– Но сейчас, как говорится, на повестке другой вопрос: какие плинтуса делать будем – сосновые или дубовые?
– Все у тебя с подковыркой. Сосновые…
– Лидия Михайловна, – обессиленно язвит Павел Герасимович, – если вам гроб сосновый приглянется, то, пожалуйста, о вкусах не спорят. А на плинтусах не экономьте. С ними вам жить, а разлагаться можно и в сосновом.
– Поговори мне еще, дорогой мой! И мы с тобой сразу попрощаемся!
– Ой, напугали!
– Поговори, поговори мне еще, Паша.
– Хорошо. Что с ванной будем решать?
– Старую оставим. Чугун все-таки.
– Откуда в вас такой дух консерватизма? Я отнюдь не собираюсь сбрасывать с пьедестала почета старую чугунную ванну – это непреходящая ценность. И все же у каждого времени есть свои материалы. Сегодня – час акрила.
– Мне эта актуальность до одного места. Понял? Цена какая?
– Самая доступная, – Павел Герасимович проворно шелестит страницами. – Рекомендую шведского производителя. Всего триста двадцать долларов. Чешская стальная ванна, она, конечно, дешевле, но и тепла не держит. Испанская весит, как грузовик, и стоит в два раза больше шведской. Кому это надо? А унитаз и бачок, так и быть, сэкономим, отечественные поставим…
– Паша!
– Унитаз-компакт "Пологи", производство Украина – Италия…
– Ты слышишь или нет? Ничего менять не будем, – категорично говорит Лидия Михайловна. – Только потолок перекрасишь.
– Пожалуйста, можно и покрасить… – сдается Павел Герасимович.
– Вот и не спорь со мной. У меня теперь одна цель: жизнь себе обеспечить. Мне, можно сказать, до пенсии все ничего осталось…
– Не наговаривайте на себя, Лидия Михайловна. Всем бы так в вашем возрасте выглядеть.
– Молчи уже, лисья морда! – она трескуче смеется. – И тебе не стыдно женщине о годах напоминать!
– Виноват, Лидия Михайловна, но я полагаю: все эти условности про возраст – чистой воды ханжество. Женщины должны быть во всем наравне с мужчинами.
– То, что ты известный демагог, я и так хорошо знаю. Заговоришь кого угодно. Ладно, Паша, – Лидия Михайловна смотрит на часы, – мне убегать через полчаса.
Они проходят через коридор во вторую комнату. Там двуспальный плюшевый диван с пролежнями на боках и спине, сервант из расслоившейся фанеры, за гранеными стеклами виднеются пагоды тарелок и супница, похожая на конский череп. Возле дивана – комод с отвалившейся дверцей, пара стульев и громоздкий обеденный стол.
Павел Герасимович глубоко втягивает носом воздух:
– Историей пахнет. Эпохой.
– А для меня, Паша, этот стол детством пахнет. Или Новым годом… – с подогревом в голосе говорит Лидия Михайловна. – Елочные игрушки, мандарины лежат на вате, шум, музыка. – Лидия Михайловна, задумавшись, теребит пуговицы на блузке. – Так. Вроде все обговорили…
– Ах ты, черт, совсем голова дырявая стала! Забыл спросить: входную дверь будем менять или старую обновим? Я к тому, что предпочтительнее из железа поставить. Живем, сами понимаете, в какое время…
– Умоляю, не сейчас, Паша, – морщится Лидия Михайловна. – Как по мне, так хватит того, что замки в комнатах врезали. Оставшиеся проблемы отложим до понедельника. А я и так кругом опоздала.
Из коридора доносится трескучая телефонная очередь.
– Ну? Что стоишь, как засватанный? Твои же бездельники, небось, звонят. Конечно, пятница, задаток получили! Самое оно пойти и надраться до чертиков, раз начальство трубку не поднимает!
Павел Герасимович, до этого убегавший всем телом, на секунду застывает:
– Между прочим, в моей бригаде не пьют!
Оставшись одна, Лидия Михайловна извлекает из комода и бросает на диван сложенную простыню, две разнокалиберных подушки, одеяло и полотенце. Она подбирает с пола тощий веник и несколькими энергичными взмахами загоняет видимый мусор под диван. Затем берет полотенце, идет в ванную комнату.
Павел Герасимович, в это время болтающий в коридоре, прикрывает трубку рукой и интимно шепчет Лидии Михайловне:
– Смеситель на ладан дышит…
Когда она возвращается с мокрым блеском на внутренней стороне ляжек, Павел Герасимович уже успевает расстелить постель и поставить на стол мутно-зеленую кеглю шампанского, два бокала и коробку с витиеватым пушкинским росчерком: "Ассорти".
Лидия Михайловна удивленно смотрит на сервированный стол:
– Это еще зачем? У меня на твои фокусы нет времени…
– Я извиняюсь, Лидия Михайловна, все кобелиные штуки можно и в кустах за пять минут провернуть. Да только для меня еще не пустой звук эстетика человеческих отношений. Сами себя обворовываем спешкой, суетой. Раз-раз, сунул, высунул, побежал. Кому это нужно? Половина всяких сексуальных расстройств от подобного безграмотного отношения к половой жизни. А так: сели, выпили, конфетами закусили, кровь разогрелась, желание проснулось – и всем хорошо.
Лидия Михайловна тянется рукой к коробке:
– Кто звонил, Паша? Твои?
– Мои архаровцы, – довольно кивает Павел Герасимович. Он ловко обдирает фольгу на бутылке.
– Если узнаю, что вы здесь пьянствуете по выходным, найму Сомова. Понял?
– А я вашего Сомова… – Павел Герасимович по-гусарски скалится, сворачивая горло бутылке. Шампанское тихо сипит в его кулаке. Павел Герасимович с легким хлопком отнимает пробку, и бутылочное горло дымит, как дуло старинного пистолета. – Я вашего Сомова на порог не пущу…
Пена, вскипая, течет белыми пузырями по стенкам бокалов на скатерть. Лидия Михайловна улыбается и смотрит роковым взглядом.
Мокрые бокалы тычутся, выбивая короткий звяк, как пустая стеклотара в авоське. Лидия Михайловна отпивает глоток, оставляя на стекле жирный красный отпечаток губы. Ее рот полон ласковых колючек, по спине бежит легкий холодок, будто за шиворот провалилось насекомое с тысячью быстрых лапок. Лидия Михайловна вздрагивает, Павел Герасимович, не спускающий с нее глаз, ставит бокал на стол, и Лидия Михайловна разрешает ему принять эту дрожь за первую искру страсти.
Павел Герасимович скидывает туфли, оставаясь в глиняного цвета носках, – на пальцах материя протерлась, и просвечивают бледно-фиолетовые ногти. Павел Герасимович отстегивает лямки комбинезона, падающего к подножию двойной гармошкой, переступает глиняными ступнями, стягивает пуловер и майку. Он иссиня-волосат, точно его пытались зарисовать шариковой ручкой. Павел Герасимович снимает трусы. Под ними почти человеческое лицо, кавказский клочнобородый тип, про которого так и хочется добавить, что он "повесил нос".
От трусов Лидия Михайловна избавилась в ванной, когда подмывалась. Она спускает юбку, открывая на миг лобок, напоминающий распятую медвежью шкуру, и поворачивается стыдливой спиной. Зад и ляжки Лидии Михайловны измяты, будто она провела ночь на камнях. Она перебирается на диван, сидя, как согнутый палец, расстегивает блузку и лифчик и бросает их на пол. В ее теле наблюдается какая-то симметрия, стекающая пирамидой. Мешки под глазами отражаются в оползших грудях, двойной подбородок – в парных шинах жира на животе.
Павел Герасимович теребит и поторапливает кавказский нос. Лидия Михайловна сползает на спину и раздвигает ноги, открывая малиновые петушиные гребни.
Соитие длится недолго. Павел Герасимович успевает сказать: "Лида…", – на время отбросив отчество и субординацию.
Лидия Михайловна вначале говорит: "В меня не кончать", – потом: "Ну, не торопись", – а когда Павел Герасимович содрогается крупом, как подбитый крейсер, она страстно выдыхает: "Милый…", – и ловко выскальзывает из-под Павла Герасимовича.
– В меня не попало? – спрашивает она. – Шкуру спущу.
– Не извольте беспокоиться, Лидия… Михайловна, – отвечает Павел Герасимович, возвращая отчество на прежнее место. Он показывает растопыренную пятерню, по которой стекает тонкая белесая, в комках, нить, похожая на бедные жемчугом бусы. Следующим движением Павел Герасимович вытирает жемчуг о простыню. Сквозь дыры в ней виднеются плюшевые диванные кляксы.
Лидия Михайловна, подтянув одеяло к груди, поедает конфеты.
– Народ, Паша, меняется. У нас в подъезде такой спившийся Славик живет, все время у меня занимает деньги, похмелиться надо… Я вчера дала ему рубль, спросила, за кого он голосовать будет, а он так посмотрел: "Лидия Михайловна, хоть Коротич и еврей, буду за него голосовать…"
Павел Герасимович задумчиво вертит в руках визитку, выпавшую из конфетной коробки. На белом прямоугольнике крупно напечатано: "Укладчица № 5".
Сгущаются сумерки, будто на окно повесили помойную штору. Свет, проходящий сквозь эту грязную кисею, теряет всякую живительность и яркость. В комнату процеживается тоскливая серая взвесь и длинные тени.
Павел Герасимович уже не слушает Лидию Михайловну, а с беспокойством озирается, словно не знает, откуда ждать угрозы. Он с силой сжимает пальцы в попытке накачать себя решимостью, но, сам того не понимая, гонит по жилам не мужество, а леденящий озноб, уже проклюнувшийся на висках трусливым зернистым потом.
Лидия Михайловна все говорит, закладывая в рот конфеты, и кажется, что бубнящий этот голос держится только на шоколадном топливе.
Сквозняк проводит воздушной рукой по лицу Павла Герасимовича и с легким стуком захлопывает дверь, отдаваясь болезненным колокольным эхом в затылке.
Павел Герасимович протягивает умолкнувшей Лидии Михайловне картонный четырехугольник и поднимается с дивана. Он предчувствует бессмысленность своей попытки, но с силой давит латунную ручку. Как монолит, дверь неподвижна. Павел Герасимович трясет ее, потом наваливается плечом, лупит кулаками.
Никому теперь не открыть дверь.
Это поняла и Лидия Михайловна. Она троекратно шмыгает носом, точно запасается воздухом.
Плач Лидии Михайловны напоминает фальшивые регистры губной гармошки:
– Я не собираюсь здесь торчать! Я хочу немедленно выйти! Какой же ты мужик, если не можешь сделать элементарную вещь!
Павел Герасимович подбегает к дивану и хлестко бьет Лидию Михайловну по лицу. Она издает крик, резкий и неприятный, будто передвинули шкаф.
– Ты ударил меня! Ты ударил женщину! Ты посмел ударить женщину!
– На хуй пошла! – ревет в ответ Павел Герасимович.
– Чтоб ты сдох, уёбище! Быдло сраное! Открой дверь, мудак тупорылый! – Лидия Михайловна срывает голос и судорожно сглатывает немоту.
– Ничем не могу помочь, – произносит с чиновничьим садизмом Павел Герасимович.
Лидия Михайловна долго, до пустоты плачет, вылиняв крашеным лицом на наволочку. Слезы кончаются. Она возится на диване, кутаясь в одеяло, нежно всхлипывает и вскоре затихает, чуть посвистывая носом.
Павел Герасимович примостился на краю дивана. Ему не хватило одеяла, для сохранения тепла он подогнул ноги и опоясался руками.
Какое-то время Павел Герасимович изучает восточный пейзаж на полу: песочная блузка и бредущий по ней двугорбый лифчик. Павел Герасимович тоже начинает подремывать. Чернота ночи накрывает комнату.
Уложены.
"Киевский" торт
– Это, верно, дочь моя разлюбезная заявилась! А я уже думал, признаться, что ты совсем домой не придешь.
– Фу-х, еле донесла. Чуть руки не оторвались.
– И что нам принесла Дарья Константиновна? Надеюсь, не внука в подоле.
– Пока что нет, старый ворчун. Один-единственный раз совершеннолетняя дочь на час задержалась. Мне же нужно было пробежаться по магазинам. На базар потом съездила, помидоров набрала, картошки, зелени.
– Это понятно, а где мы до базара шлялись?
– А то ты не знаешь! Платье подыскивала. Хорошо еще, что Светка согласилась помочь, мы с ней полгорода облазили, пока подходящее выбрали.
– Скажи, пожалуйста…
– В одном свадебном салоне, даже представить страшно – платья розовые, голубые, с тесьмой, на поясе сзади банты, аппликации какие-то из кружев… Катастрофа! Продавщица что-то зачитывает, я смотрю – полностью атласное платье. Мало того что цветное, так еще и атласное.
– Ну и что здесь такого? Атлас – благородный материал.
– Да, только он идет на основу кружевного корсета, сама юбка должна быть из фатина, желательно английского – он такой тускло-мерцающий. А наш фатин просто белый, как простыня, и если на него дождь попадет, то он уже не топорщится, а висит, как тряпка… А в другом салоне нам веночек на голову предложили – это, дескать, новая волна, эстетика друидов, Светка им еще ляпнула, что в веночке только невест-девственниц хоронят… В принципе диадемы иногда неплохо смотрятся, но это вчерашний день.
– А мне лично всегда шляпы нравились…
– Про шляпы я вообще молчу. Позавчерашний день, прошлый век. Опять в моде фата, но одноярусная, до пола, а не как раньше – пышная трехъярусная. И перчатки не нужны, в крайнем случае – выше локтя. Потом итальянский салон нашли – там уже выбор получше был.
– Все ясно. Отца, как отсталого и старомодного хрыча, в консультанты не пригласили. У Светланы, разумеется, вкуса больше. На один вагон…
– И маленькую тележку! Ах, вот оно в чем дело!.. Я-то думаю, чего он надулся, а это, оказывается, его с собой не взяли!
– Имею я право или нет знать заранее, в чем будет моя дочь в столь знаменательный день?
– Платье – просто супер! Обалдеешь, когда увидишь. Я подъюбник такой классный заказала – на пяти обручах. И химчистка оказалась дешевая.
– О-очень хорошо…
– А к платью сережки купила и колье. Из циркония, но выглядят на сто карат. Смотри. И босоножки. Каблук – одиннадцать сэмэ, но удобные – хоть кросс бежать. Их и после свадьбы носить можно. А то понакупают себе белых лодочек… Тебе взяла новый галстук. Только скажи, что не нравится!..
– Здорово! Я с ним как Элвис Пресли. Набриолиненного кока еще не хватает.
– Ты в сто раз лучше всех Элвисов Пресли.
– Не подлизывайся, Дашка, не подлизывайся!.. Я вообще с тобой не собирался разговаривать.
– Папочка, красавец мой, злодейкой-дочерью обиженный! И эта бессердечная горгона приготовила тебе небольшой сюрприз. Угадай, что?
– Гм, попробую… Все отменяется, вы выяснили, что не подходите друг другу, что, впрочем, и есть на самом деле…
– Не угадал, ревнивый старикашка! Я принесла "Киевский" торт.
– Очень мило. Почему это дражайшая моя дочь так активно меня в старики записывает, а? Папа начал стариться…
На соседок больше не зарится,
Он пугается и сутулится,
Когда переходит улицу,
Дома по листику
Читает беллетристику,
На вопросы вежливенько отвечает,
Тоненько режет лимон к чаю! -
Свинья вы после этого, Хавронья Константиновна.
– Хрю, хрю, хрю! Ты самый лучший из всех пап на свете. Я тебя ужасно люблю!
– Я тебя тоже люблю, Дашка, ты даже не представляешь, как…
– Папочка, милый, ну не смотри на меня такими несчастными глазами!
– Не несчастными, а умиленными. Это большая разница.
– Ты же сам меня всегда учил, помнишь, что умиляться можно, только если видишь, как один щеночек несет в лапках другого щеночка.
– Господи, Дашка, какая же ты еще девчонка, глупенькая и молодая.
– И счастливая! Ужасно счастливая!.. Вот! Опять надулся. Ну что такое, папа? Мне уже и счастливой побыть нельзя?
– Дашка, я жизнь свою посвятил тому, чтобы ты была счастлива…
– Я знаю… Сказал, и глаза на мокром месте! Пап, да что с тобой?!
– Не обращай внимания, это просто слезы старого эгоиста.
– Ты совсем не старый и не эгоист.
– Нет, я обыкновенный зарвавшийся себялюбец. Дай такому волю, ты бы век просидела рядом со мной, не отходила ни на шаг… Как у Достоевского, к бабушке пришпиленная.
– Ты же всегда понимал, что это когда-нибудь произойдет, сам мне говорил: девушка должна уйти в новую семью.
– Я догадывался, милая, но не думал, что это настолько тяжко.
– Вспомни, как ты меня маленькую пугал. Я игрушки разбросаю, ты посмотришь так строго: "Дарья, если будешь себя плохо вести, замуж отдам". Я, конечно, не верю, а ты из комнаты выйдешь, даже входной дверью хлопнешь, будто бы ушел мужа мне искать, а сам в прихожей, за одеждой спрятался. А однажды слышу, вернулся папа с каким-то сердитым дядькой: так, мол, и так, проходите, Дарья у себя в комнате. Я к тебе со всех ног: "Папочка, не отдавай!" А это ты разными голосами разговаривал.
– Ты так ко мне прижималась, Дашка, и шептала: "Папочка, я буду самая послушная. Только не отдавай меня другому дяде!"
– Ты обещал, что не отдашь, помнишь? Я потом заявляла, что, когда вырасту, стану твоей женой, ты отвечал: так нельзя, папы не женятся на дочках, а я злилась.
– Видишь, Дашка, не сдержал я своего слова – отдаю тебя другому дядьке…
– Андрей здесь ни при чем, он хороший, он тебя очень уважает. Знаешь, что он мне сказал? Если у нас родится мальчик, обязательно назовем его в твою честь, Костей.
– А если девочка?
– Тоже Костей, лишь бы тебе было приятно. Ну, улыбнись!
– Я час назад твои письма перечитывал. Так смеялся… Помнишь, ты с классом в Евпаторию ездила: "Дорогой папочка, вчера обожглась крапивой и порезала палец. Мы нашли рыжего котенка, назвали Мурзиком. Он был очень худой. Мы его кормили всей палатой. Он теперь срет, как взрослый мужик".
– Пап, перестань. Не хочу больше ничего вспоминать. Пойдем лучше чай пить. С тортом.
– Знаешь, Дашка, а у меня последнее время наш ялтинский вечер никак из головы не выходит. Тебе тогда три годика исполнилось, ты у меня всю зиму проболела и полвесны, такая слабенькая была… Я на диссертацию плюнул, взял в июне отпуск, и мы с тобой в Ялту махнули. Погода была исключительная, народу мало. За трояк шикарный закуток сняли, с верандой. И от моря пять минут. Сад там был черешневый…
– Папа, милый, я эту историю уже тысячу раз слышала!
– Ты стала такая жестокая, Дашка… Уедешь ведь скоро, а у меня светлее этого воспоминания ничего на свете не останется. Честно скажу, если б возможно было, я всю свою жизнь – сколько мне ее, с чайную ложку, осталось – ни минуты не сомневаясь, обменял бы на один тот ялтинский вечер!
– И что ты себе выдумал какую-то вековую разлуку! Мы уезжаем ровно на год, пока у Андрея контракт, потом вернемся и приходить к тебе будем. Очень часто.
– Раз в год, как на могилу…
– Ох, зануда… Знаешь, что я хорошо из той поездки запомнила – хозяйку нашу, тетю Зосю! Страшная аккуратистка была, все дорожки ракушечником вымостила. Она еще козу держала и каждое утро мне полную кружку молока приносила. Ты все порывался ей заплатить, она – ни в какую. Очень ты ей нравился – одинокий папаша.
– Это с тобой все носились, а меня только поучали.
– А расскажи, как она козу доила, а я подошла!
– Не хочу, ты тысячу раз эту историю слышала.
– Ну не придирайся к словам!
– Это, да, это действительно презабавно было. Она доит козу, а мы на пляж собрались, подходим, ты что-то высматриваешь, а у козы вымя такое пунцовое, набрякшее, как два пальца распухших, и молоко в ведерко так – дзынь, дзынь. А ты вдруг говоришь: "Как у папы…" Ха-ха-ха!
– Ой, ха-ха-ха, держите меня, не могу! Ха-ха-ха!
– Она так на тебя посмотрела…
– Ну что ты замолчал?