Танцуй со мною до конца любви
В середине апреля Шон выступал в Слайго с речью на кооперативном мероприятии - соревновании по гольфу, - и мы с ним провели там выходные. Не помню, что я наврала, прежде чем села в поезд. Два дня и целая ночь, чтобы закончить роман, задушить его, забить до смерти по голове, сбросить в неглубокую могилу и поскорее вернуться домой.
Шон встретил меня на вокзале в машине (на заднем сиденье болтались меховые наушники Иви) и привез в отель, подальше от гольфистов, в предместье.
Прежде это был сумасшедший дом, серый, массивный. На краях парковки сохранились две готические часовни, одна чуть пониже другой.
- Наверное, для протестантов и католиков, - предположил Шон.
Или для служащих и пациентов. Но я сказала, что одна для мужчин, другая для женщин. Мы присматривались к этим сооружениям, выбираясь из машины, и пытались вообразить: мужчины и женщины тайком поглядывают друг на друга через двор, смирительные рубахи, отчаянная, отчаявшаяся любовь.
- Господи, дом призрения! - проворчал Шон.
Мы прошли в холл и попали промеж двух девичников. Одна компания сплошь в черных футболках и в пурпурных боа из перьев, другая в белых футболках с розовой надписью по фасаду: "Тетушка Мэгги на ферме".
Я обернулась подмигнуть Шону - а он исчез. Испарился. Нигде не видать. Черные и белые тем временем сгрудились у стойки регистратора, а я металась в растерянности, пока не заглянула в сотовый и не прочла сообщение: "Регься шли № приду следом".
Кто-то его спугнул или что-то спугнуло. Пришлось мне пристраиваться в очередь, единственной женщине без пурпура и розового, и я запаниковала: предстоит расплачиваться кредиткой, на ней мое имя, потом придет чек. Нет надежнее противоядия от любви, чем досада.
Лабиринт, где невозможно найти номер. Миля по коридору, потом вверх на одном лифте, вниз на другом. Картинки на стенах под цвет ковра, омерзительные кремовые и красно-коричневые абстракции, словно все краски черпались из двух горшков - обитатели приюта постарались? Номер располагался в современной пристройке для сиделок, внутренним переходом соединенной с основным зданием. Представить себе, как по этому переходу идешь от безумия к обеду и вновь от обеда бредешь к бреду. Призраки сиделок, крадущихся с флакончиками спирта в белых карманах белых халатов на тайное свидание с врачом или санитаром или с красивым, печальным пациентом. Прошелестели пурпурные перья, дальнее эхо вопросило меня, почему я брожу на свободе в такой час, да еще в сапогах на шпильках.
Шон уже горбился у двери.
- Как ты быстро, - удивилась я.
- Быстро? - переспросил он.
Видимо, отыскать номер не составляло труда, если войти с улицы.
Мы бросились заниматься любовью, едва завидев кровать, а потом неторопливо обошли комнаты - нам достались семейные апартаменты с гостиной и встроенной кухней. Темное дерево, полосатые подушки. В такой обстановке Шон смотрелся иначе, более домашним и поношенным.
Я знала, что это конец. Я думаю, оба мы знали.
Днем мы поехали в Россес-Пойнт и целовались на пляже. Узкий кружок плоти губ, великий океан у Шона за спиной, и, когда он раскрывал рот, я как будто ныряла.
На обратном пути Шон свернул с прибрежного шоссе в ворота дома, перед которым стоял знак "Продается".
- Просто интересно, - пояснил он и двинулся по дорожке, припарковавшись посреди неизвестно чьей жизни, что текла в этом доме из восьмидесятых, с лужайкой, сбегающей к морю.
У них в саду имелся батут и отдельный гараж на две машины, который выглядел лучше, чем само жилище.
В окне замаячил силуэт женщины - хозяйка присматривалась к нам.
- Хочешь купить дом? - спросила я.
- Хочу ли я купить дом?
Вот еще одна его скверная привычка - отфутболивать мне почти все, что я говорю. "Перехватывал мяч" - так это у него называлось.
- Ты думаешь о покупке?
- Постоянно, любовь моя, - ответил он. - Везде и всегда.
Любовь моя.
Мы провели там пять долгих минут, а то и больше. Шон вылез из машины, подошел к тропинке между домом и гаражом, оценил вид на море. Затем вернулся к машине, пятясь, проверяя состояние водосточных труб.
- О’кей, - сказал он.
И мы оставили эту женщину с ее батутом, и с качелями, из-под которых давно уже не выкашивали траву, и с ее жизнью у моря.
Я без конца проверяла телефон. Никто не знал, куда я поехала, я была одинока, чуть ли не отрезана от мира. Мне постоянно воображался звонок - то от Конора, то с мобильного моей матери, но, когда я отвечу, в трубке послышится чужой голос. На самом деле никто не хватился, никто не соскучился по мне. Телефон молчал как убитый. Это Слайго творило свое недоброе колдовство, пока мы скользили покинутыми лощинами к плоской равнине между Бен-Балбеном и морем.
Возле озера Гленкар Шон процитировал Йейтса:
- О дитя, иди скорей в край озер и камышей.
Мы припарковались у водопада, Шон отодвинул свое сиденье, и по тому, как вольно он раскинулся в кресле, я угадала, что он ждет от меня какой-то выходки, это его порадует, на фоне пышной природы, да еще под стихи, в его собственной роскошной машине. Да нет же, сказала я себе, не может быть. Не может этот мужчина рассчитывать, что я отсосу ему прямо здесь, средь бела дня, на общественной парковке. Кто бы он ни был.
Я открыла бардачок и глянула на диски.
- "Гиллимотс"! Ты их слушаешь?
- Ага, - ответил он.
И слишком быстро погнал в отель, а там я тщетно попыталась соблазнить его по пути в душ, а он, столь же тщетно, - меня, когда я выходила из душа. Так и шло. Мы рискнули сходить в кафе, но там оказалось прескверно. Потом вернулись и поссорились. Я сидела на краю кровати и ревела, приговаривая:
- Почему ты так меня обижаешь?
Он не сразу ответил. Отошел к окну, отодвинул занавеску, уставился то ли на тьму за окном, то ли на собственное отражение во тьме. Уронил занавеску.
- Джина, - заговорил он медленно, будто разъясняя то, что и сам далеко не сразу понял. - Мы же совсем друг друга не знаем.
Что не помешало нам вести себя так, словно мы очень даже знали. У нас для этого было целых четыре комнаты. Я могла стучать ящиками в кухне, а он откашливаться, сидя на кровати и разуваясь. Я могла присесть с бокалом вина за стол, а он - у меня за спиной развернуть газету на диване. Он мог стоять у окна спальни, озирая парковку, а я тем временем нажимала кнопки дистанционного пульта, перескакивая с канала на канал. Мы вели себя так, словно имели права друг на друга, словно были по-настоящему близки. Но мы лишь разыгрывали роли, и я это понимала. Сидели мы или стояли, прислонившись к стене, встречались глазами или отводили взгляд, наши перемещения по гостиной, спальне, ванной, холлу, а потом, в постели, возня с подушками и одеялом, решение придвинуться или отвернуться - все, даже наше дыхание, было напоказ.
И лишь в темноте что-то стронулось.
Шон сказал, что его брак невыносим. Не кончен, только "невыносим".
- Ты себе и представить не можешь.
Мне вспомнилось, как его дочь, сидя на полу детской, сказала дословно ту же фразу. "Вы себе и представить не можете". С чем только мне не приходится мириться.
Но мы не стали говорить о дочери, а когда я попыталась заговорить о Коноре, и это вышло некстати.
Об Эйлин мы говорили. Еще как говорили. Мы все время говорили о его жене, потому что когда воруешь любовь, нужно знать, у кого ты ее воруешь.
- Ты не понимаешь, - твердил Шон, но я очень даже понимала: его жена, так или иначе, не годится, деться от нее некуда. По правде говоря, я была сыта по горло его женой, которая вечно каким-то образом оказывалась тут. К тому же в глубине души я заподозрила, что Эйлин - вполне симпатичная тетка и ничего такого ужасного в ней нет. - Она просто… Ну, понимаешь…
- Да-да, понимаю.
На том и закончили. Мы поиграли в любовь и в нелюбовь, и даже секс, когда до него все-таки дошло, не слишком удался. Утром мы упаковали вещи и уехали.
На станции, не выходя из машины, я сказала ему:
- На этом кончено.
Он на миг прикрыл глаза и ответил:
- Кончено.
А потом мы не знали, стоит ли напоследок поцеловаться, и в итоге я просто открыла дверцу и вышла, а он поднял крышку багажника и обошел машину, словно таксист, чтобы достать мой чемодан. Он пожелал мне доброго пути, я поблагодарила.
Мне досталось место у окна, я смотрела на сельский пейзаж: после каменных стен Слайго - болота Литрима. Переезжая через реку Шаннон, я была в него влюблена. На подъезде к Маллингару я решила, что умру, если вскорости не увижусь с ним.
Каждый раз, когда мы говорим "прощай"
Через три недели, пятого мая, моя мама свалилась средь бела дня и ее увезли на "скорой" в больницу Талла. К счастью - если в такой ситуации есть какое-то "счастье", - упала она не дома, а поблизости от парка Буши. Зачем она туда пошла, осталось для нас загадкой. Джоан никогда не гуляла в парке. Говорила, что Буши слишком близко от ее дома и что первые двадцать лет совесть гнала ее дышать чистым воздухом, а потом угомонилась. Тем не менее как раз у ворот парка она оперлась о капот чьей-то машины, а потом тяжело опустилась на землю. Шла она туда или возвращалась? Мы не знали, да и о том, что она пыталась уцепиться за машину, нам рассказала женщина из дома напротив, которая пристала к нам после отпевания в церкви Тереньюра. Еще бы: такую историю трудно держать в себе.
- Я не видела, как она упала, - повествовала свидетельница, - ее загораживал автомобиль, она постояла, а потом просто села, и все. Когда я вышла, она так и сидела, ноги вытянула, маленькие дети так плюхаются, и свое красивое верблюжье пальто перемазала в грязи.
Эта женщина знала нас, знала нашу маму, знала ее наряды и все пыталась всучить мне телефон. Я отказывалась. Я не понимала, зачем он мне.
- Я его нашла уже потом, когда ее "скорая" увезла.
Очевидно, это был мамин мобильник, но батарея успела сесть, а у нас с Фионой духу не хватило ее заряжать. Мы гадали, что Джоан знала, о чем догадывалась, почему пошла в тот день в парк - и, выходит, перед тем как упасть, она пыталась позвонить. Мы стали думать, как же ей было страшно, и не только в ту секунду, когда она ухватилась за капот чужой машины, но и часом раньше, днем раньше, - а если днем раньше, то, значит?.. Мы обе думали об одном: наша мама жила в страхе месяцы, может быть, год, и мы не заметили, а теперь ей ничем не помочь.
Видимо, из-за потери мобильника все и затянулось. В десять вечера мне позвонила дежурная медсестра и сообщила, что моя мать в больнице и мне следовало бы приехать. То есть фактически она была мертва, безвозвратно мертва, но, судя по всему, именно так положено оповещать родственников. Я догадывалась об этом и в то же время не догадывалась.
Наверное, поэтому я не стала спрашивать, что случилось и как себя чувствует Джоан. Я знала: эта медсестра, судя по голосу - красивая и компетентная девица, настоящая ирландка - ничего не скажет, а я возненавижу ее за это.
- Конечно, - сказала я. - Уже еду.
Медсестра назвала номер корпуса.
Фиона позвонила, едва я положила трубку.
Субботний вечер, к десяти часам я вполне могла выпить несколько бокалов вина, однако в тот раз была трезва - кажется, на диете, - и хотя бы за это я благодарна судьбе. За то, что ясно сознавала все, каждый шаг по флюоресцентным коридорам больницы, в палату, где мама лежала, обвитая проводами и готовая к уходу. Приехали Фиона и Шэй. Шэй и Конор вышли в коридор поговорить с врачом. Принесли нам кофе из автомата. Какие-то люди проходили мимо. Где-то в отдалении постукивали ходунки, слышался жуткий клекочущий кашель. Мы сидели с мамой до глубокой ночи.
Не знаю, любила я сестру, когда она сидела в палате рядом со мной, или ненавидела? Я поглядывала на Фиону: она казалась до странности чужой и непонятно какого возраста.
Она ведь крошечная, моя старшая сестра Фиона. Я переросла ее уже в одиннадцать лет. Как она, с ее узким детским тазом, ухитрялась беременеть и рожать детей? В этом чудилось что-то неправильное. И вот она сидит рядом, подтянув колено к бледному лицу, зацепившись за стул каблуком. Так ли подобает сидеть, когда твоя мать умирает - фактически, уже мертва? Я постаралась сесть, как учила Джоан: плечи развернуты, руки на коленях, сложены, но не сцеплены, ноги скрещены и слегка развернуты - зрительно удлиняется бедро. Поза стюардессы. Так я и сидела, пока умирала моя мама.
Мама в свое время была красавицей, гораздо интереснее нас обеих, косточки у нее были тонкие, длинные.
Конор сказал нам, что доктора отключат ее, когда мы будем готовы. Он сказал это, не глядя на нас. Он сказал это после того, как подался вперед на стуле, взял руку Джоан, прижал ладонью к своей щеке и уложил руку обратно на койку. Я не хотела, чтобы он ее трогал, я вообще не хотела, чтобы кто-то что-то делал. Разговор на том и закончился, но примерно в час ночи вошел врач или не знаю кто и коснулся моего локтя. У него были красивые глаза - темные, полные сострадания. Он назвался по имени: Фауд. Доктор Фауд щелкнул парочкой выключателей - вроде ничего особенного, - а сестра вынула трубочки у мамы из носа. Фауд еще раз коснулся моей руки, выходя из палаты, и я порадовалась этой встрече. Мне показалось - наверное, вздор, - что у него чистая душа.
Час ночи. Джоан еще минут двадцать дышала сама. Ее красивое лицо заливала синева, губы сделались лиловыми, до черноты, что-то случилось с подбородком, как будто вывихнулась челюсть. Ей было плохо.
В двадцать минут второго медсестра попросила нас ненадолго выйти. Выпейте чаю, посоветовала она и плотно прикрыла за нами дверь. Изнутри послышалось хлюпанье, как у дантиста, когда насосом втягивают слюни, но что это было, нам ни тогда, ни потом не объяснили. Мы вернулись и увидели, что Джоан стала прежней, бледной - как будто уснула. Дыхание едва слышно, а лицо мудрее - я ее такой не помнила. Она стала очень красивой. Лицо превращалось в идею лица. Не совсем привычное, не сразу узнаваемое. Не совсем ее. Лицо, которое могло бы принадлежать ей, если бы она очнулась и назвала его своим.
Кажется, я последней поняла, что ее уже нет.
А когда поняла, это было как пробуждение. Сперва все происходило замедленно, а потом как будто уже задним числом. Мы сидели в палате, мы все собрались в палате. Я чуть не захихикала. Никто не знал, как себя вести, сколько еще тут сидеть.
Конор поднялся и вышел в коридор. Я подумала: наверное, удерет. На самом деле он вышел распорядиться. Зашла медсестра, и, хотя она не торопила нас, мы поняли, что мама больше не принадлежит нам и эта палата - тоже. Мы тут ни к чему. "Не спешите, не спешите", - приговаривала медсестра.
Я шагнула к кровати и довольно громко - как в обычном разговоре - сказала:
- Я не стану тебя целовать, дорогая!
Погладила еще теплую руку и отвернулась к двери.
За моей спиной Фиона вдруг вскрикнула: "Дети! Дети!" - словно они тоже померли, хотя они, ясное дело, были живы. И все вновь сделалось обыденным. Ночь, больничный коридор, цветы в горшках, чей-то кашель, моя сестра, мужья, ведущие нас сквозь сумрак.
- Кто с ними остался? - спросила я.
- Соседка, Эйлин Валлели. Ну, ты помнишь. Мадам "Исси Мияки".
Мужчины проводили нас по коридору до поста медсестры, мы остановились перед высокой стойкой дежурного. Может быть, кто-нибудь нам объяснит, что дальше.
II
Ты видел, как я плачу в церкви
Всю неделю ждали снега, но раньше снега пришли холода. Воздух звенел от восторга. Даже комнаты словно раздвинулись, прояснились их очертания. Страна в смятении. На проселках Литрима тринадцать аварий, в Донеголе гололедица. Во вторник мы следили по телевизору за тем, как снег подбирается к Лондону, окутывает Котсуолдские холмы, запорашивает железнодорожный мост на Англси и тает, коварный, в сером Ирландском море. Если в Англии идет снег, пойдет и у нас.
Вчера утром свет смягчился, стены комнаты сблизились. Шон вылез из постели, раздвинул занавески на окне, выходящем на задний двор, словно что-то высматривал, и я уловила - вот он, очень слабый, но внятный и сладкий запах: скоро придет снег.
Шон не поверил, что я носом чую приближение снега. Глянул на меня - вот, мол, сумасшедшая девчонка, - вышел в ванную и дернул за шнурок, включая свет. Я слышала, как шнурок стукнул по зеркалу, отскочил, снова стукнул. Потом воцарилась такая тишина, словно Шон перестал существовать. Я повернулась к окну, где он только что стоял, и увидела, как по краям стекла расцветает изморозь.
Холодно тут вообще-то.
По крайней мере, одеяло толстое и легкое. Можно передвинуть ноги туда, где сохранилось тепло Шона, прихватить его подушку, повернуть прохладной стороной вверх и водрузить поверх моей.
Так и буду лежать, глядя в знакомый квадрат окна с кружевом от нашего дыхания, нашего пота - все капельки за ночь собрались в кристаллический туман, превратились в ветви, виньетки льда на стекле.
Окна выходят на восток. Я различаю скудные лучи рассвета, но деревья с утра гуще отливают зеленью, тучи опустились ниже, налились красками невыпавшего снега.
Я вернулась - в том нет моей вины - в дом моего детства. Нынче пятое февраля, ровно двадцать один месяц с того дня, как моя мама уселась на землю, испачкав полы красивого пальто. Двадцать один месяц, а в некоторые комнаты я все еще захожу с трудом. Нет, мы не поселились здесь. Мы просто разбираем вещи. Шон уж точно не живет тут, хотя вот уже почти год, как его прибило к этому порогу. Мы где-то между. Это - ворованное время. Мы влюблены.