- На какие? - осторожно поинтересовался Виль.
- Тысячи лет в университетах преподают с кафедры, - развивал свою теорию Марио, - и в этом я вижу одну из главных причин отсутствия у студентов какого бы то ни было интереса. Математика - с кафедры, астрономия - с кафедры, медицина - и та с кафедры!..
- А откуда надо медицину? - уточнил Виль.
- Ну, как?.. Проктологию я бы начал… Я бы, например, преподавал из… - Ксива запнулся. - Я думаю, вы меня понимаете… О чем читаешь - в том надо и находиться… Холодильное дело - из холодильника. Пусть небольшого. Это сделает, дорогой коллега, лекции гораздо более осязаемыми. Вы только представьте - на лекцию по сельскохозяйственной технике профессор въезжает на тракторе… Оборонная промышленность - на танке…
Виль начал понимать, к чему клонит Марио.
- А на лекцию о лошадях в русской литературе… - начал он.
- Вы - гений, - заржал Ксива, - на вашу первую лекцию вы въедете на белом коне! Это будет очень наглядно для студентов.
- Но я никогда не сидел в седле, - признался Виль.
- Не волнуйтесь, у нас есть очень спокойная лошадь. Я вас на нее заброшу…
Марио Ксива отдал ему своего "Чекиста", загнал сатирика на него, привел обоих к аудитории, а сам уселся на первую скамью.
- Можете начинать, - разрешил он.
Виль с высоты лошади безумно оглядел зал, выбросил вперед правую руку и начал с Гоголя, с его лошадей, сразу с трех, символизирующих Русь.
- Эй, тройка, - крикнул он, - птица-тройка! Куда несешься ты?..
Видимо, испугавшись крика, "Чекист" понес.
- Куда несешься ты, еб твою мать?! - вопрос уже относился не к Руси, а к конкретной лошади.
- Не отклоняйтесь от текста! - настойчиво попросил Ксива.
- Как же тут не отклоняться! - лошадь носилась между рядов, - тпру, зараза!
- У нас сегодня Гоголь, - сурово произнес Ксива, - а вы разыгрываете "Конармию"!
Лошадь пошла галопом.
- Стой, блядь! - вопил Виль.
Ксива встал весь белый.
- Повторите! Как вы назвали лошадь?..
- Птица-тройка, - объяснил Виль. - Куда несешься ты…
- Нет, сейчас… И кого вы саданули ногой?
- Птицу-тройку, - повторил Виль, - которая несется неизвестно куда.
Его заело.
- Слезайте, скуластый! - закричал профессор.
- Я не могу…
Виля снимали с лошади дружно, всем факультетом, он цеплялся, что-то кричал о своем прекрасном отношении к лошадям, цитировал Маяковского, сравнивал лошадей с прекрасными женщинами, перевирая Бабеля…
- У нас сегодня Гоголь, - холодно остановил его Ксива, вскочил на лошадь, поцеловал ее в гриву, погладил ударенный Вилем бок и с небольшим количеством ошибок исполнил монолог "Эх, тройка…" Не слезая с "Чекиста", он отобрал у Виля лошадиных авторов, лошадиные темы…
- Будете читать Достоевского! - презрительно произнес он.
Федора Михайловича Марио недолюбливал - во всем его творчестве он не обнаружил ни одного нежного слова, сказанного в адрес лошади…
* * *
По средам в Мавританской появлялся Арик Персидский. Уже из коридора доносились раскаты смеха, гром его голоса, резные двери гостиной широко распахивались - и в гостиную величественно вплывала его высокая фигура в длинной шубе, с бабочкой на белоснежной рубашке от Кардена и с новой хохмой на устах.
- Еврей - не рыба, - хохотал он, - можно резать ножом…
Гостиная отвечала ему дружным смехом - она на себе проверила правильность арикиной хохмы - за дубовым столом, на высоких графских стульях собирались резаные, проткнутые, распотрошенные и легкопоцарапанные.
И только Арик был из тех редких евреев, над которыми ножичек висел, поблескивал своей нержавеющей сталью, но так и не коснулся нежной кожи.
Это был большой минус, вызывало серьезные подозрения - и его долго не принимали в гостиную и все уточняли: что значит - не сидел, как так получилось…
Приняли его много лет спустя, после того, как в парадной хулиганы сняли с него лисью шубу, отрезав при этом кусок уха.
Но и тогда многие были против. Глечик орал:
- Позвольте, мы должны блюсти чистоту рядов! Ухо ему отрезали хулиганы, а не партия!
Поднялся Харт.
- Обижаете партию, товарищ Глечик, - произнес он. Персидского приняли. Единогласно…
Арик всех обнимал, горячо целовал большими губами, дружелюбно хлопал по плечу Глечика и громогласно объявлял:
- Его величество - карп! Прошу внести карпа!
И в дверях появлялись белые официанты, торжественно несущие на серебряных блюдах карпов, запеченных в сметане.
Дурманящий запах заполнял гостиную, и Арик, быстро скинув шубу и закатав рукава лондонского костюма, начинал есть прямо с рук официанта. В этот момент он забывал даже о хохмах.
- Виляускас, - бросал Персидский Вилю, - если есть что-то на земле, что я люблю - это ты и карп, запеченный в сметане.
Арик ел его с гречневой кашей, причмокивая и облизываясь. Перед ним ставили блюдо, куда он аккуратно собирал кости, и китайскую вазу, в которой он споласкивал свои длинные, тонкие пальцы.
Отвлекать его в этот ответственный момент было рискованно. И это всем стало ясно с первого раза. Гостиная с содроганием вспоминала тот давний пир, когда Арик впервые угощал карпом. Народу собралось мало - в городе свирепствовал гонконгский грипп, и черт дернул Глечика обратиться к Персидскому:
- Арик, - спросил он, - ты случайно не видел Качинского?
- Кач умер, - спокойно ответил Арик, не отрываясь от карпа.
Присутствующие были убиты.
- Кач?! - заорали они. - Не может быть!
- Умер, умер, - успокоил Персидский.
Все начали вспоминать Кача - молодого, красивого. Харт заплакал.
Арик спокойно жевал.
- Бедная Нелли Николаевна, - воскликнул Глечик, хватаясь за голову, - как она это перенесет!..
- Она умерла, - Арик осторожно вынул изо рта косточку.
Харт, как подкошенный, всем своим грузным телом повалился на блюдо с карпом. Темнота пала на гостиную.
- Не может быть! - стон несся из всех углов.
- Умерла, умерла, - успокоил Арик, всполаскивая пальцы в китайской вазе.
- Бедный Абрам Ильич, - всхлипывал Глечик, - он без них долго не протянет. В свои восемьдесят шесть!
- Он дал дуба! - сообщил Арик.
Звук тщательно пережевываемых рыбных косточек и стон повисли над гостиной. Харт начал читать кадиш. Глечик ревел в колени эскорта. Пузынин неистово крестился.
- Пусть им всем будет земля пухом, - повторял он, закатывая глаза, - пусть им всем земля…
И тут в гостиную ворвался сияющий Качинский.
- Это победа! - кричал он. - Я придумал блестящий афоризм! Слушайте: "Переживем - увидим"! А, как вам нравится?
Харт бросил молиться, Пузынин - креститься, Глечик поднял заплаканное лицо с девичьих колен. Все молча, раскрыв рты, смотрели на жадно жующего Персидского.
Тот достал изо рта косточку, бросил ее в вазу и заметил Качинского.
- Качинкус, - сказал он, - где ты бегаешь? Карп остывает.
Первым пришел в себя Пузынин.
- Сволочь, - сказал он, - что вы такое несли? Вас мало повесить! Вас надо исключить из гостиной!
Арик окунул пальцы в китайскую вазу, снял белую салфетку, утер рот.
- Господа офицеры, - сказал он, - когда я ем карпа, запеченного в сметане - для меня никого не существует!
С того памятного всем случая карпа поедали торжественно и молча…
Арик был единственный писатель, который не писал.
Он диктовал. Лежа в японском халате на тахте какого-то Людовика и покуривая "Мальборо", он диктовал Фарбрендеру. Фарбрендер писал, хотя никогда писателем не был. Он окончил Университет и был специалистом по древнееврейскрому языку, единственным на Ленинград и его окрестности и, несмотря на это, работы найти не смог - иврит был запрещен всюду. Кроме "Антисионистского" отдела "Большого Дома". Картина в отделе была ирреальной - русые полковники, капитаны с чубами, курносые майоры и просто лейтенантики-антисемитики махали руками, картавили и орали на иврите:
- Шолом Алейхем, товарищ полковник.
- Алейхем Шолом, товарищ капитан!
- Лешана габаа бирушалаим, Федор Николаевич?
- Бесседер, Вася!
Чтобы лучше бороться с сионизмом, они жрали "цымес", соблюдали субботу, а особенно рьяные - обрезались в кожно-венерическом диспансере.
Фарбрендеру обещали там работу, но после долгих переговоров и трений не взяли - он оказался евреем, а в "Антисионистском" был разрешен иврит, а не иудеи.
Персидскому в то время требовался человек для записывания его "хохм" - предыдущий обнаглел и начал писать сам - и он взял Фарбрендера.
Арик славился своими блестящими "хохмами", но то ли он был безграмотный, то ли бумага ему внушала мистический ужас - он не мог их записывать, и перлы записывались другими.
Творил он на тахте, обтянутой иранским шелком, в шелковом халате, произнося грудным голосом "хохмы" и первый умирая от смеха. Когда смех кончался - он хохмы уже не помнил. Возможно, поэтому он не записывал…
Задачей Фарбрендера было записать хохму "горячей", то есть в тот момент, когда Арик еще смеялся…
Арик забросил в рот пару фисташек, откинулся на подушки, постучал пальцами по животу.
- Профессор, вы готовы?
* * *
Фарбрендер поправил очки.
- Бесседер, - ответил он.
- Мы не в "Большом Доме", - напомнил Персидский, - говорите по-русски.
- Гут, - согласился Фарбрендер.
Арик откинул назад красивую голову, закрыл глаза и поэтически задышал.
- Он был первоклассный футболист, - донеслось с тахты, - он окончил только первый класс!
Тахта дрожала - смех уже душил Арика, он корчился, икал, всхлипывал, пил воду.
- Записали, профессор?
- Да, я только забыл, сколько классов он окончил?
У Фарбрендера было плохо с чувством юмора.
- Кто? - не понял Арик, он уже начисто забыл свой афоризм и был в другом. - Я? Шесть! Как Эренбург!
- Да нет, - сказал Фарбрендер, - этот, как его, теннисист.
У него было плохо так же с памятью.
- При чем здесь Макенроу, профессор? - Арик был озадачен. - Мы же говорили об Эренбурге.
- А, конечно.
И Фарбрендер быстро начертал первую хохму.
"Эренбург был первоклассный теннисист - а Персидский закончил шесть классов".
- Можно продолжать?
- Пожалуйста, - Фарбрендер откинулся в кресле.
Арик положил под локоть подушку и вновь страстно задышал.
- Больше всего в мире не китайцев, - сдержанный хохот поднимался с дивана, - больше всего дураков…
Арик корчился от смеха на толстом персидском ковре, задыхался, держался за живот и плакал.
- З-записали, профессор?
- Да, да… Только вот последнее слово. Больше всего в мире кого?
Но Арик уже отсмеялся и, следовательно, ничего не помнил. Он уже был в другой хохме. Она уже рождалась.
- Особенно кладут на все люди, не имеющие запоров!
Он опять упал с кушетки, визжал, задыхался, ноги его летали перед глазами Фарбрендера, не давая писать.
- Я умру, профессор, я умру.
- Подождите, дайте записать.
Он каллиграфически выводил: "Больше всего в мире запоров у китайцев и дураков."
Арик, наконец, перестал кататься.
- Записали?
- Да, теперь да.
- Давай-ка сюда. Интересно, что я там создал.
Он взял в свои холеные руки, не знавшие пера, огромный блокнот в латышской коже, отхлебнул "Лонг Джона" и начал читать…
Надо сказать, что кроме того, что Фарбрендер все перепутал, он еще писал справа налево - не надо забывать, что он окончил.
Персидский долго всматривался в текст, затем надел очки, поднес блокнот к очкам и прочел по слогам:
"Классов шесть окончил Персидский - а футболист первоклассный был Эренбург".
Его большие карие глаза полезли на высокий лоб. Оттуда он прочел вторую хохму:
"Дураков и китайцев у запоров в мире всего больше".
Вид у него был беспомощный, растерянный, казалось, никогда уже он не будет смеяться. Не раскрывая рта, он смотрел на Фарбрендера.
- Вы что, читать тоже не умеете? - спросил тот.
- Как это, - не понимал Персидский, - я без книг не ложусь…
- Почему же вы тогда читаете слева направо?
Арик резко вскочил с тахты и запричитал на иврите, которого не знал.
- Вай из мер! Вай из мер! - вопил он.
Но это была уже область Фарбрендера.
- Вэй из мир, - поправил он, - ВЭЙ! И читайте справа налево!
- Не умею, профессор, - Арик носился по гостиной, полы халата; развевались, - не умею! Я университетов не кончал! Не могу!
- А это просто, смотрите: "Больше всего запоров у китайцев и дураков!" Правильно?
Арик перестал бегать, прижался к булю, запахнулся в халат.
- Это мои хохмы?!
- Ну не мои же!
- Что же тут смешного?! - плечи Арика дрожали.
- Что и я вас хотел спросить - что же тут смешного? Взрослый человек, гогочет, на полу валяется, от смеха умирает - а что ж тут смешного? Хорошо, что вы понимаете, а то мне уж показалось, что мне изменяет чувство юмора…
Арик пришел в себя и с интересом смотрел на специалиста по ивриту.
- Послушайте, Фарбрендер, - произнес он, - когда вы холосты - вам жена изменить не может!
- Позвольте, - обиделся Фарбрендер, - но я женат! И тем не менее жена мне не изменяет!
- Странно, - сказал Арик.
- Тем не менее! И я предлагаю кардинально переделать вашу хохму. Смотрите: "Холосты вы или женаты - жена вам изменить не может!"
Хохмы Арика кормили его. Кооперативная квартира с камином и двумя балконами, золоченый буль семнадцатого века, японская тахта, английские костюмы и лисьи шубы - все это были материализованные хохмы. И карп, запеченный в сметане - тоже они…
- Куда вы едете, - говорил он Глечику, - вы же там запьете.
- Не пугайте, - огрызался Глечик, - я пью и здесь.
- Послушайте, вам нечего там делать. Настоящий хохмач должен жить там, где смех запрещен. А когда все разрешено - над чем смеяться?.. Меня пугает одно, Глечкус: просыпаюсь я в одно прекрасное утро - и смех разрешен… Это для меня хуже смерти. Я могу смеяться только над запрещенным. На кой мне хрен ехать на эту вашу свободу - у меня ж там денег не хватит даже на Фарбрендера…
* * *
Кроме Марио Ксивы на кафедре было еще два преподавателя.
Урхо Бьянко читал древнерусский. Самое трудное в его работе было - найти студентов. После нескольких лет кропотливых поисков он обнаружил двух старух, которых, как утверждали злые языки, он оплачивал, чтобы они регулярно посещали его лекции.
Если в группе было меньше двух студентов - она распускалась. С сильно выраженным лапландским акцентом Бьянко, раскачиваясь, читал нараспев Эпос. Старухи мирно, по древнерусски, похрапывали в ожидании зарплаты.
Когда одна из них отдала Богу душу - Бьянко сам чуть не умер. Он устроил настоящую охоту на студентов - ходил по домам, поил пивом, рассказывал анекдоты, обещал тринадцатую зарплату - но так никого и не поймав, плюнул, и, заметив в городе значительное скопление турок, переключился на турецкую литературу. От студентов не было отбоя. Правда, неожиданно встал вопрос, какое отношение турецкая изящная словесность имеет к славянской.
Урхо тут же накатал научный труд, в котором довольно оригинально и доходчиво доказал глубинную связь двух литератур, показав, что турецкая, как и славянская, являются славными наследницами византийской, и русско-турецкая война, которая чуть было не вспыхнула на кафедре, не разразилась.
Человек он был сложный и противоречивый, с большой лысой башкой и всеохватывающими глазами - если один смотрел влево, то другой - обязательно вправо.
О России у Бьянко было довольно своеобразное представление - по Москве бродят медведи - летом бурые, зимой - белые, хлеб делают из мацы, на стол вместо самовара ставят биде, а закусывают фужером.
В квартирах нет унитазов - специально, чтобы люди бегали на вокзал.
Арестовывают по дороге, не дав пописать - при пытке сознаются быстрее.
Русских он недолюбливал, евреев - не мог терпеть. Они тащили белокурую Россию назад, в пропасть, в публичный дом.
Любой руководитель, приходивший там к власти, у Урхо автоматически становился евреем. Других жиды просто не допускали. Они заглядывали в паспорт, в штаны… Они меняли своим ставленникам фамилии, форму носа, цвет волос, произношение, биографию. Они были способны на чудеса и коварство, на дьяволиаду, если из какого-то местечкового еврея им удавалось вылепить Никиту Хрущева!
Дольше всего они корпели над Сталиным - ставили ему грузинский акцент, орлиный взор, напяливали галифе, вставляли в зубы трубку, обучали чисткам и массовым расстрелам.
Евреи отдали Турции Арарат, продали американцам Аляску и собирались подарить Израилю Урал.
Русский язык Бьянко изучал по одной причине - он был уверен, что ОНИ придут. Он постоянно занимался сложными подсчетами - сколько времени понадобится русским на марш-бросок от их границ до пятиязычного города.
При расчетах учитывались все факторы - модернизация военной техники, боевой дух солдат, обеспечение продовольствием и сколько раз отец перестройки грозил своим пальчиком во время последней речи. Когда-то на бросок требовалось пять суток, потом срок сократился до четырех, а к моменту прибытия Виля - до двух часов. Если ракеты заправить солдатами…
Этот страх нашел отражение в русском языке Бьянко. Никто не мог так бодро и четко произнести: "Добро пожаловать, братья-освободители!". Никто так звонко не выкрикнул бы: "Откушайте хлеба с солью, доблестные сынки!". И никто так убедительно и сердечно, как Урхо, не смог бы предложить: "Разрешите поднести чарку, товарищ полковник!".
Но все это было глубоко спрятано в нем. Даже фрейдист, окунувшись в бьянковскую душу и долго копаясь в ней, ничего бы там не заметил - это была сама любезность, улыбка, предупредительность и любовь. Особенно к лошадям и евреям.
- Преклоняюсь перед их героизмом и умом! - часто повторял он и наполнял бокал: "Абиселе вайн, товарищ еврей!"
На демонстрациях в защиту советских евреев Бьянко всегда шагал в первом ряду, гордо неся транспарант, и зычно вопил: "Отпусти народ мой!"
И всегда подавал пальто Танюше, второму преподавателю, которую Ксива любовно называл "Клячей". Танюша была женой известного в городе бизнесмена Карла Шванца.
Чей-то щедрой рукой русские жены были посеяны по всей Европе. В какой бы городок Виль ни приезжал - в нем было три обязательных достопримечательности - собор, фонтан и русская жена. Все они были бабы с яйцами, лужеными глотками и богатыми мужьями, бойко торговавшими с Россией.
Танюшин торговал маслом и был известный в городе человек, - он загнал России все масло, которое осталось на складах со времен мировой войны. Причем Первой…