен династии Цин присылали листок золотой фольги, который следовало положить в рот и резко втянуть воздух, чтобы закупорить удушьем горло. Меня изощренно приговорили Москвой. Прислали нагант.
Разобравшись в сути наганта, пишу льстивый, как Ломоносов. Сочинитель – не обязательно хороший топограф. Мой труд несколько притянут, но хвалебный жанр извиняет все эти недостатки. Пишу не без надежды выслужиться.
Итак: "Нагант не имеет корней и причин. Он – бесконечная делимость мира, коловоротом уходящая в тот день, когда Нагант был еще ядром мироустройства.
Он раскинулся на семи холмах. Опоясал Москву, Нагант Кольцевой.
Проспекты маршала Гречко и Вернадского, соединенные Ломоносовским проспектом, выводят помятую, будто написанную хмельной рукой, букву Н.
Ленинский проспект, в союзе с улицей Шестидесятилетия Октября и вырастающей из нее Профсоюзной, стекают вниз, пронзенные посередине все тем же Ломоносовским проспектом – А.
Варшавское шоссе, переходя в Тульскую, а потом Люсиновскую улицу в пересечении с Валовой – залихватское Г.
Второе А выписывают Проспект Мира, Сретенка, Большая Лубянка и Краснопрудная с Мясницкой. Их линии соединяет Садовая-Спасская.
Дмитровское шоссе, Бутырская, Новослободская, разделенные поперечной Масловкой с Ленинградским проспектом, – второе Н.
И скромное Т – в пересечении Баррикадной с Новинским бульваром и Садовой-Кудринской.
Он повсюду. В драконьем изгибе Москвы-реки, перегороженной проспектом Андропова: район Нагатино. Только с прозрачной H посередине.
Произвольные городские маршруты расписаны его контурами. По Сивцеву Вражку на Староконюшенный, с него на Рылеева – Н, вниз к улице Луначарского, с нее на Веснина и на улицу Щукина – А. Кропоткинский переулок – верхняя перекладина буквы Г, ее перпендикуляр – Неопалимовский первый, и выйти к опрокинутому второму А – слияние двух Тружеников и улицы Еланского. Дальше на Пироговскую Большую, с нее на Трубецкую, а с Трубецкой на Усачева – Н. По Усачева на Кооперативную, с нее на Доватора – Т.
Москва покоится на кириллических контурах Наганта".
На нынешнем временном этапе озарения какой-нибудь сторонний наблюдатель, глядя на весь этот раскинувшийся Нагант, мог бы заключить про меня следующее: "Его убила Бабушка-Москва".
Укладчица № 5
Ветхие шторы закрывают единственное окно комнаты. С несущей стены полностью удалены слой штукатурки и дранка вплоть до кирпича. На полу беспорядочными свитками лежат старые обои. То, что еще не успели сорвать, вьется грязными локонами. С потолка свешивается люстра из пяти круглых, матового стекла, плафонов, похожая на учебную модель молекулы.
Появившаяся из-за двери рука с черной опушкой на пальцах клацает по выключателю:
– Лидия Михайловна, я не устану повторять: скупой платит дважды!
– Паша, милый, да на твою смету можно Петродворец отреставрировать. А мне не нужно дворца, я хочу подобие земного человеческого жилья, а не хором ангельских.
Павел Герасимович розовощек. У него увесистый нос с мускулистыми ноздрями, бесцветный рот, заметный благодаря контуру однодневной щетины. Его сорокалетней моложавости угрожает плешь, отороченная меховым полукругом. Павел Герасимович одет в синий комбинезон, с широким карманом на груди. Он сжимает чернокожий блокнот-ежедневник с остро выглядывающим карандашиком. Когда Павел Герасимович говорит, он морщит лоб, причем всякий раз по-иному. Если Павел Герасимович слушает, то лоб похож на смятую бумажку, которую тщательно расправили. И моргает он чаще, чем того требуют глаза. У Павла Герасимовича они голубые.
– Лидия Михайловна, помяните мое слово, слезы потом начнутся горькие. У одной подруги в доме то, у другой это, а я, как проклятая всю жизнь, и тому подобное. Не деньги жалейте, а нервы свои, свежесть и красоту!
Макияж Лидии Михайловны соперничает с театральным гримом и только подчеркивает упадок. Она фальшивая, воскового цвета блондинка, кареглазая, с замшевыми, восточного образца, веками, избыточным пухом на щеках и рифленой шеей. Лидия Михайловна одета в кружевную блузку песочного цвета. Короткую черную юбку продолжают венозные, под гжель, ноги. Ей бы не стоило носить и открытую обувь. У Лидии Михайловны обрюзгшие ступни с длинными стручковатыми пальцами и ярким педикюром.
– Просто разучились, Паша, работать. Раньше не было всех этих обоев водоплавающих, и прекрасно без них обходились, нормально жили, уютно.
– Вас послушать, Лидия Михайловна, так надо вообще в пещеру перебраться! К черту прогресс! На мамонтов охотиться будем!
– Знаешь, Паша, – Лидия Михайловна с чувством выдирает из стены бумажную прядь, – ты мне мозги не крути. Настоящему мастеру все равно, какие обои, он свое дело знает – на то и мастер.
– Эта вот психология "карамельку из говна" меня убивает! – Павел Герасимович вскидывает руки, фальшиво капитулируя перед психологией. – Лишь бы как сделать! Советский такой подход к делу. А может, хватит по-советски, может, уже по-европейски надо?
– Паша, у тебя замашки, как у кутюрье или ювелира какого-нибудь. Тебе совесть не позволила брать с меня, как с других людей, так ты решил теперь свое на материалах заработать! – Лидия Михайловна победно щурится.
– Да я на вас копейки не выгадываю! – звонко и неожиданно оскорбляется Павел Герасимович. – Пожалуйста, сами закупайтесь. Только у меня будет одна просьба: не рассказывайте никому, что Павел Герасимович у вас ремонт делал. Меня приглашают, сами знаете, кто – люди влиятельные, мне фасон держать надо. Так что обо мне никому ни слова, договорились? И если хотите знать, Лидия Михайловна, мой труд не менее ответствен, чем труд ювелира. А в чем-то и поважнее будет. Вам серьги не понравятся, вы их в шкатулку положите, а потом в комиссионку сдадите, а ремонт никуда не спрячешь, он весь на виду – и шедевр, и халтура. Я в свою работу душу вкладываю, частичку себя оставляю!
– Ты эту арию Врубеля поверженного пойди кому-нибудь другому исполни. Ничего особенного нет в том, чтобы старые обои содрать, а новые поклеить.
– Вот о профессии не надо в таком тоне высказываться. Подход у вас типично дилетантский, уши вянут, слушая.
– С мужем покойным всю жизнь сами ремонт делали, и без специального образования…
– Так у вас до моего вмешательства, Лидия Михайловна, вы извините, конечно, как в склепе было. Обои встык поклеены, а если и кое-где, по недосмотру, и внахлест, так от двери к окну, чтобы каждый шов в глаза бросался, хуже, чем шрам после аппендицита. Ничего не скажешь – знатный ремонт! Вы бы хоть, когда обои клеили, щеткой одежной их после разгладили, чтобы воздух из-под них вышел. А то пузыри были, как на поганом болоте!
– Ты придираешься, Паша.
– А каждую трещинку шпатлевкой заделать, неровности выровнять, заполировать?! Да я пятью наждаками стену обрабатываю, чтоб как зеркало сверкала! А пылепоглощающий слой создать! Может, кто, конечно, и обычным клеем стены покрывает, а у меня рецепт, за который мне тысячу долларов предлагали, а я отказался!
– Ладно тебе, разошелся, Страдивари! – Лидия Михайловна улыбается, и морщины на ее щеках берут улыбку в мимические скобки.
– Нет, Лидия Михайловна, вы меня сейчас по-настоящему разозлили. Последний раз спрашиваю, какие обои брать будем? – Павел Герасимович выразительно открывает блокнот и колет страницу карандашным острием.
– Я все-таки думаю, те, что подешевле. И не гляди на меня, пожалуйста, волком!
– Вы что?! – Павел Герасимович бессильно трепещет блокнотом. – Да обои на виниловой основе – уже вчерашний день, а вы опять в свои бумажки вцепились! Вы поймите, мне как специалисту неприятно работать с таким несолидным материалом.
– Паша, сам подумай, есть разница: два доллара за рулон или семь?
Лоб Павла Герасимовича прорезает иероглиф возмущения:
– Я же вам все посчитал! В рулоне десять с половиной метров, ширина полметра, высота стен три метра сорок сантиметров. Итого, на наличествующие двадцать квадратных метров, минус двери и окна, нам нужно семь рулонов, плюс три рулона на потолок. Вы же согласились, а теперь опять за свое.
– Ты забыл про вторую комнату! Паша! Шестнадцать метров. А прихожая! Еще восемь метров!
– А давайте мелом стены побелим! – страшно предлагает Павел Герасимович. – Создадим, так сказать, иллюзию чистоты, как в сортире общественном.
– Паша, я здесь жить не собираюсь! Я эти комнаты сдавать буду! На хер нужны каким-нибудь студентам обои твои виниловые!
– Насчет студентов мы позже поговорим, – Павел Герасимович черкает в блокноте. – А если нормальный ремонт сделать, то можно и не только студентам сдавать. Вы что, не понимаете, что сами у себя деньги крадете?! Можно ведь и солидного жильца найти. И не забывайте, это хрущевка, одно достоинство, что кирпичная. Без нормального ремонта сюда люди не пойдут.
– Во-первых, Паша, не хрущевка, а поздняя сталинка.